""Комедии" играла на придворной сцене драматическая труппа, – поясняет Ключевский, – спешно набранная из детей служилых и торговых иноземцев и кое-как обученная пастором лютеранской церкви в Немецкой слободе магистром Иоганном Готфридом Грегори, которому царь в 1672 году на радости о рождении царевича Петра указал "учинить комедию". Для этого в подмосковном селе Преображенском, впоследствии любимом месте игр Петра, построен был театр, "комедийная хоромина". Здесь в конце того года царь и смотрел поставленную пастором комедию об Эсфири, так ему понравившуюся, что он пожаловал режиссера "за комедийное строение" соболями ценой до 1500 рублей на наши деньги. Кроме Эсфири, Грегори ставил на царском театре еще Юдифь, "прохладную", т. е. веселую, комедию об Иосифе, "жалостную" комедию об Адаме и Еве, т. е. о падении и искуплении человека, и др. Несмотря на библейские сюжеты, это были не средневековые нравоучительные мистерии, а переводные с немецкого пьесы нового пошиба, поражавшие зрителя страшными сценами казней, сражений, пушечной пальбой и вместе с тем (за исключением трагедии об Адаме и Еве) смешившие примесью комического, точнее, балаганного элемента в лице шута, необходимого персонажа такой пьесы, с грубыми, часто непристойными выходками. Спешили заготовить и своих природных актеров. В 1673 году у Грегори уже училось комедийному делу 26 молодых людей, набранных в комедианты из московской Новомещанской слободы. Не успели еще завести элементарной школы грамотности, а уже поспешили устроить театральное училище. От комедий с библейским содержанием скоро перешли и к балету: в 1674 г. на заговенье царь с царицей, детьми и боярами смотрели в Преображенском комедию, как Артаксеркс велел повесить Амана, после чего немцы и дворовые люди министра иностранных дел Матвеева, также обучавшиеся у Грегори театральному искусству, играли на "фиолях, органах и на страментах и танцевали". Все эти новости и увеселения, повторю, были роскошью для высшего московского общества; зато они воспитывали в нем новые, более утонченные вкусы и потребности, незнакомые русским людям прежних поколений".
Как хотите, но это уже был прогресс!
И новорожденному Петру, в честь которого играли комедию, довелось жить уже немного в ином обществе, чем век назад. Ему было уже куда смотреть, чему учиться, какой пример для подражания выбирать.
Министр Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин (1605–1680 годы)
Предшественником Петра в плане политическом был министр его отца Ордын-Нащокин. Это он развивал в царе мысль о первейшей необходимости в решении балтийского вопроса, потому что без прочного выхода на это море никакой Европой нам не стать. Он и по духу, и по воспитанию был человеком западным, поскольку происходил из пограничных псковских земель и рано присмотрелся к порядкам, царившим за близкой границей. Иноземцы удивлялись его схожести с ними, русским не нравился его насмешливый и цепкий ум, его западное платье, его западные манеры. Так что у Нащокина было очень много врагов, которых он побеждал только своей особой близостью к царю. Тот своего министра любил и его предложения выслушивал. Хотя и не всегда действовал исходя из них. Как-то раз, когда Дорошенко пытался ввергнуть Москву в бесперспективную войну со шведами, с коими был уже заключен мир, и прислал в столицу прошение принять его с казаками в русское подданство, Нащокин убедил того не творить подобной глупости. Он предложил немного подождать, чтобы поляки сами поняли, что лучше им поделить территорию Украины с Москвой, чем ввязываться в бессмысленную баталию. Он объяснил, что поляки сами уступят эти земли по трезвом размышлении, но писать им яростные письма – затея глупая, которая может вызвать только обратный результат. Лучше уж, добавил он, вовсе отказаться от Малороссии ради упрочения союза. Тут уж царь вскипятился: "Эту статью, – отвечал ему царь, – отложили и велели выкинуть, потому что непристойна, да и для того, что обрели в ней полтора ума, один твердый разум да половину второго, колеблемого ветром. Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного: только то не по нашей воле, а за грехи учинится. Если же оба куска святого хлеба достанутся собаке – ох, какое оправдание приимет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огонь и немилосердные муки. Человече! Иди с миром царским средним путем, как начал, так и кончай, не уклоняйся ни направо, ни налево; Господь с тобою!" На это Нащокин ничего не ответил, думая, очевидно, что, если бы Алексей Михайлович помянул про святой хлеб и собаку в письме польскому королю, – быть войне.
Но основной его идеей была Балтика. На мелкие крепости-города он внимания не обращал, мысли его занимала Рига. Он пытался предпринять какие-то шаги, чтобы отнять у шведов Ливонию, но пока это были только мечты. Они так и не увенчались успехом. Он пытался организовать союз против шведского короля, в этом союзе должны были быть представлены Москва, Крым с его ханом, Польша. Ради Риги он готов был отдать Украину. Само собой, эта мысль при московском дворе пройти никак не могла: присоединенное не отдают, к тому же царь считал себя освободителм православных, с этой царской мыслью бороться было вовсе невозможно. Зато Петр явно перенял кое-что из нащокинских идей.
Василий Васильевич Голицын (1643–1714 годы)
Другим предшественником Петра мог стать Голицын, довольно молодой человек, который и жил, и одевался, и думал как европеец, но которого угораздило в борьбе царских детей за трон принять сторону Софьи. Голицын всячески проводил мысль о военной реформе, он хотел превратить тогдашнюю русскую армию, набираемую из полуголодных крестьян, в хорошо обученное и вымуштрованное сытое европейское войско. Думал он и о преобразованиях в государстве, которые помогут ему выдвинуться вперед. Первый на очереди стоял крестьянский вопрос: Голицын считал, что крепостничество следует как можно скорее отменить. Если учесть, что основная тенденция среди дворян была как раз в упрочении и дальнейшем ужесточении крепостного права, что больше всего прочего и откинуло эту страну назад в прошлое, то мысль была даже не новая, а попросту крамольная. Увы, мысли остались только мыслями. Хотя и весьма любопытными. Но в реалиях XVII века такие мысли могли у державшегося старых порядков русского боярина вызвать только одно желание – перекреститься и суеверно сплюнуть трижды через левое плечо. Эти бояре понимали, конечно, что все идет не так хорошо, как хотелось бы, но причин, почему силе русского оружия ничего не удается, а сила русской дипломатии оказывается скомпрометированной, они найти не могли. Им хотелось все уладить, ничего не меняя. Получить из рабов готовое боеспособное войско, получить в дар все земли, населенные славянами, благоустроить их, понастроив церквей, когда надо было бы освободить рабов, из всех путей расширения территории выбрать наиважнейший, а вместо церквей понастроить школ.
Но увы!
Из будущего легко диктовать прошлому!
Петр Алексеевич (1682–1725 годы)
Петр Алексеевич, выросший уже совсем в другое время, нежели его отец и дед, видел, что перемены в обществе необходимы, иначе с Москвой будет покончено. Рядом с сильными государствами не место слабому. Московии и предстояло стать сильной.
С самого раннего возраста он был окружен уже не патриархальными реликвиями, а вполне западным комфортом и западными вещами: его мать Наталья Нарышкина происходила из семьи Матвеевых, которые ориентировались на новые западные веяния. Однако положение резко переменилось, когда Алексей умер. Наследнику шел всего четвертый год. Между родственниками первой жены – Милославскими и второй жены – Нарышкиными началась настоящая грызня, победили более сплоченные и предприимчивые Милославские. Петру, собственно говоря, надеяться было не на что. Федор Алексеевич воссел на престол и предполагал царствовать долго и счастливо. Когда царевич немного подрос, ему нашли учителя. Учитель был подобран не по принципу высокой образованности, а по принципу благочестия. На своего венценосного ученика он едва ли не молился. Так на пятом году жизни Петр Алексеевич Романов был приобщен к величайшей науке – азбуке. Далее последовало освоение Псалтыря, часослова, Евангелия и Апостола – обычного набора церковнославянской грамотности. Все уроки, само собой, учились назубок. Петр даже мог петь на клиросе богоугодные тексты. Потом учитель посвятил его висторичскую литературу, то есть вместе они стали читать книги из дворцовой библиотеки, где рассказывалось о древней истории – от Владимира до Петровых дней. Больше царевича занимали красивые картинки, хотя и тексты он навсегда запомнил. А на 11-м году жизни Федор умер, Петр был объявлен царем, и с тем и завершилось начальное образование. Вместо сухой науки истории жизнь ему преподала кровавую науку политику: разъяренные мятежные стрельцы едва не захватили Нарышкиных, чудом Петр остался жив. Хоть и совсем юный, Петр все увидел и все понял, к тому же он еще и все запомнил. Уроки из этого мятежа впоследствии он сделал упреждающие. После мятежа было объявлено, что царствовать будут оба царевича – Петр и Иван, а царевна Софья будет при этом соправительницей.
Из опасного дворца Нарышкины перебрались в Преображенское, где был любимый дворец его отца. Учения здесь, по-видимому, не было никакого. Петр читал что найдет, но большей частью играл. Игры его были характерные: из московского дворца в Преображенское все время доставляли то пищали, то барабаны, то пороху, то свинца. Он очень рано заинтересовался военным делом, и все его игры были военными. Здесь же он из толпы сверстников, которую обычно набирали из знати к царскому сыну для игр и давали "звания" стольников и спальников, он сформировал первый детский военный отряд, назвав его потешным полком. К знатным товарищам по играм он добавил и детей хозяйственной обслуги – сокольников, каретников, столповых приказчиков, конюхов, стремянных, задворных, стряпчих, стадных и т. п. Получилось два батальона, по 300 человек в каждом. Своим "солдатикам" Петр назначил даже жалованье, и звание потешного в эти годы стало чином не хуже иных. Постепенно игра обросла штатом и бюджетом, потешной казной. А потом тут появились и генералы, и полковники, выписанные из Германии, чтобы учить этих потешных солдат военному делу. Из двух этих образцоводетских полков и сложились Преображенский и Семеновский элитные полки, наследники потешной славы. До прочих наук царевич доходил своим умом, сам отыскивая себе учителей. Так он освоил арифметику, геометрию, артиллерию и фортификацию, потом овладел астролябией, строительством крепостей, расчетом полета пушечного ядра, увлекся строительством и оснасткой кораблей – все вещи, необходимые будущему полководцу. Зато Петр понятия не имел ни о законах, ни о гражданстве, ни о правлении, ни об обязанностях царя к подданным.
"Вся политическая мысль его была поглощена борьбой с сестрой и Милославскими, – объясняет это Ключевский, – все гражданское настроение его сложилось из ненавистей и антипатий к духовенству, боярству, стрельцам, раскольникам; солдаты, пушки, фортеции, корабли заняли в его уме место людей, политических учреждений, народных нужд, гражданских отношений".
Что поделать: тут учителей у юноши не было. Борьба с сестрой и Милославскими кончилась ссылкой Софьи в монастырь, в 1689 году юноша стал править самостоятельно, точнее, правила его мать. Только после смерти матери он вынужден был заняться делами управления. Но больше управления страной его пока что интересовали науки, которые он не успел освоить.
Одновременно с этим ученым увлечением Петр очень сблизился с людьми из Немецкой слободы. Дома ему было тошно, по обычаю женившийся после совершеннолетия, Петр свою первую жену Евдокию Лопухину не любил, она ему отвечала тем же. Вместо того чтобы коротать с ней вечера, Петр таскался в Слободу, где было не в пример интересней, там встречались очень интересные личности, велись застольные беседы, и по 2–3 дня царевич пропадал на пьянках, точно какой-нибудь бурш. С этой компанией он таскался в свои потешные полки, проводил учебные маневры, строил флот, а на 25-м году жизни решился поехать посмотреть заграницу, да и заодно поучиться. Дабы скрыть царское имя, он назвался Петром Михайловым, приписал себя к дипломатическому ведомству и отправился по европейским дворам: там, где только можно, он учился всему, что ему требовалось знать, но более всего внимания обращал на морское дело. Будучи в новых землях, он старался увидеть как можно больше, осматривал все – начиная с верфей и заводов и кончая больницами и анатомическим театром. Отсутствовал он всего 15 месяцев, но увидел, попробовал, оценил куда больше, чем русский человек за три жизни. Таким было это путешествие инкогнито по чужеземелью. Оно и было его настоящим университетом.
"С осени 1689 года, когда кончилось правление царевны Софьи, – пишет Ключевский, – из 35 лет его царствования только один 1724-й год прошел вполне мирно, да из других лет можно набрать не более 13 мирных месяцев".
Петр совершил Азовские походы, которые так и не дали выхода к Черному морю. Мечта об освобождении всех славянских народов, "возвращение" Дуная и Балкан, присоединение Босфора и Дарданелл, свободное плавание в Средиземном море так и остались мечтами. Через два года после путешествия по Европе началась другая, Северная война. Война с молодым, напористым, легкомысленным и безрассудным королем Швеции Карлом XII. Война оказалась длительной, трудной, кровопролитной, с моря она переходила на сушу, пока, в конце концов, разбитому на Украине Карлу, преданному своими самостийными союзниками, не пришлось бежать в Персию, а оттуда почти без войска возвращаться на родину. Петр же, отвоевав берега Балтики, сразу начал здесь укрепляться. В 1703 году на этих "топких берегах", погубив немыслимое количество приписанных по строительной части рабочих крестьян, он начал возводить новую столицу – город Санкт-Петербург. Из одного этого понятно, какой ненавистью ненавидел он Москву, прошлое, детство, обиды. Впрочем, и Петербург был только временным его домом.
"Петр был гостем у себя дома, – пишет Ключевский. – Он вырос и возмужал на дороге и на работе под открытым небом. Лет под 50, удосужившись оглянуться на свою прошлую жизнь, он увидел бы, что он вечно куда-нибудь едет. В продолжение своего царствования он исколесил широкую Русь из конца в конец – от Архангельска и Невы до Прута, Азова, Астрахани и Дербента. Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений. Торопливость стала его привычкой. Он вечно и во всем спешил. Его обычная походка, особенно при понятном размере его шага, была такова, что спутник с трудом поспевал за ним вприпрыжку. Ему трудно было долго усидеть на месте: на продолжительных пирах он часто вскакивал со стула и выбегал в другую комнату, чтобы размяться… Руки его были вечно в работе, и с них не сходили мозоли. За ручной труд он брался при всяком представлявшемся к тому случае. В молодости, когда он еще многого не знал, осматривая фабрику или завод, он постоянно хватался за наблюдаемое дело. Ему трудно было оставаться простым зрителем чужой работы, особенно для него новой: рука инстинктивно просилась за инструмент; ему все хотелось сработать самому. Охота к рукомеслу развила в нем быструю сметливость и сноровку: зорко вглядевшись в незнакомую работу, он мигом усвоял ее. Ранняя наклонность к ремесленным занятиям, к технической работе обратилась у него в простую привычку, в безотчетный позыв: он хотел узнать и усвоить всякое новое дело, прежде чем успевал сообразить, на что оно ему понадобится… По смерти его чуть не везде, где он бывал, рассеяны были вещицы его собственного изделия, шлюпки, стулья, посуда, табакерки и т. п. Дивиться можно, откуда только брался у него досуг на все эти бесчисленные безделки. Успехи в рукомесле поселили в нем большую уверенность в ловкости своей руки: он считал себя и опытным хирургом, и хорошим зубным врачом. Бывало, близкие люди, заболевшие каким-либо недугом, требовавшим хирургической помощи, приходили в ужас при мысли, что царь проведает об их болезни и явится с инструментами, предложит свои услуги. Говорят, после него остался целый мешок с выдернутыми им зубами – памятник его зубоврачебной практике. Но выше всего ставил он мастерство корабельное. Никакое государственное дело не могло удержать его, когда представлялся случай поработать топором на верфи. До поздних лет, бывая в Петербурге, он не пропускал дня, чтобы не завернуть часа на два в Адмиралтейство. И он достиг большого искусства в этом деле; современники считали его лучшим корабельным мастером в России… Из него, уроженца континентальной Москвы, вышел истый моряк, которому морской воздух нужен был как вода рыбе. Этому воздуху вместе с постоянной физической деятельностью он сам приписывал целебное действие на свое здоровье, постоянно колеблемое разными излишествами".
Новая столица – город святого Петра (1703 год)
Новая столица была ему по духу. Она изначально затевалась как крупный морской порт. Если древний Новгород был плохим портом, стоящим далеко от моря, а все прочие русские Юрьевы и Орешки никак не состоялись, то Санкт-Петербург получился, во-первых, европейским даже по виду городом, во-вторых, крепостью, запиравшей Неву, в-третьих, столицей, находившейся в столь в странном отдалении от всей земли, словно она одним уже этим была вознесена на недосягаемые небеса. Ключевский грустно усмехается на природу Петербурга, которого просто не должно было существовать:
"С окончанием войны он утратил бы право на звание столицы, если бы не удержал значение средоточия торговых и всяких других сношений с Западной Европой, а для упрочения этих сношений предпринята была и самая война: не мог же он оставаться только городом чиновников да лагерем двух гвардейских полков, водворенных на Московской его стороне, и четырех гарнизонных, поселенных на Петербургском острове".
О том, как строилась эта столица, историк рассказывает еще грустнее:
"Пустынные окрестности Петербурга не могли продовольствовать скоплявшегося там люда, и по зимним путям туда тянулись Бог весть из какой дали тысячи возов из дворцовых сел и помещичьих усадеб с хлебом и прочими припасами для двора и дворян, другие тысячи – из внутренних городов с купеческими товарами. И такое бивачное, случайное существование продолжалось до конца царствования Петра, положив глубокий отпечаток на склад и дальнейшей жизни невской столицы. Петр слыл уже правителем, который, раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизней".
Он и не жалел.