Это было первое, что прорвалось. Потом началась эпоха блистательного джаза. В Питере самый известный был "Диксиленд". Усыскин был знаменитый трубач, маленький в очках. Потом у него стало ухудшаться зрение – и он все более выпуклые такие линзы носил. [Впоследствии] "Диксиленд" вошел на официальную сцену, стал ездить за границу – чуть ни в консерватории выступал. Такая музыка южных штатов – быстрая, ритмичная, сначала один солирует, потом другой солирует, импровизируют… Вечера с "Диксилендом" – это было наше главное счастье в жизни. Мы музыкантов всех знали по именам. Если в каком-то институте играет "Диксиленд", то это была эпопея – прорваться на вечера. Помню, во скольких прорывах я участвовал… Билеты распределяет только институтский профком. Дают отличникам, или своим, близким – тоже коррупция власти. Остальным надо было прорываться. Стоят дружинники – и надо было жать, давить. Кто-то прорвался – смял дружинников. Пробежали. Потом они усилили кордон. Потом говорят, что там вот через окно можно пролезть в женский туалет, а оттуда выйти через другое здание и потом прорваться туда. Помню такие операции – через угольные кучи, через кочегарки пролезали. Входим в зал – и "Диксиленд" шпарит. Полное счастье. Стряхиваешь грязь с себя, пыль, уголь – и начинаешь плясать. Помню, часто это было в спортивных залах, где шведские стенки. Помню, в военмех как-то прорвались – и у шведских стенок. Мой друг там встретил свою любовь. Помню, ехали из Солнечного – там купались, загорали – вечером такие веселые: давай прорываться в военмех. Прорвались в военмех – и мой друг Слава встретил там свое счастье. Случайно зашли, случайно прорвались – и оказалось, что это жизнь.
Потом стали солидные, огромные оркестры появляться. Уже профессиональные. Там был такой знаменитый трубач Носов. Но оркестры большие – они уже немножко были официозные. Как в фильме "Серенада Солнечной Долины" – такие американские большие оркестры. Они были больше для слушания, чем для плясок. Уже появились коллекционеры дисков, теоретики. Джаз лет тридцать был нашей религией. Кто глубоко знал, кто просто – слушали все мы его с утра до вечера. По приемнику – Voice of America – это обязательно слушалось вечером. Уиллис Коновер, с таким густым голосом. Это был наш джазовый кумир. Jazz Hour – "Час джаза" – называлась передача. Все американские джазовые гении к нам пришли через Уиллиса Коновера. Их записывали, переписывали… Диски на костях так называемые – на рентгеновских пленках. Было, чем заниматься, было, чему радоваться.
Валерий Сафонов:
Конечно, все увлекались джазом. Это поголовное было увлечение. Но у меня другой интерес был и тогда… Я люблю джаз, в принципе, но никогда не считал себя знатоком и не собирал его. У меня огромная коллекция классической музыки – три тысячи дисков. Я уже тогда, когда приехал к нам Ван Клиберн – это пятьдесят восьмой год, первый конкурс Чайковского… Он, кстати, был одет по той самой моде – американской, был очень яркой такой фигурой. Я тогда был потрясен – и проснулся интерес к классической музыке, должен был быть какой-то толчок, и вот этим толчком было как раз его выступление. Оно, можно сказать, всколыхнуло весь народ – то, что американец взял первую премию, блестяще исполнял первый концерт Чайковского. Все по телевизору смотрели это исполнение. Это произвело неизгладимое впечатление, и я стал интересоваться, покупать пластинки. А так в основном все друзья увлекались, конечно, джазом. И многие даже играли. Вот в каждом институте были обязательно свои какие-то оркестры – у нас в "станкине" тоже был джазовый оркестр. И музыканты были сначала стиляги, а потом переключились на штатовскую одежду.
У нас в институте был именно джаз – оркестр: с саксофонами там. Но было запрещено исполнять американскую музыку. Играли музыку советских композиторов, но джазовым составом. На репетициях, для себя, они играли американскую музыку, американский джаз.
Вадим Неплох:
Слушали Чарли Паркера, Диззи Гилеспи, Бинга Кросби, Фрэнка Синатру, Дорис Дэй. Пластинки покупали на барахолке – у нас была на Обводном канале барахолка. Там можно было купить все, что угодно, и мы все время покупали пластинки. Семьдесят восемь оборотов пластинки. Американские – старые, довоенные. Sweet Sue – шедевры, они и сегодня звучат, как шедевры. Для нас, для тех, кто остался. Это же не советская музыка.
Олег Яцкевич:
Джаз слушали фанатично. Мы трое дружили – Юра Блажин, такой известный "центровой", я и Миша. И мы все трое увлекались джазом. Мы всех знали. У Юрки отец был морской офицер, в хорошем чине, и у них дома стоял шикарный приемник. Хотя все глушили, но хороший приемник мог что-то поймать. Мы ему завидовали, и он всегда хвастал: вот, вчера слушал Армстронга. И однажды Мишка ему говорит: "А ты Чака Барроу слушал вчера?" – "А кто это такой?" – "Виброфонист, в Калифорнии", – говорит и называет какую-то группу. "Нет, не слышал". Ну и расстались. А я говорю: "Миша, откуда ты взял этого Чака?" – "Выдумал, чтобы он не воображал". А при следующей встрече Юрка говорит: "Слышал я вашего Чака. Ничего особенного. Вот Лейтон Хэмптон – вот это да".
А джаз был запрещен еще до войны. Это же "музыка толстых", буржуазная. Утесов для нас был предел – это ведь тоже джазовый все же оркестр.
Борис Алексеев:
Я не считаю, что стиляги были связаны с джазом. Они скорей были с танцами разными связаны – с буги-вуги там, рок-н-роллом. Это очень сложный танец был – что буги-вуги, что рок-н-ролл. Это было еще до фестиваля, тогда танцы, в основном, проходили под Москвой, и там можно было играть джаз. Ради бога, пожалуйста, пляши. Играли все, что хотели. А в Москве это было довольно рискованное дело. Иногда джаз играли на всяких студенческих вечерах, Вечера устраивали, приглашали музыкантов. Вот Леша Козлов там вовсю дудел – еще не джаз, а такой танцевальный джаз. Через эту танцевальную музыку те, кто заразился этим, перешли спокойно на джаз. Потому что это – совсем разные вещи, танцевальная музыка и джаз.
Джаз мало понимали. Считалось, что вся ритмичная музыка – это джаз и есть. То, что увидели в "Судьбе солдата в Америке" – это знаменитый фильм, откуда пошла My Melancholic Baby – считали, что это – джаз, суперджаз. Но под него можно было танцевать. Он был ритмичный. А джаз никто не играл тогда, танцевальную музыку играли. А джаз играли продвинутые люди – Леша [Козлов], Андрюша Товмасян. Вот он танцевальную музыку не играл. Ему сколько было – четырнадцать, пятнадцать лет, когда он начинал на трубе дуть своей. Но он начинал в каких-то клубах при ЖЭКах, в подполье, нелегально. Это потом уже поняли, что никуда от этой музыки не денешься, что надо взять ее под руководство, под управление. И пошли фестивали и прочее – но это значительно позже уже.
Анатолий Кальварский:
Джаз и стиль – это ничем не связано. Стиляги просто ходили танцевать, им хотелось знакомиться с девушками, уговорить кого-то, затащить на хату. К джазу это имело очень маленькое отношение. Были джазмены, и были стиляги. Это разные вещи абсолютно. Очень многие джазовые музыканты не были стилягами. Я не помню, чтобы музыканты были такими яркими стилягами. В основном, стилягами была молодежь, которая ходила на танцы.
Вадим Неплох:
Джаз был запрещен в СССР всегда. Все было запрещено. Особенно после сорок восьмого года. В те времена даже говорили, что "от саксофона до ножа – один шаг". Когда мы играли уже у Вайнштейна, на танцах, то нам разрешалось играть один фокстрот в отделении. А отделений было четыре. И, в основном, были всякие танцы советские. И то старались, чтобы фокстрот был медленный. Джаз – музыка свободных людей, я думаю, поэтому [он и был запрещен].
Играли нелегально, и нас гонял все время комсомольский патруль. Играли закрытые вечера в академии художеств, в доме архитектора, в академии наук устраивал вечера институт физики. В школах каких-то. Нам платили – с кого-то собирали, потом нас разгоняли. Иногда больше удавалось сыграть, иногда – меньше. Там мы играли то, что хотели. И это все делалось под видом вечера на седьмое ноября или первое мая. Какие-то праздники – день строителя. В научно – исследовательские институты нас приглашали. Я помню, в институт цемента.
Танцы были по субботам, и приходили на них очень интересные люди. Хорошо одетые. Много народу – не попасть было. Я помню даже, что Сережа Довлатов [однажды] ждал меня и контрабас мой нес, чтобы его пропустили.
Георгий Ковенчук:
Были "бродячие" джазы, которые появлялись на всяких студенческих вечеринках, подпольные. Они сначала играют разрешенные бальные танцы, потом – раз, и начинается. За ними тоже следили, выгоняли, вызывали милицию – преследовали их очень сильно. Джаз тогда был запрещен – "тлетворное влияние Запада". Был взят на вооружение Максим Горький, [очерк] "Город желтого дьявола", [который] он про Нью-Йорк написал, и джаз назвал "музыкой толстых". А у нас как-то проскальзывал джаз – например, Поль Робсон был такой, он пел некоторые "спиричуэлс", а аккомпанемент был джазовый. Кстати, в ресторанах джаз был вполне разрешен – ты приходил и мог слушать джаз. Видимо, в целях привлечения посетителей им разрешали. Потом, Хачатурян написал "Танец с саблями" – это тоже было похоже на джаз, и все слушали. Потом были оркестры – они назывались не джазы, а эстрадные оркестры. А потом постепенно все это пробивалось наружу, и, например, передавали эстрадную музыку по радио, и под конец ставили или фокстрот, или танго. Но фокстрот назывался "быстрый танец", а танго назывался "медленный танец". И потом вдруг однажды – я помню, не поверил своим ушам – вдруг диктор так быстренько произнес: "танго". Я думал, что ослышался. Утром прихожу в институт – да-да, слышали, сказали "танго". Это было такое событие: танго сказали, ой! Вот такое время было.
Рауль Мир-Хайдаров:
Колоссально был популярен Луи Армстонг и Дюк Эллингтон с его "Караваном". Элвис Пресли был у всех, конечно, на слуху. Но еще был Джонни Холидей – французский певец. Один в один они шли: Джонни Холидей – он американскую музыку перенес во Францию. И почему-то в нашем городе были записи Джонни Холидея. Все это было плохо записано, но нам казалось: какая чудесная музыка, какой ритм! И когда я сегодня слушаю на первоклассной аппаратуре музыку, думаю: вот хотя бы один раз те записи услышать в настоящем виде тогда! От всех этих вещей один "хыр-пыр" только был, но мы все это интуитивно дополняли.
К этому времени ребята из Актюбинска и из нашего поселка уже учились в Москве и в Ленинграде. Кому-то заказывали, у кого-то были родные. А в Актюбинске было очень много ссыльных с тридцать седьмого года. В техникуме, где я учился, все преподаватели были профессора и доценты. Можете себе представить – в дыре какой-то весь преподавательский состав – профессора и доценты. А это были ссыльные из Ленинграда. Естественно, они несли какую-то культуру. А джаз-то уже и до войны существовал. Кто-то присылал им [записи], среди них наверняка были музыканты, потому что очень рано у нас открылось музыкальное училище – это же на ровном месте не откроешь.
Я ходил на завод Сельмаш – он сейчас уже разрушился, – в заводской клуб. Танцы были – среда и пятница. В городе было, куда ходить: ОДК – областной дом культуры, шикарный, дворец культуры железнодорожников – в царское время построенный особняк, дворянское собрание было там. Там тоже были танцы. Но там обыкновенные эстрадные оркестры играли. А в клубе Сельмаша играл джазовый оркестр – и там яблоку негде было упасть – столько было народу. Билет не достать было. Туда ходили люди, интересующиеся джазом.
Если ты модно одевался, мог о музыке поговорить, знал десять-двадцать фамилий [музыкантов] или записи имел какие-то, ты мог приехать в любой город, ты приходил на танцы – и ты сразу попадал в свой круг. Так со мной было. Я приехал к бабушке в Оренбург, пошел в парк "Тополя". И я через полчаса был в компании родных мне людей. То же самое, после окончания техникума, в шестидесятом году я был в Алма-Ате. Красивейший город, танцплощадка в парке имени "28 героев панфиловцев". И за два дня я там перезнакомился со своими единомышленниками – стилягами. Они помогли мне приобрести в комиссионках нужные мне вещи.
Но тогда были танцплощадки, а танцплощадки – это невиданная форма общения, которую мы сейчас потеряли. "Золотая молодежь", рабочая молодежь, студенческая могли встречаться на одной площадке. Парень с завода мог пригласить девушку из института, что сейчас невозможно. Или там дочь секретаря райкома с тобой пляшет, ты ее приглашаешь, не зная, кто она. Вот мы застали такое время.
Анатолий Кальварский:
После фестиваля пятьдесят седьмого года [начались послабления], потому что тогда к нам попали первые музыканты из-за рубежа, приехал оркестр Мишеля Леграна, и этот приезд оказал огромное влияние на музыкантов. Это был очень интересный концерт, и те, кто на нем побывали, сохранили впечатления от этого концерта по сей день. В то время уже наступала "оттепель", и стало немного полегче. К этому времени появился в Ленинграде оркестр под управлением Иосифа Вайнштейна. Вайнштейн сумел собрать и зачислить на работу в отдел музыкальных ансамблей многих музыкантов, которых туда просто не брали, потому что считали стилягами. Многие музыканты относились к ним откровенно с завистью и ненавистью.
Но прошло некоторое время, и музыканты все-таки заставили себя уважать, потому что они действительно очень хорошо играли. И гости из других городов или даже других стран, кто приезжал в Ленинград, первое, что делали, это шли слушать этот оркестр. Половина зала там никогда не танцевали, а просто стояли и слушали. А работали они в основном во дворце культуры первой пятилетки, который ныне снесли.
Рауль Мир-Хайдаров:
Я начинал с буги-вуги и рок-н-ролла. Лет с четырнадцати половина пластинок, которые игрались у нас на танцплощадке в Мартуке, были мои, личные. Если я не приходил, то танцы были очень скучные и унылые. И это как-то влияло на культуру [районного центра] – новинки какие-то слушали, с джазом связанные. Новьё. А в пятьдесят седьмом году я поехал по бесплатному билету в Ташкент на каникулы. А в Советском Союзе в то время было только два пластиночных завода – Апрелевский и Ташкентский, который в войну перевели из Ленинграда. Только там печатались пластинки. А Ташкент далеко, самолеты тогда почти не летали. И когда я ехал, мне заведующая клубом, куда я носил пластинки на танцы, подходит и говорит: "Рауль, я слышала, что вы в Ташкент едете. Пожалуйста, продайте мне ваши пластинки". А я не понял сразу. "Почему я вам должен продать? Я их столько собирал". – "Ну, вы же едете в Ташкент, там – грампластиночный завод". И они у меня приобрели пластинки за сто с лишним рублей. Я эти деньги держал, как святые. И перед глазами стоит центральный магазин грампластинок в Ташкенте, напротив оперного театра. И я на все – и еще у меня была копейка какая-то – привез пластинок. И меня ждали, как не знаю, кого – ну, как сейчас Диму Билана ждут в аэропорту.
Виктор Лебедев:
Джаз своеобразно стыдливо просачивался сквозь культурную жизнь [СССР]. Например, Цфасман, который был талантливым пианистом и талантливым композитором, написал пародию на американскую жизнь – спектакль "Под шорох твоих ресниц", разоблачая "продажный американский стиль шоу-бизнеса". Но под это дело, под эту пародию он написал много интересных джазовых композиций. И под видом ироничного разоблачения всего вот это было. А Утесов пел песню американского безработного нищего: "Дайте мне хоть что-нибудь". А оркестр свинговал, и все любили эту песню безработного, потому что это была американская музыка. А потом уже даже такие столпы советской музыки, преданные партийцы – композиторы, которые делали карьеру через обком партии, через ЦК партии, воспользовались достоянием стиляг. Я помню, как [советский композитор Андрей] Петров написал для фильма "Человек-амфибия" песню "Эй, моряк, ты долго плавал" – такая смешная пародия на блюз, на мой взгляд довольно безвкусно сделанная. Но примкнули к этому, когда можно было.
В то время халтурами называли, где играл какой-то модный состав. И прорастали очень талантливые джазовые музыканты. Квартеты, квинтеты разъезжали по вечеринкам. И как только мы попадали в эти институты – бог его знает: через форточку пролезали в женский туалет, чудеса творили, чтобы попасть. Институты, устраивавшие такие вечеринки, были очагом вот этого всего "разврата" с точки зрения властей.
Наше поколение стиляг настоящих рок не затронул. [Для этого поколения] иконой был джаз. И когда появились "Битлз", стиляги, люди влюбленные в джаз, даже несколько не приняли это, так как приняло уже другое поколение, на десять лет моложе нас, тот же Мишка Боярский, они уже стали битломанами и к джазу относились достаточно прохладно.
Александр Петров:
Мне почему-то понравилась музыка в стиле кантри. Однажды в Серебряном бору, на третьем пляже – он был очень моден тогда, там собиралась "золотая молодежь" или как ее назвать? – смотрю – на банджо кто-то играет. Подошел, смотрю – горбатенький музыкант. Впоследствии оказалось, что его зовут Николай Базанов. Он тоже любил так одеваться и играл кантри-музыку. Но также и джаз он играл. Правда, очень известным он не стал. Потом, однажды, находясь в ГУМе, я подумал: а почему это я – штатник, и не приемлю джаз? И я купил две первых джазовых пластинки: одна была польская, Кшиштоф Комеда, а вторая – наш джаз. И с тех пор я слушал джаз, слушал и стал его понимать. Ездил на всевозможные фестивали, которые были доступны – внутри, естественно, СССР. Джаз был в загоне, под прикрытием комсомола – он его курировал и не давал выходить за рамке.
Музыка на ребрах
Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших "Серенаду Солнечной Долины" и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.
И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями "на костях", "на ребрах", просто "ребрами" или даже "скелетом моей бабушки". Такие "пластинки" скрипели, шипели но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.
Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и в больницах.