Венчание на царство внука Ивана Третьего Дмитрия (1498 год)
Это стремление показать царскую власть как божественный промысел вылилось, в конце концов, и в изобретении нового обряда. Теперь уже простого завещания для наследника престола было маловато. Ему предстояло пройти процедуру под названием церковное венчание на власть. Первым через этот торжественный и пышный обряд прошел его внук Дмитрий Иванович, наследник Ивана Третьего от его старшего сына Ивана (сам сын Иван умер в молодом еще возрасте, при жизни он был соправителем отца).
"Из византийских коронационных обрядников, – поясняет Ключевский, – выбрали подходящие церемонии, дополнили их подходящими к случаю подробностями и составили "чин" поставления Димитрия Ивановича на великое княжение, дошедший до нас в современной рукописи. Венчание происходило в Успенском соборе в 1498 г. Великий князь-дед возложил на великого князя-внука шапку, венец и бармы, оплечье, широкий отложной воротник. Во время венчания митрополит, обращаясь к деду, называл его "преславным царем самодержцем ". Торжественная минута вызвала в московском князе потребность оглянуться назад и призвать старину, историю, в оправдание нового порядка престолонаследия – в прямой нисходящей линии. Обратясь к митрополиту, Иван сказал: "Отец митрополит! Божиим изволением от наших прародителей, великих князей, старина наша оттоле и до сих мест: отцы наши, великие князья, сыновьям своим старшим давали великое княжение; и я было сына своего первого, Ивана, при себе благословил великим княжением; но Божьею волей сын мой Иван умер; у него остался сын первый Димитрий, и я его теперь благословляю при себе и после себя великим княжением Владимирским, Московским и Новгородским, и ты бы его, отец, на великое княжение благословил". По прямому смыслу этих слов Иван решил при назначении преемника держаться прямой нисходящей линии в самом строгом смысле слова. Торжественное церковное венчание, освящавшее такой порядок престолонаследия, можно считать тогдашней формой издания основных законов".
По образцу этого первого венчания происходили в дальнейшем и все последующие. Впрочем, сам Дмитрий Иванович недолго задержался в качестве венчанного наследника, у Ивана подрастал второй сын Василий от Софьи Фоминичны. Так что скоро Иван разочаровался в наследнике, отменил факт этого венчания, посадил царевича в тюрьму, а на власть венчал Василия. Когда Ивану стали пенять, что нельзя отменять распоряжения и царевич был венчан, тот даже рассердился. Этот казус с отмененным внуком он припомнил, когда между его детьми Василием и Юрием завязалась перепалка, кому владеть троном. "Разве я не волен в своем внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и дам княжение", – твердо объявил царь. Теперь уже даже старшинство в царском роду ничего не решало, Иван ясно показал, что власть будет передаваться по воле самодержца. Впрочем, теперь самодержавный государь прибрал к рукам не только передачу власти, но и все важные стороны государственной жизни: только он мог распоряжаться финансами страны, судами, только ему было дано право чеканить монету, только к нему отходили выморочные земли. Благодаря таким своевременным мерам царь богател, а его соперники и родственники разорялись. Скоро несчастные удельные князья из того же рода так обеднели, что им приходилось занимать денег на покупку соли, они умирали в долгах, а их земли отходили государю. Так что немудрено, что об этих бедных родичах наследник престола князь Василий отзывался пренебрежительно, что они, дескать, своего удела устроить не могут, куда им заниматься государственными делами. О том, что помогало этим беднягам "не мочь устроить своего удела", Василий предусмотрительно промолчал. Правда, даже при Иване Грозном борьба с удельным прошлым велась все же не в полной мере, то есть внутри самой семьи царя-самодержца торжествовала мысль, что царским детям, которые престола не наследуют, все же положено выделить пусть незначительный, но удел. Грозный не представлял, что это его распоряжение о выделении малолетнему царевичу Дмитрию дать Углич приведет к большой закулисной борьбе внутри царствующего дома, а затем и к периоду, известному как Смута, когда на место умершего царевича придут один за другим два самозванца, а государство в целом его и неделимом виде попробуют получить польские короли.
Борьба родословий (XV век)
Московское боярство, хотя и видело, что царская власть распространяется на все области жизни, но пока еще плохо понимало, чем это может обернуться для него самого. Оно привыкло исполнять прихоти великих князей, но, в то же время, оно имело незначительную, но все же гордость. Ничем так не кичились московские бояре, как собственным происхождением. Прежде от этого происхождения зависело ведь очень немало выгод. Лучшим по роду и услужливым доставались и лучшие владения и пожалования. Совсем неудивительно, что бояре воспринимали себя как бы на вершине времени, когда в необозримом прошлом пребывали их славные предки, о которых можно было с гордостью сказать, кто какие подвиги совершил и какому князю служил. Больше всего своими предками гордились те, у кого эти предки пришли с первой волной освоения северо-востока. Это были потомки выходцев из Киева, Чернигова, Волыни, северных земель, обрусевшие иностранцы с Запада (то есть из Европы) или Востока (с Волги из Золотой Орды и Крыма). Но с середины XIV века состав московского боярства расширился и изменился. Это прекрасно отражено в старинных родословных книгах.
"Старые родословные книги, – поясняет Ключевский, – производят впечатление каталога Русского этнографического музея. Вся Русская равнина со своими окраинами была представлена этим боярством во всей полноте и пестроте своего разноплеменного состава, со всеми своими русскими, немецкими, греческими, литовскими, даже татарскими и финскими элементами. Важнее всего то, что решительное большинство в этом новом составе боярства принадлежало титулованным княжеским фамилиям. Усиленное собирание Руси Москвой с Ивана III сопровождалось вступлением на московскую службу множества князей, покидавших упраздненные великокняжеские и удельные столы. С тех пор во всех отраслях московского управления, в государевой думе советниками, в приказах судьями, т. е. министрами, в областях наместниками, в полках воеводами являются все князья и князья. Служилое княжье если не задавило, то закрыло старый слой московского нетитулованного боярства. Эти князья, за немногим исключением, были наши Рюриковичи или литовские Гедиминовичи. Вслед за князьями шли в Москву их ростовские, ярославские, рязанские бояре".
По неписаному московскому правилу княжеское происхождение, пусть даже из захудалого уже рода, значило больше, чем происхождение от верного и талантливого боярина, недаром проедавшего свой хлеб, но не имевшего княжеского титула. В Москве же собралось столько князей, княжьих бояр и бояр великого князя, теперь царя, сколько их прежде было по всей стране. И все они жаждали не столько служить, сколько получить заслуженные и незаслуженные привилегии и пожалования. При таком раскладе мира между ними быть не могло. Князья, ставшие боярами, считали, что, и сменив статус, прежде всего, должны отличаться от бояр, которые продвинулись благодаря служебным качествам. Само собой, бояре, предки которых не щадили своей жизни для великих князей, думали иначе. Им казалось, что достоинства заключены в способностях, а не в происхождении. Победили князья, происхождение оказалось важнее. Но и князья тоже оказались с неравными шансами победить: потомки прежних великих князей стали выше, потомки бывших удельных – ниже. Мелкие удельные князья, которые служили старшим, оказались в странном положении: при всем своем княжеском происхождении они стояли ниже бояр московских, служивших великому князю. Для средневекового человека все было несложно: высшее место в обществе предназначено тому князю, чей стол ценился больше, а из бояр высшее место отдавалось тому, чьи предки служили при князе с "высоким" столом. По этому иерархическому распорядку "потомок великих князей становился выше потомка удельных, владетельный потомок удельного князя – выше простого боярина, московский великокняжеский боярин – выше служилого князя и боярина удельного".
Московское боярство делилось по разрядам, то есть по значимости.
"Первый разряд, – говорит Ключевский в "Боярской Думе", – который тонким слоем лег на поверхности московского боярства, составили высшие служилые князья, предки которых приехали в Москву из Литвы или с великокняжеских русских столов: таковы были потомки литовского князя Юрия Патрикеевича, также князья Мстиславские, Вельские, Пенковы, старшие Ростовские, Шуйские и другие; из простого московского боярства одни Кошкины с некоторым успехом держались среди этой высшей знати. Затем следуют князья, предки которых до подчинения Москве владели значительными уделами в бывших княжествах Тверском, Ярославском и других, князья Микулинские, Воротынские, Курбские, старшие Оболенские; к ним присоединилось и все первостепенное нетитулованное боярство Москвы, Воронцовы, Давыдовы, Челяднины и другие. В состав третьего разряда вместе со второстепенным московским боярством, с Колычовыми, Сабуровыми, Салтыковыми, вошли потомки мелких князей удельных или оставшихся без уделов еще прежде, чем их бывшие отчины были присоединены к Москве, князья Ушатые, Палецкие, Мезецкие, Сицкие, Прозоровские и многие другие. Этот иерархический распорядок был основан на происхождении, мало поддавался действию личных заслуг, как и действию произвола московских государей, и делал большие успехи в стремлении стать наследственным".
Вот и получалось, что какой-нибудь потомок удельных князей оказывался теперь в Москве, получал назначение в свой собственный удел и продолжал вести дела так, как и вел бы их без всякой Москвы, только теперь он считал, что руководит землей по повелению царя.
"Известны случаи, – поясняет Ключевский, – когда бывший владетельный князь продолжал править своим княжеством в качестве наместника московского государя. Все это помогло новым, титулованным московским боярам, потомкам князей великих удельных, усвоить взгляд на себя, какого не имели старые, нетитулованные московские бояре. Последние были вольными и перехожими слугами князя по договору; первые стали видеть в себе властных правителей земли государства по происхождению. Руководя всем в объединенной Северной Руси, потомки бывших великих и удельных князей и в Москве продолжали смотреть на себя как на таких же хозяев Русской земли, какими были их владетельные предки; только предки, рассеянные по уделам, правили Русской землей по частям и поодиночке, а потомки, собравшись в Москве, стали править всей землей и все вместе". А их прежняя, наследная от отцов власть, превратилась "из одиночной, личной и местной в собирательную, сословную и всеземскую".
Местничество
И все бы хорошо, если бы своим происхождением московские бояре тешились, так сказать, на досуге. Но они желали получать должности не в соответствии с личными способностями, а благодаря своему происхождению. В такой ситуации выбиться в люди и достичь успехов при дворе московского царя могли только те, чьи предки имели большую знатность. Простой служилый человек на высокую должность никак не попадал. Такой порядок распределения должностей получил название местничества. Само слово пошло, очевидно, из обычая во время застолий занимать свое место за столом согласно родословию или, как говорилось, по отечеству, то есть по родословцу и разряду. Чем выше было родословие и разряд, тем ближе к царю сидел боярин. Неименитые бояре теснились где-то в самом конце такого стола. Отношение к ним было соответствующее. Но за царским столом – одно дело. В жизни было гораздо хуже. Ключевский показывает это на примере построения тогдашней армии.
"Московская армия, – пишет он, – большая или малая, ходила в поход обыкновенно пятью полками или отрядами. Это были большой полк, правая рука, передовой и сторожевой полки, т. е. авангард и арьергард, и левая рука. Каждый полк имел одного или нескольких воевод, смотря по численному составу полка, по числу сотен, рот в нем. Эти воеводы назывались большими или первыми, другими или вторыми, третьими и т. д. Должности этих воевод по старшинству следовали в таком порядке: первое место принадлежало первому воеводе большого полка, второе – первому воеводе правой руки, третье – первым воеводам передового и сторожевого полков, которые были ровни, четвертое – первому воеводе левой руки, пятое – второму воеводе большого полка, шестое – второму воеводе правой руки и т. д. Если из двух родственников, назначенных воеводами в одной армии, старший по генеалогии, по отечеству, был двумя местами выше младшего, то при назначении старшего первым воеводой большого полка младшего надобно было назначить первым воеводой сторожевого либо передового полка, не выше и не ниже. Если его назначали местом выше, большим воеводой правой руки, старший родич бил челом, что такое повышение младшего родича грозит ему, челобитчику, "потерькой" чести, отечества, что все, свои и чужие, считавшиеся ему ровнями, станут его "утягивать^, понижать, считать себя выше его на одно место, так как он стоял рядом, одним местом выше человека, который ниже их двумя местами. Если младшего назначали ниже, большим воеводой левой руки, он бил челом о бесчестии, говоря, что ему так служить со своим родичем "не вместно", что он "потеряет", а родич "найдет" перед ним, выиграет одно место". Словом, эти местнические отношения был просто какой-то кошмар. Но простой местнический счет, о котором мы только что говорили, распространялся только на одну фамилию, а когда речь заходила о назначении на должности претендентов из разных фамилий, то, прежде чем такое назначение совершить, предстояло долго сидеть с родословными книгами, пытаясь сообразить, имеет ли право назначенный руководить своим подчиненным или напротив – подчиненный должен занимать место начальника. Споров из-за "неправильных" назначений была масса, и много времени уходило не на дела, а на правильное расположение по должностям, чтобы никто не оказался неправо возвышен или неправо унижен. В 1550 году из-за невозможности разрешить такие местнические споры в армии пришлось привлечь даже митрополита, часть должностей была объявлена "без мест", то есть назначения на эти должности стали проводить без местнического счета. Доходило до смешного: иногда "одно и то же лицо в походах последовательно занимало полковые воеводские должности все в порядке понижения – это не было понижением лица по службе, а зависело от его местнического отношения к товарищам, воеводам других полков"!
Попробуйте на минуту перенесите такие служебные отношения в наше время, и вам просто захочется удавиться.
Царям, хотя они и проявляли тут усилия, побороть местничество не удавалось. Но и не в нем только было дело. Может быть, несмотря на переход на службу к московскому царю, бояре чувствовали собственную обойденность – ведь многие из них были ничуть не хуже по роду, чем Даниловичи. Напротив – иные были и лучше. Многие бояре с печалью озирали прошлое предков, когда они были настоящими владельцами своих земель, а не теми московскими назначенцами, коими их сделала новая власть. К тому же цари смотрели на своих бояр как на слуг, а это не могло понравиться. Если они дрались из-за места за столом, то каково было испытывать унижения от какого-то Даниловича, ставшего царем? Но деваться было некуда – приходилось терпеть.
Так что неудивительно, что бояре иногда не выносили, и между ними и царем начинались трения. Конечно, эта вражда никогда не выражалась открыто, а больше проявлялась в виде интриг, неожиданных опал, совершенно необъяснимых проявлений царской немилости. Мы никогда не узнаем, почему Иван Третий так поспешно отменил права наследника Дмитрия, почему при этом "Семену Ряполовскому-Стародубскому отрубили голову, а его сторонников князя И. Ю. Патрикеева с сыном Василием, знаменитым впоследствии старцем Вассианом Косым, насильно постригли в монашество". Московский слух, активно распространяемый сторонниками будущего царя Василия, что Дмитрий умышлял многие пагубные смерти, в том числе и своему деду, ничего не объясняет. По большому счету, назначенному при жизни Ивана и венчанному как наследник Дмитрию это было просто невыгодно. Но, очевидно, за Дмитрием стояла часть боярства, если "основным подозреваемым" назначили казнь или такую же по сути гражданскую казнь, как пострижение в монахи. Во всяком случае ни Иван Третий, ни его внук Иван Васильевич Грозный ничуть не были уверены в своих боярах, от них они прежде всего ожидали "умышления" и прочих пакостей.
Спор Берсеня-Беклемишева с Максимом Греком (1525 год)
Отголоски этого спора бояр с государем, то есть политическое недовольство, которое зрело в русском обществе того времени, можно увидеть по протоколам допросов Ивана Николаевича Берсеня-Беклемишева. Вот как передает Ключевский беседу Берсеня с известным греческим ученым монахом Максимом Греком.
""Вот, – говорил Берсень старцу Максиму, – у вас в Царьграде цари теперь басурманские, гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь? "
"Правда, – отвечал Максим, – цари у нас нечестивые, однако в церковные дела у нас они не вступаются".
"Ну, – возразил Берсень, – хоть у вас цари и нечестивые, да, ежели так поступают, стало быть, у вас еще есть Бог".
И как бы в оправдание проглоченной мысли, что в Москве уже нет Бога, опальный советник пожаловался Максиму на московского митрополита, который в угоду государю не ходатайствует по долгу сана за опальных, и вдруг, давая волю своему возбужденному пессимизму, Берсень обрушился и на своего собеседника:
"Да вот и тебя, господин Максим, взяли мы со св. Горы, а какую пользу от тебя получили? "
"Я – сиротина, – отвечал Максим обидчиво, – какой же от меня и пользе быть?"
"Нет, – возразил Берсень, – ты человек разумный и мог бы нам пользу принести, и пригоже нам было тебя спрашивать, как государю землю свою устроить, как людей награждать и как митрополиту вести себя".
"У вас есть книги и правила, – сказал Максим, – можете и сами устроиться ".
Берсень хотел сказать, что государь в устроении своей земли не спрашивал и не слушал разумных советов и потому строил ее неудовлетворительно. Это "несоветие", "высокоумие", кажется, всего больше огорчало Берсеня в образе действия великого князя Василия. Он еще снисходительно относился к Васильеву отцу: Иван III, по его словам, был добр и до людей ласков, а потому и Бог помогал ему во всем; он любил "встречу", возражение против себя. "А нынешний государь, – жаловался Берсень, – не таков: людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит".
Итак, Берсень очень недоволен государем; но это недовольство совершенно консервативного характера; с недавнего времени старые московские порядки стали шататься, и шатать их стал сам государь – вот на что особенно жаловался Берсень. При этом он излагал целую философию политического консерватизма.
"Сам ты знаешь, – говорил он Максиму, – да и мы слыхали от разумных людей, что которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил: так какого же добра и ждать от нас?"
Максим возразил, что Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но что обычаи царские и земские переменяются государями по соображению обстоятельств и государственных интересов.
"Так-то так, – возразил Берсень, – а все-таки лучше старых обычаев держаться, людей жаловать и стариков почитать; а ныне государь наш, запершись сам-третей у постели, всякие дела делает".