– Я собираюсь приготовить кофе. Вы выпьете? – предлагаю я.
– Нет. – Она встает. – Мне действительно нужно идти, Колин, пока твой отец меня не хватился.
Рада была познакомиться с вами, Луиза.
Колин подает ей пальто.
– Я к вам заеду, мам. – И я слышу, как они о чем-то шепчутся, спускаясь по ступенькам.
Вернувшись, Колин идет ко мне на кухню.
– А твоя мама жаворонок. Чего это она в такую рань? – спрашиваю я, заливая кипятком плошку овсяных хлопьев.
Прислонившись виском к дверному косяку, он закрывает глаза.
– Да это она из-за отца. Он снова расклеился.
Отец Колина Патрик Райли в свое время был прославленным ирландским тенором, а мать танцевала в Королевском балете. Они познакомились в "Ковент-Гарден" в пятидесятые и вскоре поженились. Один за другим родились пятеро детей, младшим из которых был Колин. Потом, в конце шестидесятых, певческая карьера Патрика трагично прервалась, когда он потерял голос во время спектакля "Кавалерия Рустикана". Не помышляя ни о какой другой карьере, кроме музыкальной, он пробовал содержать семью, работая репетитором по вокалу и давая уроки музыки, но так никогда и не смог оправиться после потери былой сценической славы. Будучи человеком ранимым и чувствительным, он начал впадать в депрессию и, бывало, на целый день запирался у себя в кабинете. Когда с годами дети выросли и покинули отчий дом, эти приступы стали выражаться еще отчетливее и часто заканчивались бурными истериками со слезами, после чего следовали обещания взять себя в руки. Но это были лишь слова, а на самом деле Патрик оказался совершенно не способен хоть в чем-то даже ненадолго изменить свою жизнь. В семье было не принято обсуждать "папино состояние", однако в последнее время дела совсем ухудшились, и Ада буквально сбилась с ног, не зная, что делать. Особенно заметно ее муж сник в преддверии годовщины своего последнего спектакля, положившего конец его певческой карьере. До этого события оставался месяц.
– Мама считает, что мы могли бы организовать для него маленький праздник, своеобразный день почестей – собраться всей семьей, пригласить его друзей и устроить торжество. Но кто знает, как он к этому отнесется – может, обрадуется, а может, впадет в еще большее уныние, хотя скорее всего ему будет безразлично. – Колин покачал головой. – Не знаю, Узи. Просто не знаю, что делать.
– Да, тяжелый случай. – Я налила ему чашку кофе. – А я ничем не могу помочь?
– Вообще-то ты могла бы сделать одну вещь… – Он засмущался.
– Скажи какую.
– Если мать все-таки решит устроить этот праздник, может, ты согласишься пойти туда со мной?
– Ну конечно, Кол! Какие проблемы! Хотя она, наверное, захочет собрать только членов семьи. Как ты думаешь?
Несколько мгновений он смотрел в пол и вдруг быстро прибавил:
– Со своими половинками.
– Половинками?
Он поднял на меня глаза.
– Видишь ли, я ведь, в сущности, никогда не говорил им, что я гей.
Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.
– А ты думаешь, они и так не знают?
Он тяжело вздохнул.
– Дело не в том, Луиза, знают они или нет. Просто люди их поколения не считают нужным обсуждать подобные вещи. Понимаешь? Меня не волнует, что они знают. И от того, что я сам скажу им, ничего не изменится. Просто всем нам будет легче, если этот вопрос вообще не будет дискутироваться.
– А как же ты справлялся до сих пор?
– Просто я не швыряю им это признание в лицо, а они не спрашивают.
– Допустим. Только это хорошо, пока ты один. А если бы у тебя был бойфренд?
– Луиза… – В голосе Колина мне послышались усталость и раздражение. – Уж поверь мне в этом вопросе. Они не хотят этого знать. Они хотят, чтобы я был счастлив, а подробности их не интересуют. Некоторые вещи лучше оставлять недосказанными.
Через три дня Колин сообщил мне, что его мать окончательно решила осуществить свой план. Предстоящая вечеринка в их огромном семейном доме должна была стать сюрпризом. Следующие несколько недель Колин провел в хлопотах и секретных переговорах с родней. Они задумали устроить шведский стол, пригласить джазовое трио и нескольких бывших учеников Патрика, ставших теперь звездами оперного вокала, чтобы те спели на приеме. Друзья и родственники ожидались даже из самого Дублина, и брат Колина Ивен умудрился раздобыть где-то старую кинопленку, на которой Патрик поет в "Богеме". Пленку эту он восстановил и собирался продемонстрировать ее гостям в конце торжественного вечера. Телефон трезвонил беспрерывно, в доме чувствовалось ощущение предстоящего праздника. Энергичность и энтузиазм, с какими семейство Райли готовилось к надвигавшемуся событию, не знали себе равных.
Как-то за неделю до приема Колин подошел ко мне, когда я мыла посуду.
– Думаю, нам нужно обсудить, что мы наденем.
– Хорошая идея. Давай начнем с тебя, – согласилась я, протягивая ему кухонное полотенце.
Протирая стаканы и ставя их на полку, он сказал:
– Я, наверное, остановлюсь на клубном пиджаке, голубой рубашке и красном галстуке. По-моему, хороший вариант – с одной стороны, довольно консервативно, а с другой – не слишком официально… Как ты думаешь?
Я смерила его удивленным взглядом.
– У тебя есть клубный пиджак? Вот уж никогда бы не подумала, что ты носишь такие серьезные вещи!
Он улыбнулся.
– Да. Правда, мне придется отдать его в чистку, но он действительно существует. Алан купил его, когда уговаривал меня пойти работать в банк. Я вообще предложил маме, чтобы все были при "бабочках", но она говорит, что не у всех есть смокинги, и думаю, тут она права.
– Работать в банке?! Вот уж чего не могу представить, так это как ты, Кол, контролируешь чьи-то расходы.
Он рассмеялся.
– Ну, теперь твоя очередь. Какие будут соображения?
– Знаешь, я еще пока не уверена, – нерешительно сказала я. – У меня есть одно черное платьице от Карен Миллен…
Колин задумчиво хмыкнул, и по тому сосредоточенному виду, с каким он продолжал вытирать посуду, я поняла, что это не совсем то, о чем думал он.
– Оно, правда, короткое и…
– Облегающее? – спросил он.
Я повернулась к нему лицом.
– Колин, это платье выглядит вполне прилично и сидит на мне нормально!
– Нет, конечно! Оно, наверное, замечательное, Узи! Только я бы подумал о чем-нибудь более сдержанном. Здесь нужно что-то поскромнее, что-то… как бы это сказать?.. Более католическое.
– Монашеская ряса, например?
Он вздохнул и отложил в сторону полотенце.
– Луиза, пойми, речь идет о моей семье. В подобных вопросах они чуточку старомодны и даже не лишены косных взглядов. Несмотря на свою принадлежность к миру шоу-бизнеса. Мы с тобой явимся туда как парочка, так ведь? Если я надену клубный пиджак, то и на тебе должно быть что-то ему в тон… Как ты считаешь?
Я смотрела на него в недоумении. Передо мной был совсем незнакомый Колин – как будто настоящего похитили и подменили каким-то злым близнецом, который хотел заставить нас разыгрывать в ролях некую причудливую шараду перед его родителями.
И вдруг меня осенило.
– Колин, а ты, случайно, не говорил им, что я твоя девушка?
Он снова взял в руки полотенце и принялся вытирать посуду, словно вся его жизнь зависела сейчас от этого процесса.
– Нет! Ну что ты! Конечно, нет!
– Точно? Я спрашиваю, потому что ты как-то странно себя ведешь.
Пряча глаза, он начал составлять тарелки стопкой.
– Нет же, Луиза! Ничего подобного не было!
– Но ты не говорил им и обратного – что я не являюсь твоей девушкой? Не так ли? Ты предпочел не говорить вообще ничего и предоставить им сделать собственные выводы.
Он отложил в сторону тарелки.
– Неужели это так уж плохо?
Я покачала головой.
– Кол, зачем ты спрашиваешь? Тебе нечего стыдиться.
Он устало прикрыл рукой глаза.
– Луиза, как ты не понимаешь?! Этот семейный праздник устраивается не в мою честь. Все, о чем я тебя прошу, это чтобы мы с тобой слились с толпой и оставались незамеченными. Всего на один вечер! Ведь я же не прошу тебя всю оставшуюся жизнь изображать мою девушку. Ты моя подруга и соседка по квартире, вот и все. Просто я хочу, чтобы в этот вечер все прошло гладко. Понимаешь?
Это я понимаю.
Обняв его за шею, я прошептала:
– Послушай, Кол, я надену все, что ты скажешь. Хорошо? Мы с тобой будем отлично смотреться, и вообще вечер пройдет прекрасно. Вот посмотришь.
Он сжал меня в объятиях.
– Знаешь, Луиза, я взял на себя смелость кое-что подобрать для тебя. – Кол убежал в гостиную и, вернувшись оттуда с пакетом, протянул его мне. – Вот посмотри. Может, тебе понравится.
Я достала из пакета темно-красное шелковое длинное платье от Дианы фон Фюрстенберг и ахнула от восторга. Приложив его к себе, я воскликнула:
– Просто невероятно!
Колин довольно улыбнулся.
– Вот теперь ты выглядишь как жена банкира!
Однако нам так и не суждено было нарядиться в свои столь тщательно подобранные туалеты.
За два дня до торжественного приема, когда Колин заехал к матери с порцией недостающей столовой посуды, они услышали странный шум из кабинета Патрика и нашли его безвольное тело на ковре – доза транквилизаторов оказалась слишком велика. Никакой записки он не оставил.
Неделю Колин провел в доме матери, а после похорон Ада уехала в Ирландию к родственникам.
В день возвращения Колина домой мы с Риа берем выходной. Вернувшись, Колин первым делом падает на кровать и спит четыре часа кряду, а мы тем временем жарим сырники. (Вернее, жарит Риа, а я наблюдаю.) Когда Колин, проснувшись, сидит на диване с красными, опухшими глазами, мы несем ему свежезаваренный чай и пытаемся впихнуть в него сырники, а когда это не удается, просто сидим рядышком в гостиной и, глядя на лондонский закат, слушаем записи Патрика, исполняющего знаменитые итальянские арии. Когда пленка кончается, мы просто молча сидим в темноте. А потом Риа включает свет и идет на кухню, чтобы приготовить нам всем поджаренные хлебцы с сыром. Колин вытягивается на диване, положив голову мне на колени.
– Отец был такой несносный в последнее время, – говорит он. – Мы никогда не знали, чего от него ждать. А теперь вот я не знаю, как мы будем без него…
Я осторожно глажу его по волосам.
Мне хочется сказать, что я все понимаю, но я молчу – ведь мне повезло больше.
Однажды, когда мне было тринадцать, я, вернувшись как-то домой из школы, застала мать сидящей в ночной рубашке на стуле в гостиной. В это время ей полагалось находиться на работе, но она, бледная и осунувшаяся, сидела посреди комнаты, вперив перед собой пустой стеклянный взгляд. Спереди на ее измятой влажной рубашке я заметила какое-то пятно. Моя мать никогда не бывала дома, когда я возвращалась из школы.
Я спросила, все ли у нее в порядке, но она, не слыша, продолжала смотреть в пустое пространство, тряся головой, которая, казалось, того и гляди отвалится. Я подошла к ней и задала тот же вопрос, но она лишь посмотрела на меня неузнавающим взглядом и несколько раз моргнула. Медленно-медленно. Потом рот ее открылся, и я вдруг в ужасе поняла, что она сейчас умрет. Весь мир, казалось, медленно закружился вокруг меня, школьный рюкзак сам соскочил с моих плеч на пол, и, хотя я неслась сломя голову по квартире, ноги мои были словно из свинца. Подскочив к телефону и набрав номер, я услышала свой собственный голос, я кричала в трубку адрес и умоляла их приехать как можно скорее. Обернувшись, я увидела, что мать обмякла и склонилась вперед, уронив голову на грудь, слюни тонкой струйкой медленно стекали по подбородку. Швырнув трубку как попало, я бросилась к ней – она уже лежала безвольной грудой на полу.
Когда через несколько минут приехала бригада "Скорой помощи", я, обхватив мать руками, раскачивала ее из стороны в сторону, надеясь, что она придет в себя. Они оттащили ее от меня, уложили на носилки и надели ей кислородную маску. Через несколько минут ее увезли, а к нам пришла соседка миссис Хавельман и позвонила отцу. Она была немка и по-английски говорила кое-как. Когда вернулись домой мои брат и сестра, она сообщила им, что нашу маму "из-за болезни головы забрали в больницу".
Мать вернулась домой лишь несколько месяцев спустя совсем в другом состоянии. Ей было гораздо лучше.
И вот сейчас, держа голову Кола, я думала обо всех этих тайных приготовлениях к празднику и о том, как поздно Кол с матерью нашли Патрика в его кабинете. А еще уже в тысячный, если не в миллионный раз я думала о том, что было бы, не вернись я в тот день из школы вовремя – замешкайся я на автобусной остановке, чтобы похихикать с мальчишками, или задержись на дополнительных занятиях.
В тот же вечер я позвонила домой. Сидя в темноте у окна, я слушала долгие гудки, раздающиеся на другом конце провода за тысячи миль отсюда. Потом после щелчка до меня донесся голос моей матери:
– Алло?
– Привет, мам.
– Луиза! Сколько времени? По-моему, у вас там уже поздно. Разве нет?
– Да, мам, поздновато.
– У тебя все в порядке?
– Да, мам, у меня все отлично. Я просто позвонила, чтобы узнать, как ты там.
– Детка, у меня все прекрасно. Лучше и быть не может. Папа твой у меня как колючка в одном месте, но я с ним строга, и у меня особенно не разгуляешься. Замучил меня своими идеями по поводу навеса, который он хочет построить на заднем дворе. Да, ты знаешь, что твоя сестра хочет второго ребенка? Правда, результатов пока никаких, но, если что, я дам знать. Чем занимаюсь? Да вот целый день высаживала луковицы. Подозреваю, что олени опять все потопчут, но я ведь каждый год пытаюсь, так зачем же отказываться от этой идеи сейчас, а?
– Совершенно незачем.
– Вот так-то, детка. – Я слышу, как она прикуривает сигарету. – А ты все-таки зачем звонишь-то?
Я смотрю в безмятежную мглу за окном.
– Да ни за чем, мам. Просто хотела услышать твой голос.
Лишние килограммы
Каждый год весной многочисленные журналы мод и всевозможные женские странички печатают рецепты новоизобретенных диет, которые, ват следовать им до буквы, гарантируют стройную фигуру, а следовательно, и элегантность. И хотя для того, чтобы быть элегантной, вовсе не обязательно истощать себя до состояния манекена, все же правдивым можно считать утверждение, что список десяти самых красивых женщин является также списком десяти самых голодных женщин.
Увлечение похудением превратилось в новую религию. Раньше его добивались осторожно, почти тайком, и первые приверженки диет ограничивались умеренной худобой, все же допускавшей некоторое количество мягких изгибов. Но секта росла и каждый день принимала в свои ряды новообращенных членов, пока в итоге не было окончательно провозглашено, что ни в коем случае не могут рассчитывать на спасение те немногие, кто до сих пор не уверовал в преимущества костлявого силуэта и обтянутых кожей скул.
Следует ли вам обращаться в эту новую веру? Возможно. Но только какой ценой? У любительниц диет стремление к сухопарой фигуре зачастую становится навязчивой нездоровой идеей. Поэтому я рекомендую женщинам взвешивать не столько себя, сколько свои приоритеты. В конце концов, Бог создал вас такой, каком вы есть, и нет никакого смысла боротым с природой, распугивая всех друзей и членов семьи своими бесконечными правилами и ограничениями в еде.
Стройная фигура, несомненно, выглядит элегантно. Стройная фигура, но никак не невротическая одержимость вопросами похудения.
Я стою в очереди в кафетерии "Старбакс" и пытаюсь определить, сколько жира и калорий содержится в черничном кексе. Но на самом деле я с превеликим удовольствием взяла бы себе кусок двухэтажного шоколадного пирожного. Раздраженная и расстроенная, я смотрю на него, не в силах отвести взгляд, словно загипнотизированная мышка. Риа спрашивает, что я выбрала, так как нам пора заказывать, и очередь у меня за спиной уже начинает проявлять беспокойство, а продавщица за стойкой нетерпеливо закатывает глаза. Мне хочется пробить стеклянную витрину, схватить весь торт целиком и с победным воем умчаться с ним на улицу, как жуткое существо из фильмов-ужастиков Хаммера.
Но разумеется, я этого не делаю. Я поступаю правильно. Потому что мир делится на правильное и неправильное, на хорошее и плохое, на жирное и нежирное. Вот я и заказываю вместо пирожного двойной эспрессо без сахара.
И когда Риа спрашивает меня: "Ты уверена?", потому что видит, как я вожделенно глазею на пирожное, я бросаю ей в ответ: "Да! Да!" так, словно ненавижу ее. И это действительно так. Я ненавижу ее и любого, кто может заказать себе без зазрения совести все, что ему хочется, кто может запросто подойти к этой прыщавой буфетчице и, не сгорая на месте от чувства вины и страха, сказать: "Мне, пожалуйста, кофе со сливками и кусок шоколадного торта".
Итак, я беру себе вместо этой вкуснятины двойной эспрессо, чья горечь чуть ли не сводит меня с ума, и в который раз за день меня охватывает удушливое чувство злости и обиды от того, что я снова вынуждена отказать себе. И вот так трижды в день, двадцать четыре часа в сутки, сменяющие друг друга, день за днем, до самой смерти! До чего же нескончаемо долго тянется время, когда ты не можешь получить то, что хочешь!
На свою первую диету я села, когда мне было девять лет. Изнурение голодом юных балерин приветствовалось. Я помню, как наша преподавательница, усадив нас в кружок на пол, заговорила о том, что пора начинать следить за своим весом. Она научила нас носить с собой маленькую баночку с медом и чайную ложку, чтобы всякий раз, ощутив приступ голода, мы могли справиться с ним, отправив в рот крошечную порцию сладкого. Мы так и ходили с этими баночками, и наши трико были вечно заляпаны густой липкой массой.
Мы подолгу сидели в раздевалке, жадно слушая советы старших девочек, уже знавших толк в диетах. Так мы узнали, что можем употреблять в пищу только обезжиренные йогурты, диетическую колу, кофе и печеный картофель, пустой, без ничего. Или протеины и овощи, да и то по возможности в малых количествах. Но даже после таких бесед мы все равно частенько бежали после занятий в "Макдоналдс" и лопали там гамбургеры с жареной картошкой. Но и это было не страшно, так как все мы отлично усвоили урок Мелиссы Формби, это гениальное изобретение – после приема пищи выташнивать все, что съедено. Только сделав это волшебное открытие, она тотчас же принялась поучать нас, как добиться желаемого эффекта, затратив минимум усилий.
"Сначала нужно выпить быстрыми глотками стакан воды, – инструктировала она нас. – А потом засунуть в рот большой палец. Смотрите, не покарябайте глотку ногтем. И обязательно думайте о чем-нибудь жирном. Если будете думать о жирном, то все получится быстро, и мама ничего не заподозрит".
Мы понятливо кивали. Какая она была мудрая!
"Да, и пользуйтесь отдельным туалетом. Особенно пока не научитесь делать это бесшумно".
Тоже хороший совет. А главное привычный – ведь мы, балерины, всегда учились делать все бесшумно – прыгать с разбега по залу и приземляться без единого звука, вертеться на чертовых пуантах, не издав ни одного писка, доставать в растяжке ногой до уха, даже не вскрикнув.