"Финики" начали приезжать в начале пятидесятых годов. Был такой Крюк – оптовый фарцовщик. У него были знакомые финны, которые доставляли товар. Он им заказывал, к примеру, двести нейлоновых рубах. Тогда за нейлоновую рубаху некоторые стиляги родителей готовы были продать. А на самом деле – это ужас, а не рубаха: в ней зимой холодно, летом пот льет. Они ему привозят, получают, например, двести бутылок водки по три рубля. Рубашонки он продает по сто рублей. Представляете, какой навар?
Вадим Неплох:
Мы с фарцовщиками дружили, вернее, они с нами дружили. И можно было что-то у них подкупить. У меня штаны такие были в клеточку – я ими очень гордился, плащ был с подкладкой красной.
Валерий Сафонов:
Фарцовщики тогда уже были, и они тоже придерживались такого стиля – американского. У фарцовщиков, как правило, посвежее был товар, поэтому у них было немножко дороже. Но тоже нормальные, доступные цены. Скажем, джинсы стоили максимум пятнадцать рублей. Рубашка тоже стоила пятнадцать рублей – и в комиссионном, и у них тоже. Я некоторых [фарцовщиков] знал – именно на предмет того, чтобы у них покупать одежду. А они все покупали в гостиницах, у автобусов. Но я сам этого делать не пытался. Страшновато было. Ну, и надо было владеть английским языком. А я не владел и до сих пор не владею.
Анатолий Кальварский:
Мир фарцовки расцвел, когда начали приезжать финны. Это год, наверно, пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый. Приезжали финны, и у них за бутылку водки можно было что-то купить. Они знали, что существует такой промысел, и привозили много таких вещей, которые сегодня именуют "секонд хэнд", и их с удовольствием покупали. Мой приятель так купил себе замечательные ботинки. Но когда он их начал мерить, они оказались ему малы.
Олег Яцкевич:
Мой приятель отсидел три года в лагере. За что? Добыл где-то триста-четыреста долларов, поехал в Москву – и взял с собой еще студента иняза. "Там же, в Москве все лохи", – говорит. Приехали в столицу, зашли в "Березку", отоварились. Говорят по-английски, как-то шутят, а на выходе их остановили: "Пройдите к администратору". "Раскололи" и по три года влепили. Незаконные валютные операции! В Москве вообще за это расстреливали. Шлёпнули же главного валютчика – Рокотова. Еще писали, что на Западе он был бы гений бизнеса, а в Москве…
Юрий Дормидошин:
Фарцовка началась приблизительно с шестидесятого года. Начали заезжать финны. И я влился в этот бизнес. Я жил в центре, и у меня были друзья старшие, которые [уже этим занимались].
Такое было упоение, было, чем заняться. И это была общность такая. Мы были джентльмены – мы никогда не обманывали. Потом начались эти "каталы", начали ломать бабки, начали какое-то фуфло подсовывать. Уже в этот бизнес вошли и криминальные какие-то – не джентльмены. А мы позиционировали себя как джентльмены.
Тяга к какому-то самовыражению, даже эстетический голод гнали на какую-нибудь Малую Морскую или Большую Морскую. Я, в основном, работал с "Асторией". Территория была несколько поделена. Потом мы попытались "брать" [финнов] в Выборге, но там была очень серьезная местная группировка, и нас оттуда вытеснили. Пришлось вернуться в город, а там уже в каждом отеле была спецслужба.
Сначала приезжали только финны. Иногда – до двухсот автобусов. Какое-то неимоверное количество. У нас была "агентура", нам говорили, что к "России" подъехало, например, пять автобусов, к "Европе" – четыре автобуса, там еще где-то десять автобусов. Они – такой добродушный народ. Сначала мы меняли [вещи] на водку, потом платили конкретно деньги – рубли. Они с удовольствием [брали рубли]. И потом уже каждый иностранец привозил то, что ему надо было продать, уже завязывались связи. Появлялись "домашние магазины", потому что в комиссионные такие вещи было сдавать достаточно стремно – там была старая одежда.
Естественно, деловые люди как-то прониклись всем этим. Начался спрос, появилось предложение. Появились какие-то самопальные джинсы. Настоящих вещей [было мало] – если в Москве были дипломаты, то Питер был город совершенно маргинальный. И с появлением волны туристов появилось преклонение перед иностранной одеждой. Моды как таковой не было, ее никто не мог диктовать, везли не бренды, а, естественно, ширпотреб. И тогда уже Невский проспект, "Брод" начал расширяться. Он уже перевалил Садовую улицу, Литейный проспект, кафе "Север". Там была "диаспора" немых – они, в основном, были карманниками, но были и те, кто занимался бизнесом всяким.
Приезжало огромное количество туристов, и власти ситуацией не владели. Фарцовка приняла серьезные масштабы. Завязывались связи, началась контрабанда. Тут же подтянулись девушки, началась проституция. Причем проституция была совершенно специфичная – они не занимались проституцией с русскими. Это было совершенно четко, и они этим очень гордились. Они считали, что с "рашенком" переспать западло. У них был чистый отбор.
Это был шикарный бизнес. Во-первых, ты сам одевал себя. И это было решение всех проблем – моральных, сексуальных, каких угодно. Если ты хорошо выглядел, у тебя был пропуск ко всему. Тебя уже уважали, и какой-то набор вещей позволял тебе выйти в "высшее общество". Весь другой бизнес – например, цеховики – они были совершенно законспирированы, в подполье. У меня был один знакомый – очень богатый цеховик. Я его встретил, мы пошли в обувной магазин, и он купил шесть пар обуви "Скороход". Я говорю: "Зачем тебе шесть?" – "Пусть думают, что я хожу в одних и тех же сапогах". У него был набор одежды – он покупал его в большом количестве, но ассортимент был один. Потому что не дай бог кто-то подумает, что он [богатый]. Половина этих людей жила в коммуналках, и они там прятали свои миллионы. А нам было нечего терять, мы ходили, эпатировали публику, мы уже приобретали вид практически настоящих иностранцев. Мы ходили в валютные бары – это был экстрим: зайти в валютный бар – швейцар пропускал тебя с толпой, потому что он не понимал, кто ты, что ты. И это был просто другой мир, какое-то другое ощущение, это был кусок какой-то свободы. Там сидели свободные люди – они курили Marlboro, пили какие-то напитки, общались с девушками. Но с девушек спецслужбы уже начали брать взятки. Они были все на учете, они были все информаторы, как правило. И поэтому их не трогали. Это был такой сервис, такой бренд – бренд России.
Лев Лурье:
Фарцовщики, в отличие от стиляг, не образовывали никакой субкультуры. А субкультура, соответствовавшая стилягам, называлась "мажоры". К фарцовщикам от стиляг перешла более широкая идея контрабанды. На Невском проспекте всегда было очень много людей – и их количество разрасталось, – которые каким-то образом доставали немыслимые вещи.
Стиляги и фарцовщики – это два разных поколения. Власть в современной России захватили фарцовщики, а не стиляги. Стиляги старые уже были. Они были "прорабами перестройки". Им уже поздно было захватывать какие-то, особенно командные высоты. Это все были люди пятидесяти или за пятьдесят. Но они были помешаны на потребительских ценностях, и в этом смысле разницы между стилягами и фарцовщиками действительно нет. И те, кто пришел к власти, исповедуют эти ценности. Вообще, эта идея Куршавеля, Лазурного берега, Ксюши Собчак – это стиляжная идея.
3. Культура из-за бугра
Культурные потребности стиляг явно контрастировали с тем, что предлагалось в СССР. Однажды услышав джаз и посмотрев "Серенаду Солнечной Долины", стиляги увлеклись западной культурой, которая, хоть и с большим трудом, но все же проникала за "железный занавес". Музыка Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Бенни Гудмена, оркестра Гленна Миллера, Майлза Дэвиса, Каунта Бейси, а позже – Билла Хейли и Элвиса Пресли создавали звуковой фон их жизни, а немногие доходившие до советских экранов западные фильмы создавали модели для подражания во всем – в одежде, в поступках, в поведении.
"Музыка толстых"
Западная, "буржуазная" культура в СССР никогда не приветствовалась. Но в первые годы советская власть еще не определила свои культурные приоритеты, а потом наступила эпоха НЭПа, когда многие атрибуты "мира капитализма" более или менее уживались с социалистическими реалиями.
Днем рождения советского джаза можно считать 1 октября 1922 года. Тогда вернувшийся из эмиграции поэт, переводчик и танцор Валентин Парнах устраивает в Москве концерт "Первого республиканского джаз-банда". Сам Парнах не владел ни одним музыкальным инструментом, но привез из Парижа немалое количество американских граммофонных пластинок. Московские музыканты, наслушавшись этих пластинок, смогли сыграть нечто подобное, а сам Парнах принял участие в концерте в качестве танцора.
А уже весной 1926–го года по СССР впервые гастролируют джазовые ансамбли с участием иностранных музыкантов. "Jazz Kings" дают концерты в Москве, Харькове, Одессе и Киеве, а базирующийся в Великобритании Сэм Вудинг привозит эстрадное ревю из перебравшихся в Англию темнокожих американцев The Chocolate Kiddies. Через год в московском Артистическом клубе дебютирует первый советский профессиональный джазовый коллектив – "АМА-джаз" под управлением пианиста Александра Цфасмана. В следующем году он становится первым джазовым коллективом, живьём сыгравшим в студии Московского радио, и первым советским джазовым ансамблем, записавшимся на грампластинку.
Но уже в 1928–м году мощный удар по джазу наносит "главный пролетарский писатель" Максим Горький, опубликовав в газете "Правда" статью "О музыке толстых", где обрушивается на всю тогдашнюю эстрадно-танцевальную музыку.
"Но вдруг в чуткую тишину начинает сухо стучать какой-то идиотский молоточек – раз, два, три, десять, двадцать ударов, и вслед за ними, точно кусок грязи в чистейшую, прозрачную воду, падает дикий визг, свист, грохот, вой, рёв, треск; врываются нечеловеческие голоса, напоминая лошадиное ржание, раздаётся хрюканье медной свиньи, вопли ослов, любовное кваканье огромной лягушки; весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому, и, послушав эти вопли минуту, две, начинаешь невольно воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом", – пишет пожилой "Буревестник", которого, по слухам, подтолкнули к этому танцевальные фокстроты – их на первом этаже виллы на Капри крутил на патефоне его сын.
Определение "музыка толстых" подхватила советская идеологическая пропаганда, начав применять ее в том числе и к джазу. Так музыка, появившаяся в бедных негритянских кварталах, стала ассоциироваться в Советском Союзе не иначе как с капитализмом и "буржуазным" образом жизни.
Подобная судьба выпала и "буржуазным" танцам – фокстроту и танго. Фокстрот (название происходи от английского foxtrot – "лисья походка") появился в 1912 году в США, и его поначалу танцевали в медленном 4/4–тактном темпе. В двадцатые годы танцевальные оркестры постепенно взвинчивают темп под влиянием джаз-ритмов с 32 до 50 тактов в минуту. Эту версию называли квикстеп (от английского quikstep – "быстрый шаг"). В конце двадцатых в Англии был создан собственный "Квиктайм Фокстрот и Чарльстон" – быстрая разновидность фокстрота, в которой были использованы плоские шаги из чарльстона. Медленный фокстрот – "slowfox" – был моден в начале 1930–х в США, но к середине десятилетия уступил место джиттербагу (jitterbug), с которого началась эра свинга.
Танго получило распространение от африканских сообществ в Буэнос-Айресе на основе древних африканских танцевальных форм. В первые годы ХХ века танцоры и оркестры из Буэнос-Айреса и Монтевидео отправились в Европу, и первый европейский показ танго состоялся в Париже, а вскоре после этого в Лондоне, Берлине и других столицах. К концу 1913–го года танец попал в США и Финляндию. В США в 1911 году название "Танго" часто применялось для танцев в ритме 2/4 или 4/4 "на один шаг". Иногда танго исполняли в довольно быстром темпе.
Эти энергичные и чувственные танцы если и не запрещали явно, то, по крайней мере, "не рекомендовали", и на танцплощадках доминировали бальные танцы, появившиеся еще в девятнадцатом века.
Между тем, вышедший в 1934–м году на экраны фильм Григория Александрова "Весёлые ребята" – первая советская музыкальная комедия – представляет "отечественную версию" джаза: легкую эстрадную музыку, сыгранную тем же составом, что и джаз. Фильм становится крайне популярным, как и исполнивший главную роль эстрадный певец Леонид Утёсов. После этого фильма, где оркестр Утесова назывался "Теа-джаз" название "джаз-оркестр" начинает восприниматься более или менее спокойно, хотя джаз и не получает официального одобрения.
Великая Отечественная война, в которой США были союзником СССР, несколько изменила ситуацию. Во время войны слушать джаз стало можно, и даже в кинотеатрах перед сеансами иногда играли джаз-оркестры. Джазовые оркестры выезжали и на фронт для подержания боевого духа в войсках: в такой ситуации было не до запретов. А в 1944–м году в честь открытия "второго фронта" англо-американскими союзниками даже американский джаз ненадолго становится в СССР официально терпимым. Леонид Утёсов записывает на русском языке свинговую песенку американского композитора Джимми Макхью "Comin' In On A Wing And A Prayer".
Сразу же после окончания войны строились планы "культурного обмена" между двумя странами: предполагались поездки советских джазовых коллективов в Америку и приезд в СССР американских джазистов. Но все эти планы обрушила начавшаяся "холодная война". Более того, на волне борьбы с "космополитизмом" и "низкопоклонничеством перед Западом" достается и джазу. 10 февраля 1948 Политбюро ЦК ВКП(б) выпускает постановление "Об опере" Великая дружба" Вано Мурадели", в котором клеймит "формалистическое направление, чуждое советскому народу". По результатам постановления вместе с музыкой Шостаковича и Прокофьева "чуждым" начинают считать и джаз, хотя в тексте постановления его нет. Следующие восемь лет слово "джаз" в официальном контексте не употребляется, а музыкальные инструменты, связанные с западной музыкой – шестиструнная ("испанская") гитара и саксофоны также оказываются в опале.
Часть джазовых коллективов были тогда расформированы, а другие, чтобы избежать слова "джаз", из джаз-оркестров превратились в "эстрадные оркестры". Некоторые коллективы, например, оркестр под управлением Леонида Утесова, могли себе позволить сыграть какие-то джазовые стандарты, но это подавалось в форме "критики империализма", как, например, бывшая в репертуаре оркестра "Песня американского безработного".
Вспоминают, что в послевоенные годы на танцплощадках висели списки для музыкантов: что можно играть, что нельзя. Можно было играть "русский бальный", мазурку, медленный вальс, но ни в коем случае не фокстрот, танго или румбу.
Часть бывших джазистов осели в ресторанах, где контроль над содержанием исполняемой музыки не был столь строгим, и за вечер можно было исполнить какое-то количество джазовых номеров, играя в остальное время более "нормальную" музыку: вальсы, марши и польки.
Еще одной возможностью услышать джаз и потанцевать под него были "закрытые" вечера в школах, клубах, институтах и научно-исследовательских учреждениях, на которые старались не допускать "посторонних" людей – тех, кто мог бы "настучать". Для музыкантов это была неплохая возможность подхалтурить, да еще и играя музыку, которая нравилась им самим. Одним из оркестров, часто выступавших на подобных мероприятиях, был в Ленинграде полупрофессиональный оркестр под управлением Вайнштейна.
Естественно, время от времени милиция и дружинники – по наводке и без – устраивали рейды на подобные "вечера отдыха", и музыкантам вместе со всеми остальными приходилось убегать, чтобы не угодить в милицию.
Борис Дышленко:
Стиляги все слушали джаз. Это было не то что необходимо, это было знаком каким-то для любого стиляги: его отношение к джазу, его любовь к джазу. А рок-н-ролл тогда почти не знали в России. Он появился позже.
Алексей Козлов:
Вообще, связи прямой [между стилягами и развитием джаза] нет. Если брать историю раннего джаза – послевоенного, то большинство джазменов к категории стиляг не относились по-настоящему и одевались как все. Но небольшая часть относилась. Были такие легендарные лабухи-стиляги – Боря Матвеев, Леня Геллер, Утенок, – которые еще при Сталине играли.
Послевоенный джаз начал развиваться в хрущевские времена – в пятьдесят девятом – шестидесятом году. Тогда время стиляг уже прошло, это было уже после фестиваля (международного фестиваля молодежи и студентов 1957–го года в Москве – В. К.). А вот те, кто играл джаз еще при Сталине, вот это – люди легендарные. Они как раз повлияли на меня. Это – люди, которые играли запрещенный полностью джаз после войны, как-то умудряясь играть на халтурах на подпольных, на квартирах, на танцах. И вот там собирались чуваки с чувихами, танцевали. Были облавы постоянно. Приезжали "раковые шейки" (милицейские машины, прозванные так за раскраску, напоминавшую популярную в те годы карамель – В. К.), всех вязали. Вот здесь связь была, но она имеет отношение скорей к лабухам, чем к джазменам.
Анатолий Кальварский:
Джаз [в СССР] был запрещен после постановления тысяча девятьсот сорок восьмого года, после речи товарища Жданова (см. главу "Низкопоклонство перед Западом" – В. К.). Были распущены очень многие оркестры. Единственный оркестр, который тогда остался, это был оркестр Утесова. Но это был государственный оркестр, и он не назывался джаз-оркестром.
Оркестры стали называться эстрадными оркестрами. Когда началось это поветрие, и не рекомендовалось играть на саксофонах, один из старейших музыкантов, работавших на ленинградском радио – а там был изначально джаз-оркестр КБФ, Краснознаменного балтийского флота, – мне рассказывал: приходила к ним комиссия, и комиссию эту возглавлял скрипач театра оперы и балета имени Кирова некто товарищ Аркин. Этот товарищ Аркин подозвал к себе гитариста на беседу и спрашивает: почему это ты играешь на шестиструнной гитаре? У нас же есть замечательная семиструнная русская гитара. Зачем нам нужна эта шестиструнная гитара? И Болеслав Сигизмундович Росинский, который мне рассказывал эту историю, был человек не робкого десятка и острый на язык. Он сказал Аркину: А вот вы играете на четырехструнной скрипке. А вот какой прекрасный инструмент русская балалайка. Так вот возьмите три струны и играйте на трех струнах. Тогда Аркин ему сказал, что вопрос снят.
Валерий Попов:
Сначала появились песни как бы советские, но [для] стиляг. Мода под видом сатиры, под видом пародии. Был такой оркестр под управлением Атласа – король всех площадок. И они придумали гениально. Был цензурный комитет, который принимал все номера. Каждый джаз, каждый ресторанный коллектив проходил комиссию. Они понимали, что вообще нельзя, а под видом сатиры – можно. И комиссия тоже понимала – потому что ей тоже хотелось погулять, послушать что-то. И играли такие песни разоблачающе – манящие. Разоблачительные – и, в то же время, в ритмах рок-н-ролла и буги-вуги.