Я хочу у тебя выиграть, Пашка Сокол. Ты понял? Я должен, я хочу. Я хочу этого больше всего на свете. Выиграть. Сегодня. А завтра гори все огнем. Я спокоен. Я весел. Я смеюсь, растягивая в стороны сведенные губы…
Андрей набрал скорость сразу после выстрела стартера. Казалось, он в панике, он улепетывает от Соколова, и так решил сам Соколов, вставая в седле и мощными шагами раскручивая передачу. Эта нелепая и смешная охота продолжалась почти полтора круга, а после удара колокола Андрей сбросил темп, и все поняли, что его просто не хватило, что он сломлен, что Соколов возьмет его голыми руками. Шумное, торжествующее дыхание слышалось совсем рядом, за спиной Андрея. Ольшевский выждал мгновение, и передняя шина соперника мелькнула под локтем. У Соколова сейчас не было простора для маневра, но он и не хотел этого, он рассчитывал так и усидеть за вымотанным Ольшевским, а на последней прямой, перед финишем, показать зрителям настоящий класс. Но не успел он хоть чуточку перевести дух после погони, как Андрей, со свистом втянув сквозь зубы воздух, изо всех сил нажал на педаль. У старых велосипедистов такой прием назывался "атака дуплетом". Счет заездов стал один - один.
И снова долго, бесконечно долго тянется резиновая нитка времени до третьего, решающего, заезда. Уже поздно, и члены президиума федерации, собравшие было портфели, вновь со вздохами рассаживаются на своих стульях. Уже фыркают моторы мотоциклов, приготовленных для лидерских гонок - последнего номера программы, и лидеры в кожаных костюмах и высоких шлемах осторожно катят по бровке, притормаживая носками пыльных сапог. А время тянется, и Васьки Матвеева все нет. И Ксеня даже не подходит к Андрею: она видит, что ему не до нее, и она ни за что ни про что обругала паренька в тренировочном костюме, который подсел к ней и игриво поинтересовался, кто будет сегодня девушку провожать. "Отойдите от меня, хулиган", - вспорхнула со скамьи Ксеня, округлив сердитый рот, и паренек растерянно вжал голову. в плечи: "Честное слово, я не хотел, честное слово…" А Васьки нет и нет. Гонщиков уже вызывают на старт, и судья устало поднимает свой маленький черный пистолет.
Выстрел. А через минуту еще два. Заезд остановлен. Соколов поднял руку. У него расстегнулся ремешок педали. Он долго возится возле кромки, к нему бежит механик, тоже садится на корточки, а Ольшевский ездит и ездит возле барьера, и время снова тянется, тянется так, будто зубчатые колеса часов задевают своими остриями за натянутые нервы Андрея - раз, раз, раз. Сколько можно тянуть!..
Опять "на старт". Опять выстрел. И опять два других. Соколов машет рукой, съезжает в траву и показывает на свою переднюю шину. Вокруг теснятся люди, и он предлагает им всем помять эту шину, убедиться, что из нее выходит воздух, что прокол, и действительно, тоненький комариный писк издает эта шина, а на месте прокола, которое послюнил кто-то из недоверчивых, тут же вспухает пузырек.
Время мучит Андрея Ольшевского.
В толпе вокруг Соколова, выше всех на голову, стоит Калныньш. Толпа суетится, механик быстро отвинчивает колесо. "Скорее, скорее!" - торопит судья, сутулый тренер Лыков бежит с новым колесом и кричит, задыхаясь: "Сейчас, Павлик, сейчас!" А Калныньш стоит и хмурится и думает о чем-то своем. Потом он раздвигает толпу. Он подходит к Соколову, берет его за плечо и толкает в сторону.
- Я буду тебя ударять, - говорит он без выражения. - Ты сам проколол шину.
Соколов по-кошачьи вывертывается из его ручищи.
- Ты очумел! У тебя шарики за ролики заехали! Ты из ума выжил!
- Я не мальчик, - говорит Калныньш. - Он мальчик, а я нет. Я много лет на треке. Я знаю, ты не мог слышать, как она "ш-ш-ш". Твоя шина. Она очень тихо делает. Ты знал. Ты сам ее проколол. Перед стартом.
- Приди в себя! - молит Соколов. - Зачем это мне?
- Чтобы он горел. Он молодой. У него нервы. Ты нет. О, ты хитрый, Соколов. Ты хитрый, как лисица. Но я всем скажу.
- Не докажешь, - протяжно говорит Соколов. Он сощурился, он улыбается, только ямочек нет на его щеках. Просто сухие вдавлины. - Ты ничего не докажешь. Лучше молчи.
Калныньш смеется басом. Навзрыд, брезгливо смеется. Поворачивается и, по-медвежьи ступая, идет прочь. Идет устало, как, может быть, уходили предки его, рыбаки, с моря после неудачного лова.
- Погоди, - зовет Соколов.
Но Калныньш уходит.
Ольшевский медленно кружит по треку. Он проезжает мимо судейской ложи и внезапно слышит там фамилию "Матвеев". Он подъезжает к самой ложе, берется рукой за деревянный барьер. Опять звучит фамилия "Матвеев" и еще что-то шепотом.
- Что Матвеев, где он?
- Идите, идите, товарищ участник, - строго говорит ему главный судья и сталкивает его локоть с барьера.
Но Олег Пашкевич замечает Андрея и бежит ему навстречу.
- С ним все в порядке. Не волнуйся, он в больнице.
- Почему в больнице? Что "в порядке"? Что случилось?
…Два часа назад Василий Матвеев с колесами, закрепленными на багажнике мотоцикла, грохоча, несся по Ленинградскому шоссе от Химок к стадиону Юных пионеров. У Куркинского поворота шоссе перебегала девочка. Васька поздно заметил ее. Он круто взял вправо и врезался в стоящий у обочины самосвал. Через несколько минут санитарный лимузин, взревывая у светофоров, повез Ваську в больницу Склифосовского, где он умер еще через полчаса от кровоизлияния в мозг.
Но о смерти Пашкевич Андрею не сказал. Сказал так: "Разбился. Вроде не страшно… В больнице". Над треком по-прежнему желто светили фонари, и женский голос из репродуктора проникновенно мурлыкал, а кто-то рядом ему подсвистывал, веселенько, вторя тому, что "любовь никогда не бывает без грусти", утомленные затянувшейся паузой, зрители кричали "время", дробно топоча по трибунам. Только судьи почему-то долго совещались за своей загородкой да Пашкевич, стоявший рядом с Андреем, никак не мог нацепить на переносицу падающие из пальцев очки.
Андрей повернулся и побежал к люку. Навстречу ему, скрипя кожей, набычась шлемами, медленно поднимались мотоциклисты-лидеры, и, ушибаясь об их чугунные плечи, он протолкался в свою раздевалку.
Сел.
"Склифосовского - это на Садовом кольце".
Скомкав, отбросил тренировочную рубашку.
"На такси - минут пятнадцать".
Стащил туфли вместе о брюками.
"Пустят к нему или не пустят?"
За стеной, в боксе, приглушенно переговаривались механики, кутая машины в чехлы.
"Васька всегда терял чехлы.
Он лежит там и думает про финал. Идиотина, он, конечно, думает про финал.
Торопился, болван несчастный, чтобы успеть с этими колесами к финалу. К финалу спринтерской гонки. Вот - Васька. А я?.."
Андрей снова надевает туфлю. Одну медленно, а другую уже быстро. И машинально, привычно проверяет ногтем. Шипы подгонял вчера Васька Матвеев.
За дверью раздевалки, притулясь в уголке, ждет его Ксеня. Она ничего не говорит, только бесшумно катит в его протянутые ладони велосипед, и он хватает его, вскидывает на плечо и бежит, бежит, клацая шипами по ступенькам, к выходу. Назад, на трек.
Его ловит за плечо Пашкевич.
- Чего ты? - спрашивает он, и подбородок его прыгает. - Как ты? - И он говорит какую-то невнятную чушь про то, что, может, конечно, и не надо сегодня стартовать, и федерация, может, так все решит, и еще что-то, чего не слышит, не хочет слушать Андрей Ольшевский.
"Вот тут ты, главное, не спеши. - Так говорил всегда Васька Матвеев. - Тут ты, главное, сосредоточься. И иди. Не трухай. Надо, и все дела. И чего трухать, раз надо?"
Он шагает по траве, ведя за седло машину, а вокруг сидят и лежат, говорит и смеются, подкачивают однотрубки, разминаются, натягивают и снимают свитеры и рейтузы люди, каждый из которых был или может стать его соперником, был или может стать его другом. И они расступаются перед ним, но не потому, что знают о случившемся, - ничего они пока не знают, - просто надо дать дорогу человеку, поскольку у него сейчас очень важный, решающий заезд.
Идет человек на старт. И все дела.