Это отступление рациональных теорий и ценностей, универсалистских схем и принципов, вытеснение их этнокультурными, фундаменталистскими формами. Это и активный выход на политическую арену различных меньшинств, от сексуальных до этнических, воспринимающих политику просто как власть. Показателен термин, который Ференц Фехер и Агнес Хеллер употребили для характеристики политики в США, - "биополитика". Центральными вопросами политической жизни США стали раса, гендерные отношения и здоровье. Иными словами, происходит "биологизация" политической борьбы, ее объектами становятся не столько социальные, сколько биологические характеристики. А если добавить сюда экологистов - то и природные. Ясно, что уже наличие и хотя бы какой-то успех, не говоря о победе, движений меньшинств разрушает структуры повседневности, т. е. объективно работает на "серые зоны", на "зону неправа". На асоциала.
Пока все эти явления кажутся, особенно из России, из "вне-Запада", случайными, маргинальными, преходящими. Но ведь именно так характеризовали ослабление государства как института в начале 70-х годов. А сейчас некоторые уже пишут об упадке этого института. Так, может, довольно смеяться над Марксом, каким бы лично неприятным ни оказался и ни был на самом деле этот Бородач из Трира? Ведь он оказался прав - во многом. В том числе и насчет отмирания государства. Вообще смеяться над великими мыслителями - дело неблагодарное. Они, как правило, редко ошибаются. Сказал, например, Шпенглер: "Закат Европы". И ведь оказался прав. Та Европа - закатилась. Но это - к слову.
Конечно, при всех потрясениях устойчивой остается повседневность, буржуазный быт, тяготеющий к роскоши. Эта субстанция. Но сохранится ли этот быт в таком своем виде в случае ухудшения положения значительной части среднего класса? Едва ли. Есть ли у буржуазной, имитирующей роскошь повседневности смертельный, заклятый враг, ее потенциальный могильщик? Есть. Это - асоциал, о котором уже говорилось. То, что Э.Баладюр назвал "зоной неправа", можно назвать также "зоной неполитики" (а просто - власти, силы, насилия), "зоной неидеологии" и, главное, "зоной не повседневности" - в смысле безбытности, В асоциальной зоне повседневная жизнь сведена к минимуму существования. Ничего, кроме этого, нет. Нет буржуазного, социально организующего быта как слоя роскоши над повседневностью. Зона неправа - это повседневность без роскоши, без политики, без идеальных ценностей.
А потому пленка, которая отделяет человека от зверя, социальность - от антисоциальности или. даже зоосоциальности, здесь весьма и весьма тонкая и непрочная. И законом становится то, что с социальной точки зрения есть беззаконие - делинквентность и коррупция. Единственная "политика" таких зон - это, как верно заметил Ж.Ф.Байяр, "политика живота"; само наполнение живота становится делом жизни и смерти (а, например, не элементарного заработка). Отсюда - вытеснение политики организованным насилием и клиентелизмом. Примеров - сколько угодно: от Бразилии и Заира до Таджикистана и Явы. То, что Э.Бэнфилд в свое время на примере Сицилии назвал "аморальном фамильизмом" "посткрестьянских обществ", то, что составляет мир самовоспроизводящегося насилия - "Виоленсии" - в Латинской Америке (описано социологами, а также в романе и рассказах Х.Рульфо), - все это цветочки по сравнению с "культурой" и "структурой" повседневности асоциала. Колумбия медельинского картеля, с одной стороны, полпотовская Кампучия - с другой. Вот два капиталистический и антикапиталистический - варианта реализации и институциализации власти асоциала. Они наглядно демонстрируют, что "асоциализм" снимает противоречия между капитализмом и коммунизмом. Вот как оборачивается в реальности розовая мечта о конвергенции. А если еще учесть, что в асоциале снимается противоречие между Историей и Природой. о чем мечтали Маркс и Энгельс, то картина становится еще более интересной (и страшной).
Экономисты ныне много пишут о неформальном секторе, особенно в крупнейших городах мира, как о "параллельной экономике", "контрэкономике". Но это лишь экономический аспект более широкого общественного целого - параллельного социума, контробщества с "повседневностью на грани социальных и зоологических форм - с терпимостью ко многим проявлениям психопатологического поведения, с "культурой бедности" (О.Льюис) и, что не менее важно, с отсутствием устойчивого минимума "вещественной роскоши", в которой воплощены труд, собственность (а следовательно, время), организация и ценности и которая заставляет изо всех сил сопротивляться выпадению в параллельный мир асоциальности.
Как это ни парадоксально, но именно структуры буржуазной повседневности, особенно в условиях упадка идеологии, ослабления государства и политических институтов, способны стать дополнительным балансиром капиталистического общества. Те самые структуры и формы, которые многие мыслители, ученые и писатели - прежде всего на самом Западе - бичевали как филистерские, мещанские, мелкобуржуазные. Правильно бичевали. Все это так. Тупой и сытый бюргер, тщательно поливающий цветочки на балконе на какой-нибудь Блюменштрассе в каком-нибудь маленьком городке на Рейне, - это малопривлекательно. Но асоциал из Байшада Флуминенсе в Рио-де-Жанейро, трущоб Мехико, Нью-Йорка или Марселя, "плавающих бараков" Гонконга - это намного хуже и опаснее. Что еще важнее, нудный, высмеянный Дюренматтом, Фришем, Гессе, Апдайком и другими среднестатистический европеец или американец - "ограниченный", "занудный", "бездуховный", "заземленный на буржуазную повседневность", ее персонификатор - это барьер на пути асоциала. Именно повседневность, организованный быт оказывается - и с упадком идеологии, политики и государства окажется в еще большей степени - валом на пути новых варваров, последней преградой на пути асоциала с его безбытностью. Последним рубежом не только буржуазной, но и европейской субстанции.
То, что говорилось выше об асоциале, демонстрировалось главным образом на примере мегаполисов периферии и полупериферии Капиталистической Системы - Калькутты и Мехико, Лагоса и Манилы. Можно почитать, например, Гарсиа Маркеса и Салмана Рушди и увидеть те же явления и в небольших городах Латинской Америки, Азии. Да и Африки тоже. Но те же явления социологи и журналисты фиксируют и в городах Европы и Северной Америки, особенно там, откуда уходит промышленность, где идет деиндустриализация.
Конечно, в цивилизационном, "белом" ядре мощь и плотность капиталистической субстанции многократно усилены наличием всей субстанции, накопленной западной цивилизацией; здесь у капиталистической субстанции глубокие, разветвленные и прочные корни. Но и в этом ядре растет численность выходцев с Юга, несущих с собой код иных этнокультурных форм, иную повседневность и часто пополняющих неформальный сектор и "зону неправа", а потому самой логикой бытия выталкиваемых в асоциум, в противостояние социально организованному населению. Конечно, по крайней мере на ближайшие два поколения у европейско-буржуазной субстанции хватит и сил, и социального иммунитета. И все же лучше знать об опасности: кто предупрежден, тот вооружен.
XXXV
Но, может, безбытность, безбытная, бессемейная повседневность, неорганизованный или принципиально, дезорганизованный быт - не такое уж опасное явление? К сожалению, это не так. История России конца XIX - начала XX в. - красноречивое тому свидетельство. А.С.Изгоев в блестящей статье "Об интеллигентной молодежи", опубликованной в сборнике "Вехи", на примере значительной части русской интеллигенции, прежде всего студенчества, показал общественную опасность социально неустроенных слоев населения, вся жизнь которых есть не что иное, как сознательное воспроизводство этого неустройства - будь то быт, работа, семья, воспитание детей и т. д. "Выходя из… своеобразной младенческой культуры, - пишет Изгоева, - русский интеллигент ни в какую другую культуру не попадает и остается в пустом пространстве" (5, с. 109). Буржуазную сферу он презирает, для народа он чужой; его сфера - безбытность, "невозможная смесь разврата и пьянства с красивыми словами о несчастном народе, о борьбе с произволом и т д." (5, с. 107). Результат - отсутствие любви к жизни. Я бы сказал: к нормальной, организованной жизни. Изгоев очень уместно вспоминает мысль В.В.Розанова, сравнившего русское студенчество с казачеством, бесспорным носителем многих асоциальных черт. Другое дело, что находившаяся на подъеме самодержавная Россия в XVII–XVIII вв. смогла сломать хребет асоциалу тех времен и переварить его, а Россия эпохи Смуты конца XIX - начала XX в. этого сделать не смогла, подавилась; новый асоциал взял верх. Это было тем более легко, что, с одной стороны, вещественная субстанция вообще и тем более буржуазная были слишком слабы в России и не могли служить барьером на пути асоциальной лавины, а с другой - были слишком очевидны, чтобы возбудить социальную зависть и жажду черного передела. Но передела посредством захвата главной для Русской Системы субстанции. Таковой была Власть, и поэтому прежде всего именно ее, а не "вещественные факторы производства" и собственность стремились захватить те, кто победил в Русской Смуте 1861–1929 гг.
С этой точки зрения коммунизм смог прорваться там, где была слаба буржуазная повседневность, где не было организованных бытовых структур буржуазного типа; где слабой буржуазной повседневности, хороню и смачно описанной, например, Алексеем Толстым в "Сестрах", противостояли три враждебных мира - посадско-артельский, революционный и асоциальный, миры детства Алеши Пешкова, а также буревестников и челкашей Максима Горького. Купеческое варварство, головной футуризм и российское хулиганство - во всем этом Ф.Степун не случайно находил "скрытый большевизм" (13, с. 475).
Повседневность, стремящаяся не к роскоши, а от нее, не к умножению субстанции, а к ее растранжириванию, проеданию - будь то русскими купцами конца XIX в. или "новыми русскими" конца века XX, уничтожающими больше субстанции, чем создающими ее, - вот что мы постоянно встречаем в Русской истории. Да был ли вообще в истории России период организованной повседневности, максимально (для Русской Системы) приближенной к буржуазному, западному и, самое главное, массовой или приближающейся к массовой, охватывающей значительное, а по русским масштабам - огромное по численности население? Такой период был. И кончился он совсем недавно. Это период между 1955/60 и 1980/85 гг. Великолепная четверть века. Именно за эти 25 лет впервые (и, возможно, в последний раз) значительной части населения страны, а не узкому слою, как на рубеже XIX–XX вв., был обеспечен массово высокий, а для Русской Системы, возможно, максимальный уровень жизни.
Отдельные квартиры. Пусть в хрущобах, пусть потолки - 2,50, пусть ванна и санузел совмещены (на Западе это, кстати, тоже бывает), а свои, персональные.
Личные автомобили. "Не фонтан", конечно, по международным стандартам, но для наших условий вполне - "Москвичи", "Запорожцы", потом - "Жигули".
Дачные участки. Пусть шесть соток, а яблоньку-смородинку-клубничку посадить можно, да и отдохнуть есть где.
Поездки на Юг или Прибалтику. Пусть в санатории-пансионате семь рыл на четыре койки - ничего, в тесноте, да не в обиде; зато море, дюны, солнце, шашлык, павлин-мавлин. И так далее. Как поется в песне группы "Любэ", "кто сказал, что мы плохо жили?" Достаточно взглянуть на 50, 60 и 70-е годы и сравнить эти десятилетия между собой. Кто-то скажет: будущее свое и своих детей проедали. Правильно. Но на это я отвечу: коммунизм, по определению, был помимо прочего, системой проедания будущего. Это - данность. Кто-то скажет: жили за счет нефти. Да. Но не мы одни. Часть Третьего мира тоже. Да и Великобритания.
Короче, в 1950/55–1970/75 гг. неплохо было всем в мире. XX в. был веком нарастания массового благосостояния. Потому-то он и стал веком масс, социалистическим веком - будь то в форме коммунизма как интернационал-социализма, национал-социализма или welfare state. Разумеется, на "демократическом Западе" век стал "социал-демократическим" не просто так, а во многом как реакция на коммунизм и фашизм, на этих "первопроходцев XX в.". Но это дела не меняет - важен результат. По-видимому, за всю историю человечества не было (и скорее всего - больше не будет) отрезка времени, подобного XX столетию, особенно послевоенного его периода, по такому показателю, как доля мирового населения, испытывающая благосостояние. Ну а если говорить о том, какие надежды и иллюзии породило это благосостояние, то XX в. не знает равных. Тем горше разочарование и отрезвление. Бесплатных пирожных не бывает. За все надо платить. Сейчас по счетам своих дедов и отцов придется платить очень большой части населения земного шара, которую логика развития современного мира отталкивает от общественного пирога, выталкивает за рамки среднего класса - в социальный низ. Это происходило и происходит повсюду, начиная с 80-х годов: в Индии и СССР/России, в Югославии и США, в Мексике и даже в тихой Голландии, где, как заметил один историк из Амстердама, молодежи 90-х годов будет значительно труднее в борьбе за место под солнцем, чем их отцам, а ее детям - еще труднее, чем ей самой. Потому что и солнца, и места под ним становится меньше. Один и тот же процесс идет в разной форме, по-разному, с разной степенью социально-экономической брутальности. У кого-то есть "социальный жир", кто-то накопил за последние 100–150 лет больше богатств, чем другие, - у них, следовательно, больший запас для проедания и больше времени - проедания и жизни. Они могут хорошо провести последние дни недели - "субботу и воскресенье истории", так сказать "исторический уик-энд" нынешней социальной системы. Ну а дураки и бедняки умирают по пятницам. Уик-энды - не для них.
XXXVI
Кстати, об уик-эндах. На наших глазах утрачивает свое массовое социальное и культурно-психологическое значение то, что заполняло в течение короткого (1917–1991) XX в уик-энды для широких масс населения. Что было наградой конца недели массовому человеку эпохи функционального капитализма? Что было важнейшими элементами структур повседневности досуга, расслабления, отдыха? Кино и коллективный игровой спорт (прежде всего - футбол и хоккей). Они были квинтэссенцией массовости, ее отражением и выражением. Разумеется, XX в. дал несколько "политико-идеологических" моделей спорта, несколько форм "социальной антропологии тела": либеральную, фашистскую, коммунистическую. Но при всем различии у них было существенно важное общее: ориентация на массового человека и функционирование в качестве одной из важнейших структур досуга.
С середины 70-х годов кино и футбол (а за ним и хоккей), по мнению одних, вступают в полосу кризиса, по мнению других, - и вовсе приходят в упадок. И дело не просто в исчерпанности жанров в кино или форм и техники в спорте, не просто в том, например, что именно на рубеже 60–70-х годов возникла наиболее адекватная массовому обществу тактика "тотального футбола", по видимости, исчерпывающая тактико-организационные возможности футбольной игры - неважно, в англо-голландской или советской("система Лобановского") форме. Дело в том, что сломалась - и в кино, и в футболе - "система звезд". И это - самое главное.
"Звезда", как и вождь - будь то дуче, фюрер или "учитель всех трудящихся" (хотя между Сталиным, с одной стороны, и дуче и фюрером - с другой, есть качественное различие в содержании организации и реализации роли вождя), возможна только в массовом обществе, в эпоху масс. Ни до, ни после они не нужны. Звезда - это квинтэссенция массового человека; это - усредненный маленький человек, выросший до огромных размеров. Или накачанный до таких размеров насосом рекламы и пропаганды, этих двух функциональных сестер Великой функциональной эпохи. Не случайно век родился с маленьким человеком Чарли Чаплина. (Вообще почти вся Современность прошла под знаком двух Чарли - большого, бородатого - из Трира и маленького, с усиками - с киноэкрана).
"Звезда" - это массовое общество, сжатое до индивида. Индивид-масса - вот что такое "звезда". Человек толпы, выросший до огромных размеров и высящийся над толпой, оставаясь в то же время человеком толпы. Или - иначе: "звезда" есть массовое общество, количественно сведенное к единице и в таком виде вынесенное за собственные рамки. Система "звезд" есть нарциссизм массового общества; "звездность" - единственная форма, в которой индивидуальность может существовать в массовом обществе. Как социально значимая для последнего.