Мальчик выразительно сочетал в себе черты матери и отца: коренастый, крутолобый, сильный, в Пилихинскую родню; в то же время с неукротимыми порывами яростливого на всё внешне-довлеющее характера в отца и с его безотносительной талантливостью. Как не объявляемая, но очевидная надежда семьи, он рано почувствовал свою особенность в отношении сверстников, сначала сестры, родственников, потом и соседских – привычка быть "за главного" началась с детства, что нравилось немногим, и заметно, что уже в детстве его друзьями становятся те, кто безропотно принимает его верховенство: сестра Маша, старшая его годами; "самый лучший друг" Лёша Колотырный (уличное прозвище одного из Жуковых, которых в деревне было 5 дворов, а в России с лёгкой руки А.П.Чехова обратилось в корпоративную фамилию сапожников) – всегда в чём-то уступавшие ему: в силе, воле, способностях… Он как-то органически не был способен к РАВЕНСТВУ, и восставал на всякое превосходство, уподобляясь тем собакам-ротвейлерам, замечательно добрым и заботливым к детям, телятам, увечным, и которых хозяин должен еженедельно драть ремнём в утверждении своего главенства. Во всю его жизнь обилие раскрываемых качеств и способностей было поражено этой идущей из детства НЕОБУЗДАННОСТЬЮ, под итог любого достижения сметавшей все выстраиваемые к тому основания – Первый или Никто – и к итогу он оставался один; или против всех…
И первыми эту неуступчивую необузданность испытали его родители. Если добро-суровая мать как-то просто приспособилась к женской доле ступать в мужской след, мужний он или сыновний, то с гневливым отцом, воспитывавшем по старинке "назиданием с ремешком", "бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-либо провинность и даже бил шпандырём(сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям и, сколько бы он не бил меня – терпел, но прощения не просил": вспыхнул острый конфликт, и мальчишка даже сбежал из дому – через 3 дня нашли, вернули, посекли и отстали. Кажется, за срывами оставалась обоюдная привязанность, и под закат маститый сын признавался в любви к отцу; об этом же говорят и те скупые эпизоды, которые он внёс в первое издание мемуаров из воспоминаний детства.
Счастье Георгия Жукова, что первые годы его воспитания прошли в русской деревне, всегда снисходительной, терпеливой к своим сыновьям, всегда с запасом любви и жалости к ним: Фомушкам-плотникам, Илюшам-ковалям, Алёшам-огородникам. Здесь, в Центральной России, такой неяркой, неброской, не завораживающей и не повергающей, без дебрей, круч, пучин – такой доброй и уже печальной в неминуемой участи своих детей, складывался этот характер необузданной широты, в котором так много и от необозримости Русского Поля и Русского Леса; и просто скроенности Иванушки-дурачка… – того самого, что Три-Десятое царство приберёт!
То схваченное деревенское некрасовское щедро пролилось и на него: ночные, купание лошадей, рыбалка на самодельную снасть, покос, тихая охота на грибы и ягоды, жатва своим первым серпом, мудрец-огонь костра близ мерцающего сталью-серебром плёса – всё это щедро проливалось– прорастало неискоренимыми картинами на кристаллизующийся монолит характера и души. Это было уже неизбывно, как нарастающее на костях мясо.
Но проявляется в числе этих безотчётных влечений и нечто новое: в соседней деревне Огуби проживал брат крёстной Прохор Петин, по занятиям половой в трактире, по влечениям страстный охотник, несмотря на увечную хромую ногу. Первая же встреча заразила мальца охотничьей страстью к охоте на всю жизнь; ради неё он готов был часами следовать за деревенским Нимвродом, лез в озеро за уткой или в сугроб за зайцем, только чтобы получить право на вожделенный выстрел от самобытного учителя, стрелявшего без промаха. "Особенно я радовался, когда он убивал зайца из– под моего загона".
Это было уже не крестьянское – какое-то стороннее, азартное, барское, воинское…
"Зимой в свободное от домашних дел время я чаще всего ходил на рыбалку, катался на самодельных коньках на Огубёнке или на лыжах с Михалёвских гор" – запишет он впоследствии о своих досугах 7-10 лет. И право, как это ближе к трафарету "счастливого детства", нежели современное "доращивание" человеческих "телят" даже в очень благополучных любящих семьях…
Вероятно, некоторой неожиданностью для близких и самого мальчика стало открытие способностей к учению, "умствованиям", "теории", что так подозрительна устойчиво традиционному осторожному крестьянскому сознанию: "лучше семь раз отмерить, чем один отрезать". Поступив при полном согласии с родителями в 1903 году в церковно-приходскую школу, он довольно неожиданно открылся в ней лучшим учеником на протяжении всей учёбы в 1903–1906 годах, и завершил с похвальным листом, чем поразил даже чванливых родственников Пилихиных. Из крайне небольшого круга взрослых, повлиявших на него в детстве, позднее он вспоминал по имени– отчеству, кроме родни, только преподавателя школы Сергея Николаевича Ремизова: "он был опытный педагог и хороший человек, зря никого не наказывал и никогда не повышал голос". Он первым заметил у мальчика хороший слух и способности к пению и включил его в школьный хор., т. е. и в церковный, в котором сам пел вместе с братом-врачом, о чём можно судить по тому, что последнего Г.К. тоже знал и прописал по имени-отчеству: Николай Николаевич… Пишу так подробно, потому что о своей любви к церковному пению Георгий Константинович пишет неоднократно, но о своём участии в церковном хоре старательно умалчивает.
Но вот что любопытно, в эти годы происходит событие, затронувшее и терзавшее всю Россию, от дворцов до хибар, Русско-Японская война: "Варяг", Порт-Артур, Мукден, Цусима – в воспоминаниях Первого Ответчика за них НИЧЕГО. И это не одно из многочисленных у него сознательно– конъюнктурных умалчиваний, в данном случае было бы куда как выигрышнее оттенить это обстоятельство – на фоне других эпизодов растущего пристрастия к военно-специальной тематике это свидетельство, что Г.К. ещё НЕ ПРОБУДИЛСЯ к ней, даже в рамках детских играний "в войну". Взрослевший "при деле" и в научении к делу – наколи дров, растопи печь, правь лошадью, окучь картошку – он должен был сначала увидеть, ощупать руками: рукоять серпа, приклад, строй… В сумме его впечатлений это было главные вводящие – написанное и сказанное было всегда как-то сторонне его восприятию. Он формировался каким-то "приземлено-конкретным": учиться – пожалуйста; загнать зайца на стрелка – вот вам; врезать обидчику – зови врача; развернуть "Камаринского мужика" – где гармонь?! И никак про "облако обло, огромно, стозевно и лаяй"… – и на то пустота; то, от чего млеет отечественная интеллюга, породившая таких пустоцветов, как Бахтин и Лихачёв.
Его интеллект в полном развитии был подобен ликующе-звенящему бронебойному сердечнику подкалиберного снаряда – чтобы его оценить, надо было пробиться через отчуждающую от внешних проявлений оболочку. Это немало озадачивало последующих оценщиков на его пути, преимущественно застревавших на этой внешней "заторможенности" к словесно– интеллектуальному, внешне-букетно-живописному "побрызгиванию" талантом.
В 1955 году после Тоцкого полигона на переговорах глав правительств Большой Четвёрки он поразил западных обозревателей, как единственный "Атомный Маршал", полностью владеющий реалиями большой атомной войны среди присутствующих руководителей военных ведомств. На неформальной встрече военачальников стран-участниц антигитлеровской коалиции под символическим председательством президента Эйзенхауэра, по этому поводу натянувшего свой мундир 5-звёздного генерала 2-й Мировой, он разом пресёк аргументы западных экспертов о "подавляющей мощи западных ВВС в отношении уязвимых советских сухопутных сил" встречным вопросом:
– И откуда они будут поддерживать сухопутные войска? Из США? Канады? Все Европейские аэродромы НАТО будут уничтожены в первые 2 часа конфликта – я непременно об этом позабочусь…
Воцарилась тягостное молчание – возразить было нечем.
Обстановку разрядил президент Эйзенхауэр, с громким смехом обратившийся к американским участникам встречи:
– Нашему Комитету Начальников Штабов надо непременно учесть критику маршала Жукова. По моему опыту маршал всегда выполняет свои обещания!
Выводы из критики были действительно сделаны самые серьёзные, и англичане, например, совершенно отказались на целое десятилетие от тактической авиации, прекратили производство самолётов и распустили КБ.
В 1957 году командир и старпом крейсера "Жданов", шедшего под флагом Министра обороны СССР с дружественным визитом в Югославию были форменным образом измучены, давая пояснения маршалу, буквально излазившему весь корабль на переходе Чёрное море – Адриатика. Уже сходя на берег, он сказал офицерам:
– Я впервые увидел, как сложен современный корабль; и насколько морская служба отличается от наземной.
"А ещё военный министр!", вероятно, отчуждённо подумали морские офицеры, как и все на флоте молчаливо обожавшие уволенного Жуковым главкома ВМФ СССР Николая Герасимовича Кузнецова, руководимый котором род войск единственный встретил гитлеровское нападение в полной боевой готовности… А не начинало ли в эти дни принимать реальность то, что грезилось Николаю Герасимовичу, но так и не осуществилось во все десятилетия "руления флотом" гражданских, сторонних и угодных лиц: авианосцы, тучи самолётов над районами океанского развёртывания стратегических ядерных сил, каждодневное присутствие в каждой точке планеты – владение океаном. Увы, вернуть свой долг флоту маршал не успел – через 3 дня он был снят с должности Министра обороны СССР, уволен в отставку вопреки маршальскому статусу, лишён 4 – й Золотой Звезды Героя. Коснуться 3-х первых за Халхин-Гол, Минск, Берлин не посмели.
В июне 1907 года, в возрасте 11 лет очередной Егорушка Жуков, распростился с детством, отправившись в Москву учеником в скорняжное заведение дяди по матери Михаила Артемьевича Пилихина, немалыми унижениями, трудом и предприимчивостью выбившегося в "люди" на скорняжном деле, владельца мастерской на 8 мастеров и 4 учеников с годовым оборотом в 50 тысяч рублей – рангом выше мелких предпринимателей-"грызиков", предельной экономией на себе и жесточайшей эксплуатацией рабочей силы отталкивающихся от нищеты, как Павел Чехов в Таганроге или Василий Каширин в Нижнем Новгороде. Эти времена были далеко позади и заведение Михаила Артемьевича помещалось на видном месте на углу Большой Дмитровки и Камер-Коллежского переулка, там, где теперь стоит магазин "Педагогическая книга"; и не во дворах – подъезд хозяйской квартиры выходил в сам переулок, только работникам ходить через "господский вход" строжайше запрещалось.
На всю жизнь отложился в памяти очередного "Ваньки Жукова" по имени Георгий приезд в Москву: в первый день пребывания в первопрестольной он был дважды бит…
Интересно всматриваться в возмужание подростка, попавшего в новую и такую резко неоднозначную среду. При всех мемуарных слезницах на "времена" и "нравы" Георгию повезло: Михаил Пилихин был жёстким, беспощадным и бдительным эксплуататором; но умным, зорким и справедливым человеком; честным в рамках принимаемых обязательств. Его рабочие при 12-часовом рабочем дне с часовым перерывом хорошо питались; ученики, обязанные работой по дому, помощью на кухне, уборкой рабочих мест мастеров до и после работы, отчего их рабочий день начинался на час раньше, а кончался на час позже – тем не менее с первого дня ставились на учёбу скорняжному делу, сначала в мастерицам-сшивальщицам, а там и далее. Заботился о "телесном" и "духовном": по субботам ученики ходили с мастером в баню, по воскресеньям старший мальчик Кузьма водил их в церковь.
Ценя грамотность и образование с чисто практической стороны, и заметив, что племянник охотно и быстро читает, он разрешил ему со 2-го года обучения посещать вечерние общеобразовательные курсы, готовившие к сдаче экзаменов за полный курс народных училищ.
Что же отложилось материалом чтения той поры? Да ничего особенного сверх интересов обычного мальчишки 11–13 лет: Нат Пинкертон, Шерлок Холмс, какой-то увлёкший сентиментальный роман "Медицинская сестра"; странно, что нет Луи Буссенара, "Капитаном Сорви-Голова" после войны в Трансваале зачитывалась вся Россия… Но крестьянская основательность с прикидкой на "дело" уже подсказывала, что это так, развлечение, а "Маленький лорд Фаунтлерой" сыну сапожника и вовсе не с руки – их решительно потеснили математика, география, русский язык, итальянская бухгалтерия.
Занятия проходили на Тверской уже затемно, а домашние задания приходилось делать совсем ночью около уборной, где для рабочих горела единственная электрическая лампочка на 20 свечей – поднимало упорство, побуждаемое желанием вырваться из беспросветной доли, но и обостряемое примером дяди…
Михаил Пилихин одобрял старания мальчика, но вряд ли сделал бы такую поблажку подсобнику-ученику, если бы он не был его племянником. Подросток объективно пребывал на особом положении, "Жуков" да не "Ванька": работает как подмастерье, но приятельствует и пользуется книгами детей хозяина, своих двоюродных братьев; к столу не зовётся, но в большие церковные праздники вместе с семьёй Пилихиных ходит на богослужение в Храм Христа-Спасителя, где поёт знаменитый Синодальный хор /который потом будет вспоминать/.Вряд ли это нравилось его товарищам– ученикам, да и от мастеров отдаляло; но и отношения с братьями тоже были как-то "на особе": водится и перенимает одежду и повадки – и обыгрывает их в карты, как фабричный хулиган барчуков-белоручек. С оглядкой и недомолвками признаётся в особой доверительности к одногодку Александру, год репетиторствовавшего его к поступлению на вечерние курсы – а за пределами этого ничего, при том, что жил у Пилихиных с 1907 по 1915 год и в общее повышение, от покровительствуемого родственника-ученика до семейно-доверенного приказчика на кассе, приглашаемого уже и к хозяйскому столу.
Можно утверждать, что именно в эти годы закладывалась ранжированность всех отношений Жукова "что дозволено Юпитеру – не дозволено быку": предельно чёткое отделение "дяди Миши" от хозяина "Михаила Артемьевича", "полезного брата-Саши" от "бесполезного" сверстника – Кто ты такой, чтобы мне тебя знать? И всех от себя: хлеб-соль вместе – табачок врозь… Это была система отношений "на вырост", "по ходу дела", на продвигаемые рубежи – без возврата к прошлому.
И поднимаясь в оценках и положении, он яростно отстаивает отжимаемые права: начав с сентенций старшего ученика Кузьмы "ничего, ты не тушуйся – за битого двух небитых дают" он переступает через них, и если Пилихин-старший по хозяйскому и родственному праву лупит племянника за повинности и "впрок", то лишь он единственный – и преимущественно "за дело", как, например, поймав за денежной карточной игрой в двадцать одно, сопроводив "научение" весомой угрозой запретить учёбу на курсах "Так ты учишься, чтобы очки считать?". Карточная игра более в воспоминаниях полководца не упоминалась. Но вот любопытно, фельдмаршал Х.Мольтке-старший, типологизируя качества состоявшегося военачальника, особо выделял в них способность к алогично-интуитивному игровому азарту, и называл Наполеона "величайшим карточным игроком" – разумеется, не будем распространять "наполеоновское" на всех карточных игроков.
Экзамены же за полный курс народного училища прошли успешно: перерыв в занятиях сказался – уже без похвального листа.
…Когда же такое "поучение" попробовал повторить старший приказчик Василий Данилов, тот ударил его дубовым "коварком" до беспамятства и сбежал под крики "Убил! Убил!" – к счастью, приказчик пришёл в сознание. Дядя жестоко выпорол племянника, и как-то от физических поучений отстал… Умный, наблюдательный прасол заметил разрастающуюся и уже опасную волю.
Фотография 1911 года, парадная, "при штиблетах и часах", доносит нам облик Жукова той поры, вступающего в жизнь самого великого, жестокого и бесконечно богатого возможностями 20-го века. Невысокий, крепкий, широкоплечий, физически сильный и невероятно выносливый; с выразительным некрасивым, но запоминающимся лицом, примечательным какой-то несоразмерностью черт: большие глаза, широкий большегубый жабий рот, тяжёлый оттягивающий подбородок. Лицо нехорошо, но невольно останавливает взгляд, если преодолеть начальное неприятие – Георгий Константинович принадлежал к тому типу людей, которых красит возраст, снимая исходную дисгармонию клокочущих борений и порывов в смягчённую успокоенность утвердившейся в себе силы.
К той поре он уже овладел ремеслом, стал подмастерьем, "старшим" над 3-мя мальчиками-учениками, т. е. получил и некоторый кусочек поднимающей и отстраняющей власти, по прежнему, "как-то", "слегка", "чуть заметно" не укладываясь во всеобщую систему трафаретов, всегда с оговоркой: мало религиозен, как вообще на Руси "пока гром не грянет – мужик не перекрестится", но любит церковное пение и через 60 лет вспомнит великого баса Синодального хора Розова; не увлёкся роскошно цветущей русской литературой Серебрянного Века/ И с чего бы? Его век Железный, а начинается Чугунным/ – но читает отечественную публицистику: "Русское Слово", "Московские Ведомости", "Нива", "Вестник Европы", и далее до "партийных". И кстати, все журналы, кроме живописно-популярной "Нивы" были уже определённо уровневые…
В своих мемуарах Георгий Константинович пишет, или за него вписали, что в ту пору он хотел продолжить образование, без пояснения для чего. Следует сразу уточнить – для повышения социального статуса. Само учение как таковое он никогда не полагал самоценным, по крестьянски– рассудительно никогда не ставил трудом, только приготовлением к труду; и если оказывалось, что в общем знаний и навыков для житейского преуспевания было достаточно, обходился тем, что есть. Ему как-то не приходило в голову, что вызубренные правила и навешанные ромбики равноценны делу: вспаханной нови, вытачанным сапогам, убитому врагу. "Борозда ровна не по книжному, по натужному" – это забилось в него накрепко. Охотника учит зверь, рыбака – рыба, плотника – топор. И отнюдь не автор "Записок ружейного охотника" станет лучшим следопытом-зверобоем Уфимской губернии… Так ли уж примитивен "крестьянский" приклад на учение и дело, всезная и умельца, прожектёра и дельца? Вот интересно, Первый и Второй маршалы Второй Мировой, Георгий Жуков и Константин Рокоссовский "академий не кончали", отметившись "для галочки" в подтверждение званий на ощипанных "курсах" – то высшее, "академическое", куда как в большей широте и многозначности они уже освоили на полевых манёврах, в практическом сколачивании подразделений и соединений, вождении войск; там, где непричёсанность людских воль и грызущая критика оврагов рвут штабную бумагу самым непостижимым образом, и в кошмарном сне не привидящемся "теоретику"; и где из неповторимости условий рождается или не рождается новая неповторимость – военное искусство.
К этой поре наблюдательный дядя Пилихин уже заметил, что у крепко сбитого племянника более волевых и организаторских качеств, нежели незлобивого ремесленнического терпения, и всё более начинает привлекать к работе в лавке по обслуживанию клиентов, упаковке и рассылке товаров; доверяет кассу, получение и сдачу наличности в банк; берёт помошником на всероссийскую ярмарку 1911 года в Нижний Новгород, поразившую калейдоскопом лиц и произведений империи– континента; посылает младшим приказчиком на Урюпинскую ярмарку в Область Войска Донского; и наконец разобравшись в своих впечатлениях, симпатиях и антипатиях, предлагает ему место приказчика на окладе в 10 рублей со столом и ночлегом.
Учение кончилось.