В качестве доказательства принятия христианской веры летописец, ничуть не смущаясь, приводит такой факт: молельную березу вырвало с корнем, а молельный камень потопило в Шексне! Судя по дереву и камню, на Шексне крестили финские племена. Хорошо смешавшись между собой в этническом плане, великорусский народ превосходно усвоил и южные, славянские, и финские языческие легенды, приправив все это христианской верой. Так что, по сути, верхневолжское христианство получилось религией с сильным языческим компонентом. Языческие праздники финно-угорских народов церковь приспособила к христианству, поскольку с ними проще было сладить полюбовно, нежели бороться. Бог Чампас стал соответственно Богом Отцом, а бог Шайтан Дьяволом, или Сатаной (так произносили Шайтана русские), мать всех богов Анге-Патяй стала Богородицей, Нишкипас Ильей, а бог свиней – аналог славянского Велеса, Василием Великим. Березовый веник, который ставили в красном углу, заменили иконой с зажженными свечками или лампадой. Языческие молитвы перемешались с христианскими. Новообращенные продолжали обращаться к силам стихий, называя их христианскими именами, только и всего. Никого не смущало, что своим богам они молятся на чужом языке, вплетая одинокие родные слова. Церковь не посягала на этих богов, она очень надеялась, что через пару веков исходные языческие боги забудутся. Получилось иначе: они продолжали существовать параллельно христианству, причем и пришлое население понемногу усвоило мифологию финно-угорских народов и их обычаи! И если в Днепровской Руси, как говорит Ключевский, существовало двоеверие (христианство плюс славянское язычество), то в Верхневолжской Руси было уже троеверие: к этому смешению вер добавились еще и боги местного розлива. Тем не менее это странное славянофинское население, из которого только часть была крещеной даже в XVII веке, считало себя христианами!
Земля болот и деревень
Так что народ, поселившийся в верховьях Волги, можно было только условно считать русским по антропологическому типу и христианским по верованиям. И в основной массе это был народ земледельческий, основой его хозяйства была земля. С городами на северо-востоке имелись большие проблемы. Все эти города появлялись только по княжеской воле, это были княжеские города – подчиненные, без всяких вольностей, заселенные переселенным народом. В основном на место городов тут становятся деревни, и не южные деревни с большим количеством домов, вышедшие из родовых владений, а крохотные деревеньки из двух-трех изб, поставленные на сухом пригорке среди болот. Земледелие было экстенсивное, то есть, сведя лес, крестьянин какое-то время эксплуатировал свой участок, потом переходил на новый, и так, постоянно уходя от использованных земель, он двигался все дальше на северо-восток. Конечной точкой расселения были Уральские горы, туда неспешно и двигалась русская колонизация.
"В восполнение скудного заработка от хлебопашества на верхневолжском суглинке, – пишет Ключевский, – крестьянин должен был обращаться к промыслам. Леса, реки, озера, болота предоставляли ему множество угодий, разработка которых могла служить подспорьем к скудному земледельческому заработку. Вот источник той особенности, которою с незапамятных времен отличается хозяйственный быт великорусского крестьянина: здесь причина развития местных сельских промыслов, называемых кустарными. Лыкодерство, мочальный промысел, зверогонство, бортничество (лесное пчеловодство в дуплах деревьев), рыболовство, солеварение, смолокурение, железное дело – каждое из этих занятий издавна служило основанием, питомником хозяйственного быта для целых округов".
Видите, какова разница с южной Русью?
О торговле тут благополучно забыто, крестьянину есть дело разве что до мены с соседями, хозяйство совершенно натуральное, для капитализации непригодное. При таком образе жизни есть все основания, что северо-восточный народ будет отличаться от южного своего соседа. Это наблюдательный, осторожный и терпеливый труженик, который крепко держится только за источник собственного благополучия – свою землю. Для работы на этой земле природа не отпускает ему много времени и много хороших дней, лето короткое, зимы долгие и трудные, вся основная работа приходится на теплое время года, следовательно, с весны до осени крестьянин трудится в поте лица, часто аврально, зимой он проживает собранный урожай с расчетом, что требуется оставить его часть для весеннего посева. Это объясняет психологическую особенность складывающегося народа – неумение трудиться размеренно и методично, зато умение переживать тяжелые периоды жизни, "затянув пояса", то есть собрав остаток сил.
"Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели, – говорит Ключевский, – заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед… Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит".
Если мы ищем свой особенный русский путь, добавлю я, и вдруг, к несчастью, его найдем, не окажется ли он все той же извилистой тропой, которая неизвестно куда ведет, разве что на точно такую же или – еще хуже – ту же самую извилистую тропу, которая раз за разом делает петли, пересекая саму себя?!
Отвратительная перспектива!
Между Киевом и Волгой
Юрий Долгорукий (1155–1157 годы) и юрьевичи
Предыстория перемещения части князей, недовольных порядками на Днепре, была такова. Упомянутый нами племянник Ярослава положил начало освоению северо-востока, поставив там город Ростов. Спустя столетие, когда между князьями шла кровопролитная война за право сидеть в Киеве, на передний план выдвинулся другой ростовский князь, известный как Юрий Долгорукий. Прежде чем стать киевским князем, Юрий сумел отделить Ростов с землями от Переяславского княжества; так на карте появилось Ростовское княжество, то есть земля, которую либо давали кокому-то князю, не претендующему на большее, либо в нагрузку к Переяславскому княжеству. Став великим ростовским князем (смешно, но факт), Юрий решил претендовать на гораздо большее – на мать городов русских. Заняв Киев, он посадил старшего сына Ростислава в Переяславле, Андрея – в Вышгороде, Бориса – в Белгороде, Глеба – в Каневе, Василька – в Суздале. Киевляне своего нового князя ненавидели, стоило тому выехать на время похода из Киева, город тут же отдали его сопернику Изяславу. Юрий снова пошел на Киев в союзе с половцами, но был отбит и постановлением князей отправлен в Суздаль. Не прошло и года, как он снова вернулся в Русь и снова с половцами. Киев он взял, просидел на столе два года и умер. После его смерти началась новая борьба, в конце которой Киев достался сыну Юрия князю Андрею Боголюбскому. В 1169 году посланный Андреем старший сын захватил город, официально Боголюбский считался великим князем пять лет. Но Андрей ненавидел и не понимал южные земли. Хотя он происходил все из тех же Рюриковичей, родиной он считал северо-восток, а стольным городом совсем не Киев, а крошечный Владимир-на-Клязьме. Так что в Киеве он посадил старшего из суздальских князей, брата своего Глеба, а сам не пожелал ни жить в Киеве, ни разбираться с проблемами южных князей. Так до него не поступал еще никто. Андрей начал перетягивание "старшей власти" на землю вятичей. А поскольку московская династия князей, хотя и кичилась родословной от киевских князей, все же ориентировалась больше на земли северо-востока, то для них, конечно, Киевская земля интерес потеряла. С этой поры южные земли становились своего рода "отрезанным ломтем". Южные города были слишком самостоятельными, южные князья слишком непокорными, юг ни в какую не хотел управляться из единого центра, и собрать всю эту родственную толпу можно было только ради большой войны, да и то не было ясно, на чьей стороне князья захотят выступать. Северо-восточные земли были изначально иными: они находились в подчиненном от князя положении, и города на них просто принадлежали князьям, нормальных городских прав у них отродясь не было. На северо-востоке князь имел полное право приказывать, казнить и миловать. На юге и на северо-западе ему бы этого не позволили. Так что с Андрея можно считать Северо-Восточную или Верхневолжскую Русь не частью Днепровского государства, а совершенно новым государством, вовсе не преемницей старой Руси, а чем-то еще невиданным, строящимся на непривычной основе. Центр этой новоявленной Руси довольно долго блуждает между четырьями ее крупнейшими городами – Ростовом, Владимиром, Суздалем и Тверью, пока, в конце концов, не остановится в крохотной Москве. Именно на этом северо-востоке укоренится и другой княжеский тип – "князь-вотчинник, наследственный оседлый землевладелец, сменивший своего южного предка, князя-родича, подвижного очередного соправителя Русской земли". В Днепровской Руси с ее старыми порядками, вольностью князей, постоянной пересадке их с места на место, такой князь не был бы понят или – правильно понят – как узурпатор вольностей. На северо-востоке указывать ему, какую политику вести, желающих не было.
Андрей Боголюбский
Еще на Киевской земле, где Андрей какое-то время посидел на столе, его сородичи приметили странную особенность князя: он
"…в боевой удали не уступал своему удалому сопернику Изяславу, любил забываться в разгаре сечи, заноситься в самую опасную свалку, не замечал, как с него сбивали шлем, – поясняет Ключевский, – Все это было очень обычно на юге, где постоянные внешние опасности и усобицы развивали удальство в князьях, но совсем не было обычно умение Андрея быстро отрезвляться от воинственного опьянения. Тотчас после горячего боя он становился осторожным, благоразумным политиком, осмотрительным распорядителем. У Андрея всегда все было в порядке и наготове; его нельзя было захватить врасплох; он умел не терять головы среди общего переполоха. Привычкой ежеминутно быть настороже и всюду вносить порядок он напоминал своего деда Владимира Мономаха. Несмотря на свою боевую удаль, Андрей не любил войны и после удачного боя первый подступал к отцу с просьбой мириться с побитым врагом".
Известный историк Татищев к этому добавляет:
"Сей князь роста был не вельми великого, но широк плечами и крепок, яко лук едва кто подтянуть мог, лицом красен, волосы кудрявы, мужественен был в брани, любитель правды, храбрости его ради все князья его боялись и почитали, хотя часто и с женами и дружиной веселился, но жены и вино им не обладали. Он всегда к расправе и распорядку был готов, для того мало спал, но много книг читал, и в советах и в расправе земской с вельможи упражнялся, и детей своих прилежно тому учил, сказуя им, что честь и польза состоит в правосудии, расправе и храбрости". Киева Андрей не просто не любил, он его, кажется, ненавидел. Ненавидел он и усобицы князей, и жестокие нравы, и саму природу юга. Когда Юрий посадил его поближе к себе в Вышгороде, Андрей немного посидел, потом взял с собой чудотворную икону греческого письма и отправился в свою Ростово-Суздальскую землю. Привезенная им с безнадежного юга икона стала известна как Владимирская Богоматерь, она считалась потом главной святыней суздальцев. По преданию, там, где по дороге домой споткнулся конь, перевозивший икону, было основано сельцо Боголюбово, куда перебрался жить князь Андрей. Больше он так и не наведался в Киев, а когда стол занял волынский князь Мстислав, и это он посчитал обидой – ведь князь происходил из той ветки, которая враждовала с его отцом, Андрей собрал суздальское войско и двинул под командованием старшего сына на Киев. Город был взят и разграблен так, как делают лишь с покоренными вражескими городами.
"Были тогда в Киеве на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные", – пишет киевский летописец, добавляя напоследок, что ушел, посадив Глеба, сын Андрея Юрьевича домой с суздальскими полками "с честью и славою великою, и с проклятием", – это было наихристианнейшее проклятие, как печенегу или половцу, от матери городов русских.
Этим, пожалуй, сказано все.
Южного летописца понять можно – обидно ему было видеть, как любимый город уничтожают князья, вставшие на других князей. Однако если прежде такая беда до Киева не доходила, то вот и ему нашлась своя пора. Между северными и южными князьями ненависть зрела давно и вызрела отменно. До этого, сразу после смерти Юрия Долгорукого, по всем южным городам были сразу же за этим радостным известием перебиты суздальские люди, приведенные князем с севера. Интересно, что Андрей, восстанавливая порядок, не просто согнал с киевского стола Романа Ростиславовича Смоленского, он разом показал на выход с киевской земли всем его родственникам:
"Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из
Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете".
То есть – берите себе Смоленское княжество, живите в нем и распределяйте в нем владения, а на Киев не претендуйте, если не будете исполнять высших указаний. Роман не стерпел обиды, так с ним никто еще не разговаривал, он же считался старшим, киевским князем! В голосе Андрея звучал металл. Какие там родственные чувства! А горячий Мстислав, недаром получивший прозвание Храброго, в пылу обрил бороду послу Андрея и отправил восвояси с такими вот словами:
"Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами не как к князьям, а как к подручникам и простым людям, то делай что задумал, а нас бог рассудит".
Что так возмутило князя? Да то, что братья могли спорить, могли идти друг на друга войной, но никогда им еще не приказывали столь отчужденно, как совершенно чужим людям, родства не имеющим! Эти кровные узы, которые, хоть и стали за века условными, тем не менее, блюлись более всего, а тут вдруг, в один раз, какой-то северный и плохо знакомый князь Андрей посчитал, что имеет право разговаривать с князьями как господин с холопами. Далее, в Верхневолжской Руси, а потом в Московской, такой приказной тон, нечеловеческий с точки зрения южан, станет нормальным и вполне естественным. Перед великим князем, а затем и перед царем и императором самые знатные князья, имеющие не меньше права на власть, будут ползать на коленях и по восточному образцу, но южане просто не представляли, что такое безобразие может где-то существовать. Они были люди гордые. Такого пренебрежения человеческим достоинством снести они не могли.
Была и другая причина непонимания. Андрей, который по всем правилам должен был как старший князь сесть на стол в Киеве, городом пренебрег. Он обидел не только князей, он обидел Киев, посчитав его недостойным своего пребывания! Это не просто меняло порядок, это болезненно задевало как величайшее из оскорблений. Добавьте сюда разорение Киева как вражеского города, да еще побольнее, чтобы не скоро оправился… Что были южным князьям те Сузаль и Ростов, которые предпочел Андрей? Захолустье. Медвежий угол. Дикий край. Представьте на минуту, что вы всю жизнь считали Москву столицей, любите этот город и вдруг является какой-то новый правитель, который сносит эту Москву или предает ее пожару, получает власть, но говорит вам: "Э, не нравится мне ваша Москва, пусть тут присматривает мой чиновник, а я делаю столицей город Ханты-Мансийск, буду в нем жить и править через чиновника буду оттуда". Почему-то мне кажется, что москвичи сочтут такого правителя сумасшедшим и увидят обиду Москве таким небрежением! Получалось так, что Андрей побрезговал Киевом, точно считал его городом второго сорта, а жителей – людьми второго сорта. На самом деле для Андрея именно так и было. Деревню Боголюбово он считал куда более приятным местом, нежели стольный Киев!
Была еще одна странность, которая современниками Андрея не могла быть незамеченной. Если прежде старшинство князя определялось не только его положением на родовой лестнице, но и тем, владеет он Киевом или не владеет, а конкретнее – находится он в Киеве или не находится, то теперь Андрей предлагал вроде бы считать его великим, то есть старшим князем, а сам в этот Киев ни ногой. Город как бы отрывался от князя, а князь отрывался от города. Такого со времен Олега не бывало! Такое и представить было нельзя! Князь и Киев были вещи неразделимые. А это означало, что власть и место пребывания власти могут быть разделены. Для нашего современного москвича это тоже выглядело бы кошмарно: город Москва больше не столица, место пребывания власти к ней не привязано, значит, что – куда пойдут финансы? В Ханты-Мансийск? А Андрей дал понять: он согласен взять всю власть на Руси, какая есть, но финансы пойдут в Боголюбово, Ростов, Суздаль. Беда! И этому еще и подчиняться? А если смотреть в перспективу, так худо от такой перспективы. Больше не будет никакого перемещения князей по городам Днепровской Руси, сидеть им точно на тех же местах, на которых они сидят, потому что потерян смысл перемещения, если власть у черта на рогах. Боюсь, ощутили они тогда себя не князьями, а холопами, которых куда князь посадит, то и хорошо. Конечно, скорее всего, они в эту перспективу не заглядывали, потому что иначе увидали бы там и будущее крепостное право, и единоличную самодержавную власть московских царей, и много всего непонятного и неприятного, но главное – полное ограничение собственных прав и потерю надежды когда-нибудь, в перспективе, сравняться правами с этим новоявленным узурпатором.
А Андрей, усевшись в Суздальском княжестве и не отдав его на передвижку всем остальным, выключил эту землю из общего княжеского обихода. Он поступил как изгой, но почему-то это его нисколько не беспокоило. К тому же претензий на Киев он для себя тоже не отменил, только теперь уже просто спихивал в этот Киев, кого считает угодным. В мнении современников Андрей выглядел революционером: одним махом он только что создал второе великое княжение с центром в Суздале. Так, кроме Днепровской Руси, с установлением великого суздальского княжения вполне официально, хотя и против старого закона, появилась северо-восточная верхневолжская Ростово-Суздальская Русь. Свою родину, город Владимир-на-Клязьме, Андрей сделал стольным городом этой Руси.