В жизнь вступил крепкий, твёрдый, себе на уме, привычный к работе и зорко настороженный, знающий цену деньгам и себе тот поднимающийся с самых низов искатель эпохи первоначального накопления капитала, из которого может вырасти и Васька Рябушинский и Оливер Кромвель – но всегда на "деле" и тянущийся к "делу"; в отношении которого всё остальное только случайности судьбы, станется там скорняком или карманником, удачливым мехами или украденной кассой – но от неразборчивости "последних винтов" уже предостерегает внутреннее чувство набирающей ход махины "незачем, само отвалится".
Поэтому известие о начале Первой Мировой войны вряд ли вызвало у него то состояние кратковременного истерического упоения, что охватило люмпенизированные городские низы "лучше ужасный конец, чем ужас без конца", или всколыхнуло будоражащим чувством опасности верхи "Так за царя, за родину, за веру…".
В своей устраивающейся жизни 17-летнего приказчика на 18 рублях жалованья, живущего в снимаемой за 3 рубля комнате у будущей тёщи Малышевой, дочь которой полюбил и уже сговорились пожениться – война была всему этому сторонним и более тревожащим, чем увлекающим обстоятельством – он был уже ВЗРОСЛЫЙ, чтобы так играться в неё… В мемуарах полководец ссылается на "империалистический характер", умный совет "просоциалистического" рабочего Фёдора Ивановича Колесова – отставим это: Георгий Жуков и в ту пору, как и всегда позднее, спрашивал совета только по поводу "как", и никогдо "что". Да он и сам снимает эти отговорки из набора последующих обязательных партийных штампов несколькими строками ниже "… Однако считал, что если возьмут в армию, буду честно драться за Россию", как-то не замечая возникающей странной фигуры: если "возьмут", то "честно", а если "добровольно", то "русский империализм и шовинизм". В совокупности это было всё то же следование старо-заветному, не этикой, а неимоверно тяжёлой жизнью русского мужчины, всю жизнь только строившего и восстанавливающего, заповеданному: "от службы не отказывайся – на службу не напрашивайся".
И потом, не сверлила ли молодую, но уже кое-что повидавшую голову такая простая и житейская мысль, а что я там буду делать: Загонщик при пулемётах? Подносчик при стрелках? Поварёнок при кухне? – без военных-то навыков.
Сказал первое значимое "НЕТ" самому близкому из Пилихиных, Александру, сговаривавшему его бежать на войну, и по отказу обругавшего и порвавшего с ним; и уже в одиночку бежавшим на фронт: через 2 месяца его привезут в санитарном поезде, тяжело раненого и пожизненно изувеченного. В своих мифо-воспоминаниях дочь полководца М.Г.Жукова много пишет о разумности отца, о том, что его поддержал не только "Социалист-Колесов", но и ДЯДЯ – "не будь дурнем, как мой Сашка"… Можно сказать, что когда романтическое молодечество а-ля Жан Грандье обернулось трагической развязкой, боль от неё обратилась и на Георгия, ставшим прямым противопоставлением – отношения с Пилихиными необратимо раскалывались, и получив в начале 1915 года повестку по досрочному призыву 19-летних вместо законом обязанных 20-летних, Георгий Жуков счёл её лучшим выходом.
М.Г.Жукова в своём очерке упорно настаивает, что вступление отца в военную службу было "почти добровольным", и он не воспользовался правом на поступление в юнкерское училище, готовившее к первому офицерскому чину, как имевший аттестат за полный курс 4-х летнего народного училища – это совершенно несостоятельно: юнкерские училища были открыты поступлению недворянских выходцев с образовательным цензом народных училищ только для зарекомендовавших себя в боевых условиях унтер– офицеров действующей армии со 2-й половины 1915 года, когда был выбит почти весь кадровый строевой офицерский состав мирного времени в пехоте. Без ценза боевого опыта принимались только выпускники гимназий. Прекраснодушные потуги М.Г. на "добровольчество" означают только одно: не может интеллигенция без стадных метаний от Нигилизма до Ура– патриотизма, и в откат от "демократизма" летит в "монархизм".
В то же время Г.К. действительно не воспользовался одним из пунктов военного законодательства Российской Империи: не брать в Действующую Армию последнего сына-кормильца, даже при выраженном желании: как например, отчислили за штат с начала боевых действий мещанина Константина Паустовского – это было вполне применимо в данном случае к действительно единственному сыну, но… По божески и человечески отец и мать давно жили при семействе сестры, которой отошёл и надел и усадьба, да и соступил уже безоглядно молодец со двора, в 1911 году в последний раз попробовав крестьянского труда и отодвинувшись окончательно: тяжело, не хочу… – хитрить и канючить военнообязанный не стал. Но своими правами призывающегося воспользовался вполне: вытребовал отпускное пособие у работодателя, съездил на родину, отремонтировал отцовский дом, помог на посевной до мая 1915 года.
Хозяева не удерживали: обе стороны кажется согласились, что расходятся навсегда. В прижизненных изданиях воспоминаний полководца Пилихины более не упоминаются, только в 1972 году незадолго до смерти Георгий Константинович, побывав на родине, заехал в деревню Чёрная Грязь, посетив и материнское пилихинское гнездо. Уже в поисках "компромата" и "ужастиков" пилихинскую тему стал рьяно копать Н.Зеньковский, ЭКСМО и К: нашли Марию Михайловну Пилихину, кинооператора, Заслуженного деятеля культуры РСФСР, и т.т.т. – по отсутствию каких-либо следов их присутствия в судьбе полководца раскрывать содержание "тэшэк" я не буду; предоставляю это в однопутье продвинутых "пушкиноведов" без Александра Пушкина народившимся "жуковедам" без Георгия Жукова.
К этому времени складывается и ещё одна устойчивая, уже личная, биографическая традиция: Георгий Константинович призывался по месту рождения и хранения военно-учётных документов как военнообязанный Малоярославского уезда Калужской губернии, но приватно и в разговорах всегда свидетельствовался "москвичом", что нередко было себе дороже – в армии, и особенно на нижних ступенях, развитых, бойких москвичей не любили уже и ТОГДА, до стереотипов ЧМО. Было бы проще, удобней, предохранительней, да и наконец ближе к истине говорить "калужские": ни по стати, ни по говору, чисто великорусскому, отчётливо лишённому московского "аканья", он не был москвичом – но что-то очень важное, не только проживание в Охотном ряду и заработки в Камергерском переулке зацепили его накрепко: звоны Сорока-Сороков, переходы палат и соборов Ивановской площади, по которой всё скользят и скользят тени Грозных Иоаннов, Гришки Отрепьева, Стрельцов и Петра, колеблемые Шаляпинской октавой и замирающие под Суриковской кистью. Можно было не ходить, не знать, не искать – сам великий город-торг, людей, судеб, эпох и земель тёк и переливался в каждом из своих камней-обывателей. Сама по себе ничто, глина, лавки, присутствия, давка – Москва обращалась вокзалом страны– континента, если только поднять голову. Отсюда неслыханно хорошо было видеть и архангельский лес, и волжский плёс, и тоску-степь, и Океаны, и Восток, и Индии, и Татарии, и Китаи, и "за морями земли великие" – отсюда во всюда лежат прямые дороги без пересадок, и как хорошо было сюда возвращаться… То необычное, что разом охватило-заиграло на неведомых струнах души Сурикова и Васнецова, Островского и Мея, что изредка-изредка прорывается и у других, сторонних, помятых, когда как будто сорвётся душевная короста всего насевшего, гадкого, иногда нестерпимого вплоть до желания казни огнём и железом:
Как много детского и милого
В словах Арбат, Дорогомилово…
Как покойно огромной окрылённой птицей после долгого полёта опуститься в эти уютные, тихие, тесные дворики, усадьбы, улочки-переулочки, чувствуя за ними медленные вздохи– колебания страны-корабля, отплывающего к Космосу-Океану. Здесь ко всему было ближе – пока не станет ко всему тупиком и тромбом!
Сказка про ранец с маршальским жезлом
На призывной комиссии Георгий Жуков был довольно неожиданно распределён в кавалерию, скорее всего по лихому виду и крестьянскому происхождению, на более высокий образовательный ценз не обратили внимания. В этом не было ничего необычного – необычна была реакция новобранца на состоявшееся позднее распределение по кавалерии из наличных легкоконных гусар, улан и средних драгун: квадратный малорослый крепыш был неожиданно расписан в рослые драгуны. Даже через 50 лет блистательной военной карьеры Георгий Константинович с обидой вспоминал эту непонятную закорючку судьбы. И дело не только в том, что по традиции в гусарских полках существовали более близкие отношения комсостава и рядовых, как на то ссылается военачальник; и даже не яркая живописная форма: доломан, ментик, кивер, ташка, что так естественно привлекает 19-летнего хорохорящегося кавалера – было что-то более глубокое, что проявится спустя 30 лет на знаменитом Параде Победы 1945 года. Обратил ли кто внимание из "пишущих", "лепящих", "рисующих" парад, что два его главных действующих лица, Командующий парадом и Принимающий Парад маршалы Советского Союза Константин Рокоссовский и Георгий Жуков, по военной биографии кавалерийского прошлого из одного рода войск – драгуны – имели разную посадку в седле: Константин Константинович сидел по европейско-драгунской манере с прямыми ногами в низко спущенных стременах, служащих основанием для удара палашом всей массой всадника и коня – наследие рыцарских времён; а Георгий Константинович в азиатско-гусарской с согнутыми ногами в высоко подобранных стременах, служащих опорой к стремительному рывку тела, вкладывающего весь помноженный движением вес в силу навешенного сабельного удара, или в уклонение от оружия противника. Это было что-то иное, выносимое из подсознания, от богатырей-недомерков 1812 года: Дениса Давыдова, Ивана Дорохова, Ефима Чаплица, Алексея Бурцева; ахтырцев, сумцев, изюмцев – вдруг зашевелившийся в душе лубок: какой-то необычный на фоне всего состоявшегося, кроме стремительной скоротечности главных эпизодов его судьбы, к которым он ВСЕГДА ГОТОВ.
Итак 7 августа 1915 года неприметный в толпе и выразительный в одиночку молодой человек вступает в главное дело своей жизни, ставшее судьбой его и миллионов других людей – а пока шестерни и шкивы запущенной военной машины зацепили и понесли по отлаженному циклу превращения Homo sapiens sapientis в безликий скоро стираемый винтик войны СОЛДАТА.
189 запасный пехотный батальон – общая строевая и боевая подготовка;
5 запасной кавалерийский полк – специальная кавалерийская боевая подготовка.
Сталкивается обездушенный механизм, обращающий олицетворённую множественность-человека в единственное функциональное предназначение к исключительно одному делу, сминая и обламывая всё остальное…
Как много написано о проклятии муштры, солдатчины, офицерщины, отуплении и одичании военщины – и кем?! Людьми огромного дарования, нередко высоко поднимавшихся на той же военной стезе; писалось правдиво, отчаянно, вплоть до истерики и крикливости – целый класс русской литературы рождён проклятием рекрутчине – солдатчине:
……И ужас народа при слове набор
Подобен был ужасу казни…
А офицерщина, которую прокляли Станюкович, Куприн, проклинал и был убит ею Федотов?
Андрей Болотов, на склоне своей многодеятельной жизни воина, родоначальника многопольных севооборотов, самого плодовитого из русских писателей, одни записки-воспоминания которого едва укладываются в 29 томов, и за 2 века обещаний издать полностью этот драгоценнейший документ эпохи 4 царствований смогли выпустить только 6 – подводя итог, писал, что в жизни у него было 2 подлинно счастливых дня: 1-й, когда по достижению 11 лет, выполнив все ружейные артикулы, был принят в службу "нижним чином в Выборгский мушкетёрский полк" – и 2-й, когда 24-летним штабс-капитаном, воспользовавшись манифестом императора Петра Фёдоровича, вышел в отставку "под чистую" из пожизненной службы; при том, что до последних дней сохранил живейший интерес к военному делу, о чём свидетельствуют оставшиеся в рукописях проекты-прогнозы на грядущий год всех войн знаменитого "литавренного века" России 1756–1831 годов – 19 войн за 75 лет, от скоротечных Шведских до бесконечной Кавказской; по временам до 4-х войн одновременно… Право думаешь, в эту эпоху образованный генерал с теоретической жилкой, взрослевший на Семилетней войне и лекциях И.Канта, был куда как более востребован отечественной историей и поощряем обществом, нежели создатель образцового хозяйства дворцовой Богородской волости, плодовитейший журналист, драматург, переводчик, философ, поэт и т.т.т. Всему своё время…
На памяти лишь один Александр Суворов, который в этой шагистике, муштре, казарменной ущемлённости почувствовал нечто иное, открылся и полетел за пределы, положенные здоровьем, семейными пристрастиями, житейскими поучениями, отцовским примером – открылся Суворовым… Но, добавим, в бесконечно благоприятнейших условиях сословных привилегий, в офицерской выделенной избранности восходящих предназначений – не в однородной солдатской поглощающей безликой тьме.
С новобранцем Егором Жуковым произошло что-то невероятное: повседневный механизм армейщины, который полагал подчинить, согнуть, в патологическом случае сломать инаковость личности к жёстко обусловленному единообразию функционального предназначения не согнул, а зазвенел в нём.
И это тем более поразительно, что военная унификация наступила и окончательно обнажила сходящееся лезвие его характера – яростное взрывное неприятие всякого внешнего давления!
Дело доходит до военно-судного преступления: молодые солдаты делают "тёмную", т. е. набросив шинель, избивают до потери сознания рукоприкладствовавшего на выездке, "куражась особенно над теми, кто жил и работал до призыва в Москве, поскольку считал их грамотеями и слишком умными", младшего унтер-офицера Бородавко. По характеру сентенции, как и по личным качествам руководил нападением скорее всего. Дело запахло военно-полевым судом.
На счастье для непокорного солдата вернулся из отлучки командовавший взводом старший унтер-офицер, хороший человек и очень неглупый начальник, совершенно не соответствовавший своей фамилии Дураков, "он был очень требовательный, но солдат никогда не обижал и всегда был сдержан", и как-то замял дело… Но вот странно, на отделении младший унтер-офицер, на взводе старший унтер-офицер, а где обязанные к тому чинами офицеры: прапорщики, корнеты, подпоручики, поручики? Где, у кого, в подражании кому должен был воспитываться солдат?
С 1831 года, с окончательной реализацией последствий "сим отпущаеши" указа императора Петра 3-го и Жалованной грамоты дворянства Екатерины 2й, расторгших пожизненную связь "первенствующего российской империи сословия" с безотменной, наследственной, пожизненной службой, и именно воинской для всех кроме увечных и инвалидов возникает эта дыра в отношениях между солдатом и офицером, зияющий провал во всём строении русских армий. Русский офицер-дворянин, созданный практикой 17 века, с 11 лет в городовой, с 14 лет в полевой службе без отмены и отставки, а с 1696 года и без отлучки из полков, к 18 годам, обычному сроку выслуги первого офицерского чина, уже 7–8 лет полируемый своим призванием– приговором, был лучшим солдатом своего взвода/плутонга и мог лично исполнить-показать любой воинский приём оружием лучше своих сержантов; впрочем, таких же дворян, восходящих за ним ПО ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ ЕДИНЫМ СТУПЕНЯМ ПРОХОЖДЕНИЯ ВОИНСКОЙ СЛУЖБЫ от НИЖНЕГО ЧИНА ДО ФЕЛЬДМАРШАЛА ВОЙСК РОССИЙСКИХ в согласии с требованиями УСТАВА! Русский офицер пользовался уважением и авторитетом у своих солдат уже вследствие того, что был лучшим воином своего подразделения, к чему уже только присовокуплялись и другие качества: образованность, гуманность, справедливость, дарования… И каким мощным основанием Социума и Государства являлась эта связь, кроме того, что выносила Офицера в центр всех отношений. На триединстве солдата Бухвостова, сержанта Щепотьева, поручика Голицына возник Петровский Монолит Императорской России.
Вступавший в русскую службу полковником опытнейший офицер австрийской, шведской, польской службы Патрик Гордон вознегодовал, когда принимавшая его комиссия, даже при наличии ходатайства друга царя боярина Артамона Матвеева, потребовала исполнить "шедевр" всех солдатских приёмом владения личным оружием, не внимая возмущённым заявлениям шотландца, что он должен водить войска, а не резаться в поединках. В ответ было указано, что и его грядущий начальник немецкий генерал Трауэрнихт также демонстрировал навыки владения оружием русским приёмщикам – это общее правило. Смелый искатель подчинился, но, судя по сентенциям в своём знаменитом дневнике, глубокого смысла русских требований так и не понял – а потому не понял и источников неподкупного уважения со стороны русских солдат к себе, позволявшего ему невозбранно въезжать с 4-я офицерами в разъярённый строй стрелецких полков; как и то, почему под Чигирином русские казаки бросились в пекло и вырвали из рук янычар тело генерала Трауэрнихта; прости господи его прегрешение: за многолетнюю службу в России из русского языка смог выучить только матерные слова – зато на плацу и поле боя являл солдатам самое главное ОБРАЗЦОВОГО ВОИНА, в горделивом ли захождении с эспонтоном перед парадным строем полков, или жертвенным героем, вознесённым на ятаганах.
Как много о связи Государства и Армии говорит фраза в Записках Екатерины Великой: – "В 20 лет я могла исполнить ружейные экзерциции лучше любого сержанта гвардии…".