"А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской". Соглашение с Анной происходило в Митаве, только подписав кондиции, она смогла выехать на восток. Следом за Анной к русскому престолу потянулись немцы. Но сановники торжествовали слишком рано. Герцогиня оказалась не так проста или – слишком проста, во всяком случае, дальнейшие события это показали. Если сановники думали, что в любой момент могут распоряжаться престолонаследователями по собственному усмотрению, а Анну при более удачном выборе тут же вернуть в Курляндию, тут они ошиблись. Неожиданную помощь Анне оказала гвардия, которая хотела видеть на престоле не игрушку сановников, а полноценную государыню.
"Еще до приезда Анны, – рассказывает Ключевский, – гвардейские офицеры открыто говорили, что скорее согласятся быть рабами одного тирана-монарха, чем многих. Анна торжественно въехала в Москву 15 февраля, и в тот же день высокие чины в Успенском соборе присягали просто государыне, не самодержице, да "отечеству" – и только. Не замечая интриги, зародившейся вокруг Анны, сторонники Верховного тайного совета ликовали, рассказывали, что наконец-таки настало прямое порядочное правление; императрице назначают 100 тысяч рублей в год и больше ни копейки, ни последней табакерки из казны без позволения Совета, да и то под расписку; чуть что, хотя в малом в чем нарушит данное ей положение, – сейчас обратно в свою Курляндию; и что она сделана государыней, и то только на первое время помазка по губам. Но верховники уже не верили в удачу своего дела и, по слухам, будто бы сами предлагали Анне самодержавие. И вот 25 февраля сот восемь сенаторов, генералов и дворян в большой дворцовой зале подали Анне прошение образовать комиссию для пересмотра проектов, представленных Верховному тайному совету, чтобы установить форму правления, угодную всему народу. Императрица призывалась стать посредницей в своем собственном деле между верховниками и их противниками. Один из верховников предложил Анне согласно кондициям предварительно обсудить прошение вместе с Верховным тайным советом; но Анна, еще раз нарушая слово, тут же подписала бумагу. Верховники остолбенели. Но вдруг поднялся невообразимый шум: это гвардейские офицеры, уже надлежаще настроенные, с другими дворянами принялись кричать вперебой: "Не хотим, чтоб государыне предписывали законы; она должна быть самодержицею, как были все прежние государи". Анна пыталась унять крикунов, а они на колена перед ней с исступленной отповедью о своей верноподданнической службе и с заключительным возгласом: "Прикажите, и мы принесем к вашим ногам головы ваших злодеев В тот же день после обеденного стола у императрицы, к которому приглашены были и верховники, дворянство подало Анне другую просьбу, с 150 подписями, в которой "всепокорнейшие раби" всеподданнейше приносили и все покорно просили всемилостивейше принять само-державство своих славных и достохвальных предков, а присланные от Верховного тайного совета и ею подписанные пункты уничтожить. "Как? – с притворным удивлением простодушного неведения спросила Анна. – Разве эти пункты были составлены не по желанию всего народа?" "Нет!" – был ответ. "Так ты меня обманул, князь Василий Лукич!" – сказала Анна Долгорукому. Она велела принести подписанные ею в Митаве пункты и тут же при всех разорвала их. Все время верховники, по выражению одного иноземного посла, не пикнули, а то бы офицеры гвардии побросали их за окна. А 1 марта по всем соборам и церквам "паки" присягали уже самодержавной императрице: верноподданнической совестью помыкали и налево и направо с благословения духовенства. Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII в., сооруженная 4-недельным временным правлением Верховного тайного совета".
Радоваться, впрочем, было нечему. Ключевский считал годы правления Анны одной из самых мрачных страниц истории, а саму Анну – редчайшим ничтожеством. Он ей дал такой вот неповторимый портрет: "Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием. В ежедневном обиходе она не могла обойтись без шутих-трещоток, которых разыскивала чуть не по всем углам империи: они своей неумолкаемой болтовней угомоняли в ней едкое чувство одиночества, отчуждения от своего отечества, где она должна всего опасаться; большим удовольствием для нее было унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом… Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из "клеотур" двух сильных патронов: "канальи курляндца", умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа".
Народ, как обычно, бедствовал. Но эти бедствия при Анне приняли вид какой-то апокалиптической катастрофы. Мало того что не баловала природа, даровав этому народу постоянные неурожаи, мало того что прокатилась целая волна эпидемий и некоторые земли вконец обнищали, так еще в 1732 году -
"…устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку".
Ключевский об этом замечательном правлении Анны делает весьма характерный вывод:
"Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы".
Что тут еще сказать?
Через десять лет, перед смертью, Анна назначила на должность регента при своем преемнике, сыне другой Анны, того самого охотника до породистых собак, герцога Бирона.
"Это был грубый вызов русскому чувству национальной чести, – пишет Ключевский, – смущавший самого Бирона. "Небось", – ободрила его Анна, умирая. Но немцы после десятилетнего господства своего при Анне, озлобившего русских, усевшись около русского престола, точно голодные кошки около горшка с кашей, и достаточно напитавшись, начали на сытом досуге грызть друг друга. Миних, пообедав и любезно просидев вечер 8 ноября 1740 г. у регента, ночью с дворцовыми караульными офицерами и солдатами Преображенского полка, командиром которого состоял, арестовал Бирона в постели, причем солдаты, порядком поколотив его и засунув ему в рот носовой платок, завернули его в одеяло и снесли в караульню, а оттуда в накинутой сверх ночного белья солдатской шинели отвезли в Зимний дворец, откуда потом отправили с семейством в Шлиссельбург".
Елизавета Петровна (1709–1761 годы)
Не дремала и Анна Леопольдовна: она тут же объявила себя правительницей. Но Анна Леопльдовна на престоле не удержалась, 25 ноября 1741 г. с гренадерской ротой Преображенского полка во дворец явилась другая наследница – Елизавета, дочь Петра Великого. Одетая поверх платья в кирасу, правда, без шлема, но с крестом в руках, она подошла к охране дворца и напомнила, чья она дочь. Далее все следовало по известному сценарию: все семейство Антона Ульриха Брауншвейгского, не понявшего спросонок, что происходит, отвезли во дворец Елизаветы, последнего для надежности закатали в одеяло. Ночью же Елизавета собрала тайный совет, который в присутствии гвардейцев принял единственно верное решение. Так Елизавета стала императрицей, несчастный Иван Антонович отправился прямиком в крепость, а придворные немцы были изгнаны из Зимнего дворца. Народ на улицах радовался, а "церковные проповедники с безопасной отвагой говорили, что немецкие правители превратили преобразованную Петром Россию в торговую лавку, даже в вертеп разбойников".
Елизавета хорошо понимала, что другого удачного шанса занять трон у нее может и не быть. Хотя она была дочерью Петра, и хотя ее мать оставила распоряжение передать трон дочерям, и хотя даже был составлен документ о порядке передачи власти внутри круга наследников, она знала, что высшие сановники вряд ли допустят ее на престол, потому что мать ее они считали простой, "не царского рода", немкой, а обе дочери были рождены до заключения церковного брака, то есть для того времени они считались незаконнорожденными. Взойти на престол она могла только неожиданно, не дав сановникам опомниться. Она использовала свой шанс полностью.
Свою ставку Елизавета недаром сделала на гвардейцев. Еще при Бироне и ставших хозяевами при дворе курляндских немцах в недрах армии начался ропот. Бирону не нравилась русская гвардия, он недаром спрашивал:
"Зачем это в гвардии рядовые из дворян? Их можно перевести офицерами в армейские полки, а на их место набрать гвардию из простого народа".
Гвардия же как элита войска формировалась из дворянских сыновей. Это был совершенно не простой народ. Дворяне хоть и назывались солдатами, но уже знали, кто они такие, – хозяева будущей России. Но по государственным законам того времени дворяне, по сути, прав почти не имели. У них было одно только право – служить и умирать за родину. Они не могли самостоятельно выбрать свою судьбу, судьба определялась в отрочестве, когда их подвергали разбору. Но попадая в западные страны, те же дворяне с удивлением наблюдали, что народ там живет совсем иначе.
"Никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет даже последнему в том королевстве учинить какого озлобления или нанесть обиду… Король, кроме общих податей, хотя самодержавный государь, никаких насилований не может, особливо ни с кого взять ничего, разве по самой вине, по истине рассужденной от парламента… Дети их никакой косности, ни ожесточения от своих родителей, ни от учителей не имеют, но в прямой воле и смелости воспитываются и без всякой трудности обучаются своим наукам", – писал современник Петра Матвеев.
Для тогдашней России, горько добавлял Ключевский, "…люди, живущие по своей воле и не пожирающие друг друга, вельможи, не смеющие никого обидеть, самодержец, не могущий ничего взять со своих подданных без определения парламента, дети, успешно обучающиеся без побоев, – все это были невозможные нелепости".
Естественному целому сословию, которое имело одно лишь право – умирать за царя, хотя оно само и владело живыми людьми как рабами, оставаясь внутри правовой системы своего времени, хотелось улучшить свои права, расширить их, изменить. Неудивительно, что в дворянских кружках до хрипоты спорили о парламенте и английской конституции.
"Партий бесчисленное множество, – писал из Москвы испанский посол де Аириа, – и хотя пока все спокойно, но, пожалуй, может произойти какая-нибудь вспышка".
Кто-то хотел построить власть по английскому образцу, кто-то склонялся к шведскому, кто-то мечтал об избирательном правлении, как в соседней Польше, кто и вообще желал видеть страну без всякого монарха, в виде аристократической республики. Единственное, чего дворяне никак не хотели, – так это правления олигархической верхушки, потому что видели в этом замену "власти одного лица произволом стольких тиранов, сколько членов в Верховном тайном совете". Тем более что друзьям писали и шляхтичи из провинции, обеспокоенные делами с престолонаследием:
"Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтобы быть у нас республике; я зело в том сумнителен: Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий! И так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно".
Но одно дворяне точно знали: все высшее управление должно быть выборное и дворянское. Разбирая многочисленные дворянские проекты переустройства России, Ключевский горько пишет:
"Дворянство – не цельный, однородный класс: в нем различаются "фамильные люди", родовая знать, "генералитет военный и штатский", знать чиновная и шляхетство. Из этих разрядов и выбираются члены Верховного тайного совета. Сената, президенты коллегий и даже губернаторы. Избирают на эти должности генералитет и шляхетство, по некоторым проектам – только "знатное" и совместно с Верховным тайным советом и Сенатом. Это избирательное собрание в проектах и зовется обществом; ему же усвояется власть законодательная и даже учредительная; духовенство и купечество участвуют в выработке плана государственных реформ только по специальным вопросам, их касающимся. В некоторых проектах выражается желание облегчить податную тягость крестьян, т. е. платежную ответственность самих дворян; но не нашлось ни одного дворянина, который проронил бы слово не об освобождении крепостных – до того ли было, – а хотя бы о законном определении господских поборов и повинностей".
Дворяне думали не о своем несчастном рабском народе, они думали пока что только о себе. Интересно, но психология первой половины XVIII века была такова, что народом дворяне считали только самих себя, все же остальное – это "население – только управляемая и трудящаяся масса, платящая за то и другое, и за управление ею, и за право трудиться; это – живой государственный инвентарь. Народа в нашем смысле слова в кругах, писавших проекты, не понимали или не признавали". Так что, когда в документах тех лет появляется слово "народ", оно вовсе не имеет в виду того, к чему мы давно привыкли. Этот народ – "правомочное сословие, обладающее гражданскими и политическими правами", то есть дворяне. Только вот и дворянские права были таковы в этом постпетровском государстве, что потребовалась Елизавета Петровна, милостиво разрешившая накопившиеся несоответствия. Сначала дворянство получило исключительное право владеть землями с крепостными. Затем был принят указ о составлении дворянских родословных книг, в которых должны были быть включены все наличные дворяне, причем при внесении в списки дворянство требовалось доказать. Не дворянам, чтобы получить принадлежность к этому сословию, теперь требовалось получить офицерский чин или аналог ему на гражданской службе. А 18 февраля 1762 года вышел "Манифест о пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы". Правда, даровал этот Манифест уже новый государь, немного побывший на престоле Голштинский герцог Карл-Петр-Ульрих, более известный как Петр Федорович или Петр Третий.
Манифест Петра Третьего 1762 года
Отныне дворянам давалось исключительное право полностью распоряжаться своей судьбой, то есть выбирать, служить или не служить, жить в своей вотчине или управлять землями из городов, выезжать или не выезжать за границу, служить или не служить чужим государям, однако им вменялось в обязанность являться в свое отечество и поступать в службу, если таковая необходимость возникнет у государства, также Манифест обязывал дворян учить своих детей в школах или с помощью наемных учителей, это требовалось делать под страхом наказания, "чтоб никто не дерзал без учения пристойных благородному дворянству наук детей своих воспитывать под тяжким нашим гневом".
Дворянство ликовало.
"Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества; все почти вспрыгались от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую ему угодно было подписать сей указ", – писал современник Манифеста, дворянин Болотов. Ключевский никакой радости по этому поводу не испытывает.
"Манифест 18 февраля, снимая с дворянства обязательную службу, – говорит он, – ни слова не говорит о дворянском крепостном праве, вытекшем из нее как из своего источника. По требованию исторической логики или общественной справедливости на другой день, 19 февраля, должна была бы последовать отмена крепостного права; она и последовала на другой день, только спустя 99 лет".
Действительно, все последующие монархи – Екатерина Великая, Павел Первый, Александр Первый, Николай Первый ничуть не озаботились этим вопросом. Только 18 февраля 1861 года, при Александре Втором, крепостное рабство было отменено.
Но – как?!
Не-Романовы
Петр Третий (1728–1762 годы)
Герцог Карл-Петр-Ульрих, вступивший на престол после смерти Елизаветы, был сыном ее сестры и имел полное право претендовать на два престола – шведский и русский, поскольку с одной стороны он был наследником Карла XII, с другой – наследником Петра Великого. Этот несчастный монарх, оставшийся сиротой в раннем детстве, плохо обученный, постоянно битый своими воспитателями в Голштинии, как писал Ключевский, "производил впечатление чего-то удивительно недодуманного и недоделанного". Оказавшись неожиданно на престоле, он продолжал играть со своими куклами и солдатиками, совершенно не понимая, что делать со страной, которую получил в наследство.
"Он не знал и не хотел знать русской армии, – говорит Ключевский, – и так как для него были слишком велики настоящие, живые солдаты, то он велел наделать себе солдатиков восковых, свинцовых и деревянных и расставлял их в своем кабинете на столах с такими приспособлениями, что если дернуть за протянутые по столам шнурки, то раздавались звуки, которые казались Петру похожими на беглый ружейный огонь. Бывало, в табельный день он соберет свою дворню, наденет нарядный генеральский мундир и произведет парадный смотр своим игрушечным войскам, дергая за шнурки и с наслаждением вслушиваясь в батальные звуки. Раз Екатерина, вошедшая к мужу, была поражена представившимся ей зрелищем. На веревке, протянутой с потолка, висела большая крыса. На вопрос Екатерины, что это значит, Петр сказал, что крыса совершила уголовное преступление, жесточайше наказуемое по военным законам: она забралась на картонную крепость, стоявшую на столе, и съела двух часовых из крахмала. Преступницу поймали, предали военно-полевому суду и приговорили к смертной казни через повешение".
Превратившись из наследника в императора, он тут же надел прусский мундир и попытался завести в русской армии прусские порядки – каждый день, как сообщает историк, – стали проходить экзерциции.