"Ни ранг, ни возраст не освобождали от маршировки. Сановные люди, давно не видавшие плаца да к тому же успевшие запастись подагрой, должны были подвергнуться военно-балетной муштровке прусских офицеров и проделывать все военные артикулы. Фельдмаршал, бывший генерал-прокурор Сената, старик князь Никита Трубецкой по своему званию подполковника гвардии должен был являться на учение и маршировать вместе с солдатами. Современники не могли надивиться, как времена переменились, как, по выражению Болотова, ныне больные и небольные и старички самые поднимают ножки и наряду с молодыми маршируют и так же хорошохонько топчут и месят грязь, как и солдаты… А в русской внешней политике хозяйничал прусский посланник, всем распоряжавшийся при дворе Петра. Прусский вестовщик до воцарения, пересылавший Фридриху II в Семилетнюю войну сведения о русской армии, Петр на русском престоле стал верноподданным прусским министром. Перед возмущенным чувством оскорбленного национального достоинства опять восстал ненавистный призрак второй бироновщины, и это чувство подогревалось еще боязнью, что русская гвардия будет раскассирована по армейским полкам, чем ей грозил уже Бирон".
Так что неудивительно, что гвардия не стерпела. Последней каплей был заключенный Петром мир с Фридрихом, как раз тогда заключенный, когда русская армия выходила победительницей. Петр не только вернул Фридриху Восточную Пруссию, которую последний уже уступил как проигранную, но и вошел с ним в союз и отправил русские части бить австрийцев. Екатерина при помощи гвардии и великой поддержке всего столичного населения вынудила императора передать ей престол и выслала его из Петербурга в Ропшу под охрану гвардии, где спустя непродолжительное время он был не то удушен, не то отравлен.
Екатерина Великая (1729–1796 годы)
Так на престол взошла императрица Екатерина Великая – немецкая принцесса Софья-Августа из цербстдорнбургской линии ангальтского дома.
"Эта Северо-Западная Германия, – пишет Ключевский, – представляла в XVIII в. любопытный во многих отношениях уголок Европы. Здесь средневековый немецкий феодализм донашивал тогда сам себя, свои последние династические регалии и генеалогические предания. С бесконечными фамильными делениями и подразделениями, с принцами брауншвейг-люнебургскими и брауншвейг-вольфенбюттельскими, саксен-гомбургскими, саксен-кобургскими, саксен-готскими и саксен-кобур-готскими, мекленбург-шверинскими и мекленбург-стрелицкими, шлезвиг – голштейнскими, голштейн – готторпскими и готторп-эйтинскими, ангальт-дессаускими, ангальт-цербстскими и цербст-дорнбургскими это был запоздалый феодальный муравейник, суетливый и в большинстве бедный, донельзя перероднившийся и перессорившийся, копошившийся в тесной обстановке со скудным бюджетом и с воображением, охотно улетавшим за пределы тесного родного гнезда. В этом кругу все жило надеждами на счастливый случай, расчетами на родственные связи и заграничные конъюнктуры, на желанные сплетения неожиданных обстоятельств. Потому здесь всегда сберегались в потребном запасе маленькие женихи, которые искали больших невест, и бедные невесты, тосковавшие по богатым женихам, наконец, наследники и наследницы, дожидавшиеся вакантных престолов. Понятно, такие вкусы воспитывали политических космополитов, которые думали не о родине, а о карьере и для которых родина была везде, где удавалась карьера".
Немка по происхождению, Софья-Августа, или Екатерина, очень старалась понять страну, в которой оказалась волей случая. Ступив на русскую землю, она скоро спокойно отказалась от своей веры и приняла православие. Она училась одеваться как принято при русском дворе, говорить как это принято, нравиться людям. "Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили", – честно писала она в своих Записках. Будучи при этом дворе, она нашла единственное развлечение – стала много и с интересом читать. В конце концов, она так хорошо освоила чужой ей русский язык, на котором прежде не могла связать и двух слов, разве что в силу волшебной памяти затвердить не понимая, что теперь умела читать и русские книги, и это ей было тоже интересно. Молодая императрица оказалась умной, любознательной и терпеливой. В ней, по словам Ключевского, замечали большие познания о русском государстве, какие редко встречались тогда среди придворного и правительственного невежества. За свою жизнь она написала 12 томов сочинений, среди которых детские нравоучительные сказки, педагогические инструкции, политические памфлеты, драматические пьесы, автобиографические записки, переводы из Плутарха и даже Житие Сергия Радонежского. Она обожала зрелища и писала для своего Эрмитажного театра водевили, комедии, комические оперы, даже "исторические представления из жизни Рюрика и Олега, подражание Шекспиру"! В собственной жизни она играла роль императрицы, сразу преображаясь и принимая сдержанно-величественный вид, выступая медленно, некрупными шагами, встречая представлявшихся стереотипной улыбкой – как только оказывалась на публике, то есть в присутствии придворных. При этом все отмечали, что в глубине ее глаз спрятана лукавая улыбка.
"Задумав дело, – иронизирует Ключевский, – она больше думала о том, что скажут про нее, чем о том, что выйдет из задуманного дела; обстановка и впечатление были для нее важнее самого дела и его последствий. Отсюда ее слабость к рекламе, шуму, лести, туманившей ее ясный ум и соблазнявшей ее холодное сердце. Она больше дорожила вниманием современников, чем мнением потомства; за то и ее при жизни ценили выше, чем стали ценить по смерти. Как она сама была вся созданием рассудка без всякого участия сердца, так и в ее деятельности больше эффекта, блеска, чем величия, творчества. Казалось, она желала, чтобы ее самое помнили дольше, чем ее деяния".
Впрочем, деяния у нее были. Первое, что она имела сделать, так разом отменить нововведения своего мужа Петра. Она считала, что его новшества унижают и оскорбляют чувства русских, и в этом она была права. Но возведшее ее на трон сословие ожидало большего – расширения своей власти. Екатерина понимала, что такое расширение может грозить дурными последствиями, и что ей необходимо одновременно следовать направлению национальному, либеральному и сословно-дворянскому. Если сосредоточиться только на дворянских интересах, исключая национальные и либеральные, можно вырастить, как мы сегодня говорим, протестный электорат. Поэтому она поступила так, как делала при чтении словаря, – распределила мысленно все понятия. Национальному интересу была отдана внешняя политика, дворянскому – реформа управления и суда, либеральный интерес сосредоточился на законодательных вопросах. То, что удалось Екатерине, Ключевский сформулировал в двух предложениях:
"Тройственная задача развилась в такую практическую программу: строго национальная, смело патриотическая внешняя политика, благодушно-либеральные, возможно гуманные приемы управления, сложные и стройные областные учреждения с участием трех сословий, салонная, литературная и педагогическая пропаганда просветительных идей времени и осторожно, но последовательно консервативное законодательство с особенным вниманием к интересам одного сословия. Основную мысль программы можно выразить так: попустительное распространение идей века и законодательное закрепление фактов места".
Она задумала раздвинуть границу на юге по Черному морю от Крыма до Кавказского хребта, присоединить всю оставшуюся часть Малороссии и притянуть к себе Польшу. В результате ей удалось присоединить Крым и южные степи, но сам Кавказ остался на долю потомков, при Екатерине началось освобождение балканских народов от власти турок, Россия получила земли Белоруссии, а затем и Польшу (с утерей последней западной земли в пользу Австрии и Германии) с последующим созданием особого Царства Польского, управляемого русским наместником, но за 34 года правления ей удалось перессориться со всеми правящими домами и государствами Европы!
С внутренней политикой обстояло еще сложнее.
Начав как ученица французских вольнодумцев, государыня умудрилась спровоцировать взрыв народного негодования – "жестокие пытки и наказания за безделицу так ожесточили умы, что другого, более человечного правосудия и представить себе не могли: тюрьмы были переполнены". К началу ее правления Сенат из некоего высшего управляющего органа превратился в "бездельническое учреждение". Сенат, сообщал с усмешкой Ключевский, назначал воевод во все города, но не имел списка городов и не знал, сколько их, при суждениях никогда не заглядывал в карту империи, так что иногда сам не знал, о чем судил; казенные средства были переданы Сенатом в частное владение первейшим царедворцам, заводским крестьянам старались не платить, казна разворовывалась. Так что при Екатерине были строго расписаны доходы и расходы, издан манифест против русского бича – взяточничества, секуляризированы церковные имения, проведено государственное межевание, создан тайный совет, который решал наиболее актуальные и сложные государственные дела.
"Я желаю, я хочу лишь добра стране, куда Бог меня привел, слава страны – моя собственная слава; вот мой принцип; была бы очень счастлива, если бы мои идеи могли этому способствовать. Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот принцип, от которого я отправляюсь. Власть без народного доверия ничего не значит для того, кто хочет быть любимым и славным; этого легко достигнуть: примите за правило ваших действий, ваших уставов благо народа и справедливость, неразлучные друг с другом, – свобода, душа всех вещей. Без тебя все мертво. Я хочу, чтоб повиновались законам, а не рабов; хочу общей цели сделать людей счастливыми, а не каприза, ни странностей, ни жестокости", – писала Екатерина. Однако, считая себя "отменно республиканской душой", иронизирует Ключевский, "она считала наиболее пригодным для России образом правления самодержавие или деспотию, которых основательно не различала; разграничить эти виды одного и того же образа правления затрудняются и ученые публицисты. Она сама заботливо практиковала этот образ правления, хотя соглашалась, что может показаться чудным сочетание республиканского "закала души" с деспотической практикой".
Как говорится, комментарии излишни.
Екатерина пыталась свести все законы в какой-то нормальный порядок, поэтому даже возникла комиссия 1767 года, которая должна была составить новое уложение. Однако, что это была за комиссия, и почему у нее ничего хорошего не получилось, лучше прочесть у самого Ключевского.
"Перед правительством явились представители самых разнородных общественных состояний, верований, понятий, степеней развития. Рядом с петербургскими генералами и сенаторами сидели выборные от казанских черемис и оренбургских тептерей; над одним и тем же и очень сложным делом призваны были работать и член Святейшего синода высокообразованный митрополит новгородский, и великолуцкий Димитрий Сеченов, и депутат служилых мещеряков Исетской провинции на Урале Абдулла-Мурза Тавышев, и даже представитель некрещеных казанских чувашей Анюк Ишелин. Депутаты от самоедов заявили в Комиссии, что они люди простые, не нуждаются в уложении, только бы запретили их русским соседям и начальникам притеснять их, больше им ничего не нужно. Послали даже двух диких сибирских зверков, имевших дипломы на княжество от царя Бориса Годунова: это были принцы Обдорский и Куновацкий из кочевников в устьях Оби. Трудно составить всероссийскую этнографическую выставку полнее Комиссии 1767 г.".
Тут тоже, простите, без комментариев.
Ключевский даже задается вопросом: а хотела ли эта странная комиссия заниматься составлением Уложения? В конце концов, собранным представителям от разных сословий и народов просто зачитали
"…проект Уложения, чтобы узнать, будет ли земле вмочь, или невмочь начертанный для нее тягловый порядок. Скрепя сердце выборные отвечали утвердительно и только выхлопотали некоторые льготы для облегчения тягла".
И вновь, извините, без комментариев. Комментарием к тому, что решала и так и не решила эта Комиссия, может служить самый настоящий исторический факт:
"В 1773–1774 гг. разразился страшный бунт пугачевский, который местная администрация не умела ни предупредить, ни пресечь вовремя".
Этот бунт и показал, что представление Екатерины о порядке в государстве и мнение народа, живущего в государстве, могут радикальнейшим образом расходиться. Либерально настроенные дворяне, воспитанные на той литературе, которую любила до бунта и сама Екатерина, провозглашавшие моральные ценности и свободолюбие, конечно же, замечая, что ничего не меняется, приходили в отчаяние. Ярославский помещик Опочинин, наложив на себя руки в 1793 году, написал в предсмертной записке: "Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу". Перед смертью он сделал для своих крестьян все что мог, согласно тогдашним законам, – пустил на волю два семейства дворовых, а барский хлеб велел раздать крестьянам; он не освободил крестьян, ибо по тогдашнему законодательству еще был вопрос, имеет ли право помещик "освобождать крестьян и отпускать их на волю".
Но больше всего в этой записке поражает последнее распоряжение о книгах, которые и стали источником его свободолюбивых мыслей:
"Книги, мои любезные книги! Не знаю, кому завещать их: я уверен, в здешней стране они никому не надобны; прошу покорно моих наследников предать их огню. Они были первое мое сокровище, они только и питали меня в моей жизни; если бы не было их, то моя жизнь была бы в беспрерывном огорчении, и я давно бы с презрением оставил сей свет".
Нет, добавляет Ключевский, его современники еще не грустили и не скучали:
"…грустить они начали несколько позже, в царствование Александра I, а скучать еще позже, в царствование Николая".
Павел Первый Петрович (1796–1801 годы)
Эпоху от царствования Павла Первого до конца царствования Николая историк выделил в особый период, современный. Для нас это уже история, но для него это была настолько ближняя история, что практически смыкалась с политикой. В ней он не видел никаких коренных перемен:
"Государственный и общественный порядок остается на прежних основаниях, действуют прежние отношения, но из-под этих старых основ и отношений начинают пробиваться новые стремления или, по крайней мере, новые потребности, которые подготовляют переход государственного порядка на новые основания".
В этот исторический момент территория России уже практически распространилась на всю Восточно-Европейскую равнину, прихватив Польшу, и растянулась по Сибири до океана, были присоединены Кавказ, Средняя Азия. Особенностью этого периода стал призыв России к освобождению народов Балкан, то есть к созданию всеславянского братства народов. Во внутриполитической жизни важнейшей задачей ставилось уравнение сословий общими правами и обязанностями и призыв к сотрудничеству между ними. Именно в этот период формируется огромный бюрократический аппарат, в основном именно дворянство становится поставщиком необходимых для работы в учреждениях делопроизводителей. Время с 1796 по 1855 г., отмечает Ключевский, можно назвать эпохой господства или усиленного развития бюрократии в нашей истории.
Особый интерес у него вызывает кратковременное царствование сына Екатерины Павла Петровича, вошедшего в историю как Павел Первый. Он рассматривает это короткое царствование как протестное,-
"…как первый неудачный опыт новой политики, как назидательный урок для преемников – с будущим. Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями – его главной задачей. Так как исключительное положение, приобретенное одним сословием, имело свой источник в отсутствии основных законов, то император Павел начал создание этих законов".
Именно с изменения законов начал новый император. Первый закон, который разработал император, был закон о престолонаследии. Понятно, почему Павел начал именно с него. Сам исстрадавшийся от того, что до значительного возраста не мог получить трон, он был заинтересован в принятии такого закона. Затем появились законы о местном управлении, в котором он пытался заменить дворянское выборное управление коренным чиновничеством, ограничив право дворян замещать выборами известные губернские должности, что привело в дальнейшем к росту бюрократического аппарата. Для разрушения дворянства как политической силы (а что это такое – не Павлу нужно было объяснять) он отменил дворянские собрания и выборы, стремясь разобщить дворянство, не дать ему возможности объединяться. Отменил он и одну привилегию, которой пользовались дворяне, городская знать и белое духовенство, – освобождение от телесных наказаний. Теперь, по указу Павла, всех этих граждан можно было спокойнейшим образом высечь, как человека из простых податных сословий. Таким образом он уравнивал все сословия в правах, правда, несколько извращенным способом.
Павел довольно быстро вник и в существо крестьянского вопроса. Он не пытался отменить помещичье землевладение, но четко определил, сколько должен трудиться крестьянин на господской земле, – не более 3 раз в неделю. Таким образом, были определены нормативы – чтобы и помещик не обнищал, и крестьянин не обезземелел. Но, попав во власть слишком поздно, Павел и очень спешил, боясь, что всего так и не успеет сделать. Личная обида накладывалась у Павла на все, чем он вынужден был заниматься. Он мечтал стереть грани между сословиями, сделать общество более единым, вместо этого составил закон о местном управлении и… отменил губернские учреждения в польских и остзейских провинциях. Решил помочь ослабить, а потом и вовсе ликвидировать крепостное право, но… только его расширил и усугубил. За короткое время правления Павел сумел возбудить в окружающих его людях страх и ненависть. Ненависть тоже происходила от страха – император был непредсказуем. Так что произошел, как мы уже привыкли, еще один дворцовый переворот. И на престол взошел Александр Первый.