– Ну, мам… Ну чего ты? Не переживай ты за меня! Все нормально, честное слово! – протянула Кира к ней руку, чтоб усадить рядом с собой на диван. – Ну ты как маленькая, ей-богу!
– Да уж, все нормально у тебя… – вяло махнула рукой мама. – Я же слышала, как ты с Кирюшиным отцом разговаривала!
– Да как?!
– Ну… оправдывалась будто… И еще, Кирочка… Хоть и показалось мне, что ты перед ним оправдываешься, но… будто одновременно ему же и дерзишь! Ты будь поосторожней с ним, Кира! И поуважительней! Он же отец твоего жениха все-таки!
– Жениха? Какого жениха, мам? Мне еще никто официального предложения не делал!
– Ну так сделает скоро, наверное! Все ж к этому идет!
– Мам, а я вот все время думаю… Нет, не все время, конечно, а так, иногда, находит вдруг на меня откровение какое-то… А может, я вовсе его и не люблю, жениха своего, а? Нет, он хороший, конечно, и родители его меня как родную приняли, и с работой все так хорошо устроилось, но…
Кира вдруг замолчала, так и не высказав до конца свою мысль. Испугалась, почувствовав, как затвердела в ее руках мамина ладошка, стала похожей на мокрый холодный камешек. Вообще, у мамы часто ладони такие бывали – холодные и влажные. Как говорила тетя Люся, абсолютно неврастенические. И еще – тетя Люся всегда вздрагивала и проговаривала одно и то же крепкое короткое словцо, когда мама к ней невзначай такой вот ледяной ладошкой прикасалась…
– Кира, не надо! Не продолжай! Я прошу тебя, не говори так! Это… это ужасно, что ты сейчас говоришь! – отчаянным шепотом взмолилась Елена Андреевна, выдергивая свою ладонь из ее рук и выставляя впереди себя маленьким щитом. – Не пугай меня, пожалуйста!
– Не поняла, мам… Чем я тебя так испугала? Тем, что Кирилла не люблю?
– Нет, совсем не этим ты меня испугала, дочь.
– А чем тогда?
– А тем, что… что ты у меня наивная такая выросла… Это я, я виновата, что не объяснила тебе вовремя…
– Чего не объяснила? Не понимаю, мам…
Елена Андреевна подняла на дочь грустные глаза, улыбнулась виновато – совсем чуть-чуть. Даже не улыбнулась, а будто дернулась резко лицом, и обнажились сразу все тщательно скрываемые морщинки, пошли лучиками по вискам, пролегли от носа к уголкам рта, сложились в две глубокие складочки между бровями. Вздохнув глубоко и будто вдвое при этом уменьшившись, она ответила на Кирин вопрос так, будто сама за произнесенные вслух слова заранее извинялась:
– Понимаешь ли, Кира… С недавних пор, как я понимаю, все умные женщины живут уже по новым правилам. И самый главный постулат этих правил гласит, что любовь и "замуж" – это совсем разные вещи… Нет, не так! Я сюда слово "секс" вставить забыла! В общем, любовь, секс и "замуж" – понятия несовместимые…
– О господи, мама! – с легким смешком отстранилась от нее Кира. – Вот уж не ожидала от тебя таких странных речей…
– Почему ты смеешься, Кира? Не надо над этим смеяться! Я твоя мать и знаю, что говорю! Я жизнь прожила!
Она и сама не заметила, наверное, как интонация ее голоса из виноватой и грустной превратилась в уверенно-учительскую, менторскую и абсолютно безапелляционную. Кира всегда раньше удивлялась этим голосовым материнским метаморфозам, а потом ничего, привыкла как-то. Так и представляла себе при этом, как ходит ее мать, учительница русского языка и литературы, по проходу между партами и вдалбливает таким вот голосом в голову ученикам: "В пьесе Островского!.. Образ Катерины!.. Луч света!.. В темном царстве!.."
– … Вот нам, Кирочка, например, в юном возрасте что внушали? – продолжала тем временем наступать на дочь Елена Андреевна. – Мол, любят не за что-то, а любят просто так! И знаешь, мы в это верили, как дурочки… И никто ни разу словом не обмолвился, что это самое "просто так" есть не что иное, как дорога в женскую неустроенную судьбу! А мы в эту пошлость верили, глупые! Да что там – мы… Ладно уж, наше время прошло, и бог с ним! Верили, и ладно! Обидно, что и в твое время эту пресловутую истину пытаются протащить, как призрак из прошлого. А на самом деле она давно уже никакой цены не имеет… Да мало того что цены не имеет – о нее можно запросто жизнь разбить вдребезги! Особенно таким наивным, как ты, хорошо воспитанным девушкам, умные книжки почитывающим…
Она замолчала, словно захлебнулась. Задышала глубоко и часто, прижав дрожащую ладошку ко лбу. Потом, будто устыдившись своей пламенной речи, скосила глаза на дочь и совсем не по-учительски протянула жалобно:
– Ну в самом деле, Кирочка… Согласись, что в моих словах рациональное зерно есть. Я не знаю ни одной пары, например, где бы все это совместилось – и любовь, и секс, и "замуж"… Если у кого семья образовалась, то там либо любви, либо секса нет… А если на женщину вдруг любовь великая свалилась, то там, наоборот, и "замужем" никаким не пахнет – вот тетю Люсю хотя бы возьми… И секс – он тоже сам по себе, как выясняется! Ему ни любовь, ни "замуж" вовсе не нужны!
Кира сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, слушала материнские неожиданные откровения и тихо удивлялась – ни фига себе вам, учительница литературы! Разумное, доброе, вечное! Как же! Господи, и куда наш мир катится, если вместо этого разумного, доброго да вечного нате вам – урок психологии на тему противоречий секса, любви да "замужа"…
– Чего ты молчишь, Кирочка? Ты, наверное, в ужасе от того, что я тебе говорю, да?
– Ну, вроде того… В нем в самом… В ужасе… – осторожно пробормотала Кира, повернув к матери голову.
– Ну да, ну да, я тебя понимаю, конечно… – тяжело вздохнула Елена Андреевна. – Я и сама от этого всего… просто хочу умереть иногда! Исчезнуть! Но если б только можно было взять и исчезнуть, закрыть глаза на эту новую жизнь, Кирочка! И остаться там, в старой жизни! Знаешь, просто невозможно работать стало! Мне даже кажется иногда, что меня и впрямь нет… Там, в той жизни, хоть душа какая-то у детей была, искренность живая, там они книжки читали… А эти? Я ж вижу, какие они сейчас! Я им про Пушкина, про Ахматову, а они под партой тупо и упорно свои кнопочки на мобильниках давят… Победила юные живые души мертвая техника, свой верх взяла! Не дети, а злобные роботы. Дети нового времени. Дети нового общества. Вот они и будут новые правила жизни определять! А потом их силой устанавливать! Хочешь не хочешь, а надо будет с их правилами считаться. И сейчас уже подстраиваться под них надо…
– Как подстраиваться, мам? Отделять любовь от секса и "замужа"? Или как там у тебя? "Замуж" от любви и секса?
– Ну вот… Я так и знала, что ты несерьезно к этому отнесешься… А зря, доченька! Умная женщина сама кузнец своему счастью! И разумный брак для нее – норма! А ты ж у меня умная, доченька… Надеюсь, моей ошибки не повторишь…
– Какой ошибки, мам? Это ты про отца, что ли?
– А про кого ж еще? Вот, кстати, тебе и показательный сюжетец для примера! И секс у меня с твоим отцом был – за уши не оттащишь! И любила его как, господи! Как в романах пишут! И замуж выскочила не глядя да о его слабом характере не задумываясь! Вроде живи – не хочу! И что? Что из этого получилось-то? Сплошное женское одиночество… Да еще и нищее к тому же! Нет, Кирочка, ты к моим словам прислушайся все-таки. Можешь и похихикать, конечно, вволю, это твое право, но рациональное зерно усвой, будь добра!
– Хорошо, мамочка, я обязательно прислушаюсь. И хихикать не буду, честное слово. И это… как его? Рациональное зерно тоже усвою. Может, и прорастет чего. Я же способная, мамочка! Все на лету схватываю! – шутливо приобняла она мать за плечи.
– И на Кирилла не сердись, ладно? Завтра обязательно с ним помирись!
– … И отдели "замуж" от любви! – подстраиваясь под материнский тон, по-учительски произнесла Кира. – И посади семь розовых кустов! И подумай о смысле жизни!
– Ну вот, ты опять… – сбросила ее руки с плеч Елена Андреевна. – Я с тобой серьезно, а ты…
– Не сердись, не сердись, мамочка! Все я поняла прекрасно, прислушалась и усвоила! И еще – устала очень. Вообще, какой день сегодня странный получился! Совсем я заплюхалась и в сомнениях, и в откровениях… Доживем до завтра, ладно? Будет день, будет и пища…
После первого трудного стажерского дня наступил второй. Тоже трудный. Потом третий. Потом четвертый. Так и покатилось время незаметно, мало-помалу набирая скорость. Кира и опомниться не успела, как пролетел месяц ее стажерской практики. Не заметила просто. Работы было много. Так уж получилось, что она быстро вошла в обойму, стала в их маленьком коллективе помощницей нарасхват. Сначала по просьбе Петечки написала первое в своей профессиональной жизни настоящее исковое заявление в суд – он не успевал, очень спешил куда-то. Петечка прочитал, хмыкнул, довольно покивал и исправлять ничего не стал. А потом задания от него посыпались на Киру, как дары из рога изобилия. Она их и рассматривала как настоящие дары. А как иначе? Зачем тогда она сюда пришла? Для этого и пришла, чтоб руку набить…
Потом такие же дары начали сыпаться и из Клариного рога изобилия, когда она ситуацию распознала. И ей тоже Кира благодарна была. Потому что рука, если исходить из этого выражения, "набивалась" все больше и больше – только уставала сильно. Иногда и до десяти часов приходилось на работе засиживаться, как бедной Золушке в хлопотах по хозяйству. Но она не роптала. И похвал да благодарностей не ждала. Никаких. Даже и материальных. Хоть и поругивал ее за это Кирилл. Говорил – хоть процент с них бери за сделанную работу… Кира от него отмахивалась – какой такой процент! Когда это, мол, яйца с курицы процент брали…
Хотя Петечка, надо отдать ему должное, на словесные благодарности не скупился. И даже вслух их проговаривал при всем честном народе. И не то чтобы ей напрямую проговаривал, а так, обиняком, обращаясь к кому-нибудь со своим мнением, будто ее здесь и не было. Поднимал голову от написанной Кирой бумаги и говорил, например, Кларе: "Будет, будет из девчонки толк! Вижу, что будет!
Скоро на хвост наступит и оторвет!" Клара понимающе качала головой, косо посматривала в сторону Киры и проговаривала в ответ: "Да уж… Вот молодежь пошла – прямо в затылок дышит. Не девчонка, а выскочка натуральная! Вот попомните мое слово – так однажды прыгнет, что и не догонишь уже…" И Алексей Степанович согласно кивал из своего угла – правильно, мол, все говорите, и я того же мнения о девчонке…
Кире было приятно. Получалось, вроде как ругали они ее, но, черт возьми, так приятно да изысканно ругали! Кира улыбалась весело сама про себя, чуть краснела и старательно делала вид, что она к этому диалогу ну совсем даже не прислушивается…
А вот Кирилла никто не ругал. И не хвалил. Не случилось у него такой счастливой обоймы. Сидел целыми днями, спрятавшись за экраном компьютера, гонял разные игрушки, чтоб время убить. Иногда, правда, и в его присутствии польза была. Отчего-то случилось так, что все адвокаты безлошадными оказались, не имеющими своего личного транспорта. У Петечки было какое-то сложное глазное заболевание с труднопроизносимым названием, поставившее крест на его водительской карьере, а Кларе, как она сама говорила, "Богом не дано". Попав в третью аварию кряду, с мыслью сесть за руль и научиться этому полезному ремеслу она рассталась из соображений личной безопасности. Не дано, значит, не дано. И нечего судьбу искушать. И у Алексея Степановича тоже машины не было. Вот и обращались они к Кириллу по очереди, состроив просительно-умоляющие лица: "Выручи, Кирюш! Зашиваюсь! Опаздываю!" Кирилл выручал, конечно. Хотя Сергею Петровичу это и не нравилось. Но сердился он больше не на Кирилла, а на безлошадных адвокатов. Да и действительно – не для того он сына сюда привел, чтоб его в качестве водилы использовали. Он же учиться его сюда привел, стажироваться, руку набивать…
И сам Кирилл этим обстоятельством весьма недоволен был. Отвозя вечерами Киру домой, возмущался сердито:
– Что я, виноват, что они мне никаких заданий не дают? Может, я бы тоже хорошо все делал! И не хуже тебя…
– А ты не жди, когда дадут. Сам предлагайся. Изъявляй, так сказать, готовность, – наставляла его Кира. – А то сидишь за своим компьютером с таким видом, будто посылаешь всех подальше. Вот и результат…
– Ой, да ладно! Кто я им, мальчик, что ли? Еще глаза выпучивать буду, готовность выражая…
– Да, Кирилл, мальчик. Для них, профессионалов, ты именно мальчик. А чтоб мужчиной стать, не грех и глаза иногда повыпучивать.
– Значит, я не мужчина, по-твоему? – томно-игриво взглядывал он на нее, кокетливо поводя плечами.
– Ой, да мужчина, мужчина… Я ж о другом, как ты сам понимаешь!
– Ну а я все об этом, как ты тоже сама понимаешь… Ты не в курсе, мама твоя сегодня на даче заночует? Я так по тебе соскучился, адвокатка ты моя сильно толковая… Можно, я останусь, Кир?
– Не знаю. Видишь, дождь собирается – она и приехать может. Чего ей там в дождь делать?
– А может, не приедет?
– А если приедет?
Игривый этот диалог они вели в последний месяц с упорной постоянностью, с того самого дня, как Елена Андреевна после школьных и сильно нервных июньских экзаменов ушла в свой долгий педагогический отпуск и отбыла на дачу к подруге Люсе. То есть не на постоянное отпускное место жительства отбыла, а вольными туда набегами. Моталась туда-сюда на электричке, как ей вздумается. Одно было хорошо, что последняя электричка из тех краев прибывала в город где-то в районе двенадцати, стало быть, после половины первого наступала хоть и шаткая, но все же гарантия, что не зашуршат ее ключи в замочной скважине в самый интересный момент… И не то чтобы они Кириной мамы боялись. Вовсе нет. Наверное, просто в игру, нечаянно ими же самими придуманную, слишком уж старательно заигрались. И самым интересным моментом в этой игре было оно, его величество ожидание – приедет, не приедет мама сегодня… Особенно увлекся этой игрой Кирилл. А Кира так – подсмеивалась над ним только. Ну и старалась подыграть, конечно. Жалко, что ли? Она ж не ханжа какая-нибудь, она нормальная современная девчонка…
Да и вообще секс с Кириллом как компонент отвергнутого мамой триединства ее вполне устраивал. И "замуж" тоже был не за горизонтом. Вот с любовью была совсем не ясна ситуация, но не безнадежно же! Ее что, глазами, что ль, увидеть можно, эту любовь? Это прыщ, на лбу вскочивший, утром в зеркале сразу в глаза бросается, а любовь… Как ее увидишь-то? А может, она и есть, просто никак не проявляется пока? А может, она вообще никогда не проявится и не прочувствуется?
Когда-то давно, в седьмом или восьмом классе, она уже точно и не помнит, ввели им в школьную программу новый предмет – уроки православия он назывался. Потом, правда, как ввели его, так быстренько и вывели, так и не указав юным душам дороги к храму. Она тогда, будучи девочкой рассудительной, посчитала, что и правильно его вывели. Что дорога к храму у каждого своя должна быть, собственная, и никто на нее не может указать перстом учительским. Даже самым что ни на есть авторитетным. Естественно, и она для себя на этих уроках свою дорогу к храму не определила. Просто однажды вслушалась внимательно в то, что с пафосом прочитала, сидя за своим столом, молоденькая и симпатичная историчка Галина Александровна. А читала она им тогда послание апостола Павла к коринфянам…
… Любовь долго терпит, милосердствует,
любовь не завидует,
любовь не превозносится, не гордится,
любовь не бесчинствует,
не ищет своего, не раздражается,
не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
любовь все покрывает, всему верит,
всего надеется, все переносит…
Отчего-то очень понравилось ей это послание апостола Павла к коринфянам. Так понравилось, что переписала она его к себе в тетрадочку и выучила дома наизусть. И долго повторяла потом внутри себя с удовольствием. Просто так, как повторяют люди внутри себя понравившиеся им стихи. А потом поняла – вовсе не просто так она это внутри себя повторяет. Видимо, там, у нее внутри, живет какая-то другая Кира Воротынцева, которой это послание очень пришлось кстати. Даже необходимым сделалось, как воздух. Может, она, живущая у нее внутри Кира Воротынцева, тоже коринфянкой была? И знает о любви что-то такое, о чем она, земная и прагматичная Кира Воротынцева, даже и не догадывается? Просто повторяет красиво звучащие музыкой слова, и даже понимает их, и сочувствует, да только пристроить ни к кому не умеет? Вот не умеет, и все! И даже к Кириллу не умеет. Хотя и все у нее с ним хорошо. Замечательно даже. И даже сомневаться в этом грех. Потому что вот ночь. Вот луна. Вот Кирилл рядом спит, утомившись их молодыми утехами. А только отчего-то жутко поплакать хочется. Дурное какое-то желание – выйти на балкон и поплакать на луну. Может, это у нее нервное?
А может, это у всех так, просто скрывают? Может, надо воды попить и все пройдет?
И она вставала, и шла голышом на кухню, и пила минералку из холодильника, и выходила на балкон, и смотрела на круглую желтую луну, и вслушивалась в ночные шорохи спящего города. И уговаривала себя в сотый уже раз, что все у нее хорошо, все по намеченному плану, и даже терний особенных никаких нет на светлом пути к звездам и счастью, и никакая таинственно-вредная коринфянка у нее внутри не живет – все это детские грезы-фантазии…
К середине июля погода испортилась. Резко и сразу, как это и бывает после сильной жары. Небо заволокло глухими серо-синими облаками, и после первого же дождя город вздохнул вольно и свободно, окунувшись с головой в спасительную прохладную влагу, потом отряхнулся, потом заскучал, потом совсем замерз, потом затрепетал уныло мокрыми листьями тополей, просясь обратно к солнышку. Так и жизнь наша устроена – не ценим, когда нам относительно хорошо. Все ворчим чего-то, ждем спасительной прохлады, не думая о том, что прохлада эта имеет свойство переходить в долгую и унылую промозглость, которой конца и краю не видно…
Тут же вернулась с дачи мама, ходила по квартире целый день, маясь отпускным бездельем и не зная, куда себя приткнуть. Походив так три дня кряду, уехала обратно, заявив, что на даче можно хоть баню истопить, а дома совсем уж скучно и холодно и не с кем словом перемолвиться – Кира ж целый день на работе торчит… Так и моталась туда-сюда как неприкаянная. Хорошо, хоть ягоды на кустах да на грядках созрели и пора было варенья всякие варить на зиму – все заделье заботливое. Последние три дня, к примеру, и носа она дома не показывала. А тут вдруг позвонила Кире на работу – та даже не сразу ее голос в трубке узнала…
– Кира! Я тебе сейчас скажу – только ты не волнуйся, ладно? Кирочка, твоя бабушка умерла… Ну, папина мама, Софья Михайловна. Я только домой вошла – звонок…
– А кто звонил, мам? Отец? – с трудом переведя от грустной новости дыхание, тихо спросила Кира.
– Нет, не отец. Женщина какая-то незнакомая. Говорит, похороны завтра… Я для тебя записала на бумажке, куда надо подойти попрощаться. Они, по-моему, ее кремировать собрались…
– А ты, мам? Ты что, не пойдешь?
– Я?! Нет!