Никон (1605–1681 годы)
До посвящения Никона, которого мы уже видели в 1649 году на Соборе, в русской церкви единообразия в обычаях и обрядах не было. Точнее, некогда, получив от Византии христианство, Русь усвоила также и те обычаи и обряды, которые были характерны для того времени, но вместе со сходством с византийским христианством в киевском были и свои особенности: так, русские крестились двумя перстами, иначе писали имя Иисуса (как Исус), литургию служили на ином количестве просфор, крестные ходы вели по солнцу, а не против солнца, несколько иначе у них звучал символ веры и определение Троицы и т. п. Но наряду с этими особенностями, существовали местности, где обряды проводили уже по более позднему образцу и обычаи тоже отличались. Пока далекие земли не слились в единое государство, вопрос этот был не очень актуальным. Но с появлением дешевых печатных книг по церковной тематике вдруг оказалось, что русская церковь сильно отстала от своего времени, что некоторые ее обычаи устарели, их следует изменить. Нельзя сказать, что Никон был первым, кто обратил на это внимание. Никон в силу особенностей характера увидел проблему в целом, ужаснулся и понял, что нужно принимать меры, пока священнослужители по собственному разумению не стали вносить в обряды и обычаи поправки. А таковые желания наблюдались особенно в ученой церковной среде. Так что он поставил целью так реорганизовать церковные обряды, чтобы они ничем не отличались в любом месте русского государства. Это была для Никона объединительная миссия, она должна была укрепить церковь. Начал он с самого простого: повелел исправить церковные тексты по не имеющим ошибок и разночтения книгам и для этого приказал доставить рукописные книги на греческом и церковнославянском языке со всех концов страны и из-за ее пределов. Проверенные и утвержденные церковью книги нужно было сделать доступными для всех священников, то есть следовало переиздать. За дело принялся целый штат справщиков, которые честно проедали свой хлеб, сличая многочисленные тексты и приводя их к единообразию. Результат этой тяжелой работы в виде новых печатных книг был разослан во все церкви и монастыри. Тут-то и выяснилось, что обычай – вещь очень серьезная, что его нельзя разом отбросить, сломить и уничтожить.
"Ужаснулись православные русские люди, – пишет Ключевский, – заглянувши в эти новоисправленные книги и не нашедши в них ни двуперстия, ни Исуса, ни других освященных временем обрядов и начертаний: они усмотрели в этих новых изданиях новую веру, по которой не спасались древние святые отцы, и прокляли эти книги, как еретические, продолжая совершать служение и молиться по старым книгам. Московский церковный собор 1666–1667 гг., на котором присутствовали два восточных патриарха, положил на непокорных клятву (анафему) за противление церковной власти и отлучил их от православной церкви, а отлученные перестали признавать отлучившую их иерархию своей церковной властью. С тех пор и раскололось русское церковное общество, и этот раскол продолжается до настоящего времени".
Для человека XVII столетия, жившего в эсхатологическом мироощущении (на 1666 год, имевший в себе тайное число зверя – 666, из-за сочетания этих трех шестерок был даже назначен полный и бесповоротный конец света, и были люди, которые так боялись конца света, что завели дома гробы, в которых и спали), такая резкая смена всего обрядового ряда единым росчерком пера была не только не понятна, но и преступна. То, что строилось веками, по их разумению, никто не имеет права отменить приказом, хотя бы патриаршим. Тут не помогла ни церковная пропаганда, ни объяснения священников – народ, точнее наиболее глубоко верующая часть его, отвергла нововведения. Особенно возмущены были тем, что "новые" священники решили править обряды по греческому образцу, когда всем было известно, что именно греческие иерархи едва не подвели Русь под Флорентийскую унию, то есть то самое, что наблюдалось во многих местечках Малороссии, где кроме православных храмов и католических были еще и униатские – несчастные отголоски той самой примиряющей две ветви христианства Флорентийской унии. Если уж простая поездка в Киев для изучения греческих и римских книг могла завершиться судебным делом, то вполне понятно, что среди "людей старой веры" оказались не только темные какие-то крестьяне, которые сами придумали себе обряды в своей глуши, а вполне просвещенные люди, считавшие эти изменения кощунственными, поскольку не по книгам старым и не по вере отцов они сделаны. Известно было ведь, что за хулу на Господа и на истинную веру православную тотчас после Флорентийской унии, когда сам царь Василий отчитал присланного за грехи наши митрополита Исидора с его "исправлениями", святой Константинополь пал перед безбожными агарянами, то есть турками. Это был верный знак, что греческое исправление для погибели Русской земли делается, а патриарх Никон этому потворствует. Ведь что писал Филофей великому князю Василию:
"…Внимай тому, благочестивый царь! Два Рима пали, третий – Москва стоит, а четвертому не бывать. Соборная церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве; на всей земле один ты – христианский царь. И вот эту церковь, которая паче солнца сияет, теперь по греческим книгам было велено истребить? Сам преподобный Антоний приплыл в Новгород с христианскими святынями на камне по морю, и это истребить? Тихвинская икона Божьей Матери сама чудесным образом объявилась на Руси – и это истребить? Если отцы крестились этой чудотворной иконе двумя перстами, как подобает истинно верующему, то как можно креститься тремя перстами по греческому новому печатному слову? Нет, истинно верующие люди, ценившие обряд и обычай, говорили об этом троеперстии, что оно таково, будто каку детскую берешь щепоткой. И это щепоткой в каке – креститься? Забыть всю старину и отречься от правильной старой веры? Нет, нельзя погубить старины. Русь – оплот правильного православия. Недаром, всего полвека назад, когда приехал к царю Феодору Иоанновичу константинопольский мирополит Иеремия, он сказал: "Воистину в тебе дух святой пребывает, и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом – Константинополем завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое Российское царство, Третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем". Разве бы стал он посвящать в патриарший сан Иова, если бы вера в этой земле была неправильной и по неправильному образцу? Впервые за все время существования русской церкви ее патриарх вдруг оказался в глазах верующих едва ли не еретиком. Однажды во время службы он взял да содрал с себя благочестивый древний головной убор и водрузил себе на голову греческий клобук. Народ, это видевший, испытал не благочестие, а сильнейший гнев. Этот Никон завел у себя даже греческий стол, люди сами видели, как на патриарший двор ходит греческий архимандрит и вместе с патриаршим келарем готовит для Никона греческую еду. А патриарх не только ест как чужеземец, но даже за труды эти платит каждому по полтине, тьфу! Еще говорили, что этот Никон такую возымел гордыню, что хочет заменить в Москве папу римского, не под царем ходить, а самому царем стать. Будто бы он метит соединить, то есть смешать, все православные церкви во всем мире и стать в их главе – точно как римский папа. В ответ на увещания недовольных, что Никона волнует власть папы, тот просто отвечал: "За доброе отчего и папу не почитать? Там верховные апостолы Петр и Павел, а он у них служит". Это какое же доброе папа для Москвы сделал? От латинской веры одна беда, а не помощь, и гореть этому папе в аду. Впрочем, Никона зря обвиняли в тяге к новизне. Дело было как раз наоборот. Как-то, затворившись в книгохранилище, Никон нашел любопытный текст – грамоту об учреждении патриаршества в России, подписанную в 1593 г. восточными патриархами. В ней-то он и вычитал, что "московский патриарх, как брат всех прочих православных патриархов, во всем должен быть с ними согласен и истреблять всякую новизну в ограде своей церкви, так как новизны всегда бывают причиной церковного раздора". Никон мечтал о сильной и крепкой единой церкви, перспектива раздора его сильно перепугала, и он стал мучительно соображать, нет ли в русской церкви каких-то отступлений от православного греческого закона. Благо в хранилище было много текстов. Никон положил перед собой греческие и славянские книги, раскрыл и решил их сличить. В первом же тексте символа веры он обнаружил чудовищное несходство, точно это символ веры двух разных церквей. Стал читать дальше, и, чем дальше читал и сличал, тем больше его охватывал ужас – различий оказалось больше, чем соответствий. Теперь он находил различия буквально во всем. Но если его православная церковь следует греческим обычаям и обрядам, ее надо срочно вернуть на правильную дорогу, а правильная дорога – в изучении греческих образцов, греческой, по сути, старины. Нововведения Никона были очищением от неправильных обрядов и обычаев. Это был вопрос унификации церкви. И – как в отчаянии говорил сам патриарх – очищении от арианской ереси. То есть ту церковь, которую принимали староверы, Никон считал еретической. Сами собой, и староверы считали Никона еретиком. И когда стали меняться патриаршими указами как содержание книг, так иконописание, способ креститься, песенный строй богослужений, а в итоге всего патриарх стал еще и зачитывать с амвона проповеди собственного сочинения, люди не выдержали. Встречая сопротивление своему исправлению церкви по правильному образцу, Никон впадал в ярость. Когда коломенский епископ Павел попробовал ему осторожно возразить, Никон тут же согнал его с должности и даже так поколотил, что бедный епископ тронулся умом и потом умер.
Когда Никон начал борьбу за чистоту икон, он не нашел лучше средства, чем провести по всем богатым домам в Москве обыски, "еретические" иконы изъять и всем святым и мученикам, Богоматери и самому Христу выколоть глаза! Так вот с выколотыми глазами эти иконы и носили по распоряжению Никона по всей столице, дабы внушить населению, что есть еретическое, а что благочестивое. Только тут Никону не повезло, в силу случая скоро произошло затмение, затем – мор, оба события связали с тем, что проделал патриарх с глазами на иконах. Известно же было, что выкалывать глаза – это явное колдовство, при Грозном за это сразу отправляли на дыбу, так что в беде виноват патриарх. Его даже хотели убить. Но и призрак смерти не мог того остановить. И царь рядом не мог. Однажды на молебне в Успенском соборе, в присутствии Алексея Михайловича и двух зарубежных православных патриархов, Никон велел, чтобы ему подносили иконы, а он будет решать, еретические они или правильные. Стали подносить. Когда Никон видел неверную икону, то сначала поднимал и показывал народу, потом швырял со всего маха на железный пол, так что она раскалывалась. В конце концов он велел собрать плохие иконы и сжечь. Царь, сильно смутившись таким решением, мягко попросил: "Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю"".
Еретики XVI века
Эффект от нововведения Никона был колоссальный – все общество, невзирая на сословия, раскололось на две части – принявших это церковное очищение и староверов, или раскольников. Их обвиняли в гораздо худшем, чем в упорстве, – едва ли не в умыслах на патриарха и церковь, а это в целом было умышление на власть и государя. Никон, занимавший высший пост, представлял всю церковь, он был ее лицом. Сопротивление Никону, проклятия в его адрес, обвинения, призывы к мятежам против Никона – все это считалось одновременно и противостоянием самой церкви. Никон был непреклонен, он очень старался бороться с еретиками. Вопрос решался просто: покоряешься церкви – все в порядке, сопротивляешься – еретик. Еретика следовало вразумить или уничтожить. Для тех, кто придерживался старой веры, было принято правило: если человек раскаивался, его прощали и милостиво разрешали держаться старых обычаев. Тех, кто не раскаивался, считали еретиками, выступающими против всей церковной власти. Но для верующего человека такое раскаяние было равносильно отречению от своей веры – как, почему он должен каяться, если считает, что именно его вера истинная? В том-то и была ловушка для державшихся старого обычая: они не могли раскаяться, поскольку не видели на себе греха, а церковь не могла их простить, потому что они не раскаялись. И начались гонения на старообрядцев. Их сажали в тюрьмы, морили голодом, ссылали, казнили, но они крепко держались своей веры. Пожалуй, такой упорной и жестокой борьбы с половиной своего народа церковь не вела со времен крещения языческих племен. И снова лилась кровь. Добровольно идущие на пытки и смерть старообрядцы в глазах народа стали мучениками. Мучениками становились даже иногда по доносу и недоразумению.
"Муромский протопоп Логгин, – пишет Ключевский, – благословляя жену местного воеводы в его доме, спросил ее, не набелена ли она. Обиженный хозяин и гости заговорили: ты, протопоп, хулишь белила, а без них и образа не пишутся. Если, возразил Логгин, составы, какими пишутся образа, положить на ваши рожи, вам это не понравится; сам Спас, Пресвятая Богородица и все святые честнее своих образов. В Москву сейчас донос от воеводы: Логгин похулил образа Спасителя, Богородицы и всех святых. Никон, не разобрав этого нелепого дела, подверг Логгина жестокому аресту в отместку за то, что протопоп прежде укорял его в гордости и высокоумии".
Самое, однако, занятное, что церковные реформы Никона обратились против него же! Недавно еще Никон намеревался создать настоящий, по правильным понятиям, выстроенный град Божий – Новый Иерусалим, как сам попал в тюремную келью и был лишен своего сана. Случилось так, что на вселенском судилище в 1666 году патриарх набросился с хулой и обличениями на самого царя. Тут уж царь, который стерпел истребление икон, унижения не вынес. Так что патриарха отправили в заточение, а церковь царь решил предоставить самой себе, во всяком случае, от государственного управления страной ее убрали, а позже просто подчинили так, что сформировалась триединая формула, символ веры нашего отечества – самодержавие, православие, народность. Все тут стоит на своих местах: сначала царь и власть, затем вера, затем люди. Очень удобная формула – огосударствленная церковь, управляющая по слову царскому своей паствой, ничего лишнего. Благодарить за такое положение церкви нужно патриарха Никона. Он не только разодрал церковное общество на две части, он и дал повод притоптать церковь царским сапожком.
Думаю, этого-то он менее всего хотел!
Окно в Европу
Не нужно думать, что Петр Великий был первым человеком, который понял, как необходимо стране вернуться в нормальную жизнь, то есть прорубить то самое окно в Европу, по метафоре Пушкина. Уже при его отце Алексее Михайловиче Запад становится навязчивой идеей. Часть тогдашнего общества выступает против всяческих контактов с европейскими странами, так же как и старообрядцы – не видя от них ничего хорошего, кроме вреда. Но часть общества уже вполне задумывается, что жить в изоляции, это даже куда как хуже, чем жить в опасности перед возможными войнами. Это все равно что жить в тюрьме, выступая одновременно и в качестве заключенного, и в качестве надзирателя. Без нормальных отношений с нормальными странами у страны просто нет никакого будущего. Да и этой части общества уже совсем не хотелось, чтобы их жизнь была такой же дикой, как и век, два, три назад. Описания Московии того времени, которые дают иностранцы, немало удручают. Это какая-то грязная, печальная, забитая земля, хотя и с благочестием и истовой верой. Первым, конечно, и, по противозападническим настроениям, тлетворным, приобретением был обычный комфорт в обычной жизни. Россия так сумела закоснеть в своем развитии, что худо одевалась, худо питалась и жила в домах, напрочь лишенных обычных удобств. Причем так жили даже не нищие крестьяне и простолюдины из горожан, так жили вполне обеспеченные люди, русская знать.
Западничество царя Алексея Михайловича (1629–1676 годы)
Иностранцы, которых стали приглашать в Москву для развития в основном военной промышленности или для хозяйственных нужд, привозили дивные для русского мелочи быта, которые гораздо больше убеждали в приятности западной жизни, чем промышленное и военное превосходство. Знать таяла при виде этих чудесных мелочей, которые говорили о цивилизации. Постепенно она усвоила удобное европейское платье, удобный европейский транспорт вместо уродливых кибиток и саней, которыми пользовались прежде даже богатые фамилии. Цари вместо этого дорожного кошмара завели себе немецкие кареты, обитые бархатом и украшенные росписью, с хрустальными стеклами. Появились построенные по западному образцу дома вместо привычных палат с теремами, стены стали отделывать "золотыми кожами", в комнатах появились часы и картины.
"Царь Алексей, – писал Ключевский, – своему любимцу, воспитателю и потом свояку, боярину Б. И. Морозову подарил свадебную карету, обтянутую золотой парчою, подбитую дорогим соболем и окованную везде вместо железа чистым серебром; даже толстые шины на колесах были серебряные".
А посланные за границу по царским поручениям или для дипоматической работы люди пребывали в восторге от посещения тамошних балов и театров. Ничего подобного Москва не знала. Единственное развлечение было царский пир, а выход в свет был просто посещением церкви. Тут же, очарованный зарубежными развлечениями, московский дворянин Лихачев, которого послали в Тоскану с дипломатической миссией, составил даже посольское донесение об увиденной им комедии на придворном балу. Надо думать, в Москве этот документ читали и дивились.
"Объявилися палаты, – описывал дворянин все, что видел на сцене, не теряя деталей, – и быв палата и вниз уйдет, и того было шесть перемен; да в тех же палатах объявилося море, колеблемо волнами, а в море рыбы, а на рыбах люди ездят, а вверху палаты небо, а на облаках сидят люди… Да спущался с неба на облаке сед человек в корете, да против его в другой корете прекрасная девица, а аргамачки (рысаки) под коретами как есть живы, ногами подрягивают. А князь сказал, что одно – солнце, а другое – месяц… А в иной перемене объявилося человек с 50 в латах и почали саблями и шпагами рубитися и из пищалей стреляти и человека с три как будто и убили. И многие предивные молодцы и девицы выходят из занавеса в золоте и танцуют; и многие диковинки делали".
Словом, начитавшись лихачевских восторгов, хотя и после длительного размышления, в Москве царь тоже решил устроить у себя театральное зрелище. Правда, для этого решения ему сначала пришлось переговорить со своим духовником, который возражений не показал, припомнив, что и византийские императоры то же самое в своем дворце когда-то делали. Так в Москве появился придворный театр. Конечно, набрать приличную труппу было негде, так что обошлись кустарным методом.