14 января 532 г., когда члены императорской комиссии еще продолжали работу во дворце, произошел взрыв. Тремя днями ранее двум членам противоборствующих банд временно отложили казнь. Юстиниан отказался подтвердить помилование, и две банды неожиданно вступили в союз, объединили свои силы и вырвали своих товарищей из городской тюрьмы. Вдохновленные успехом и, вероятно, тайно подстрекаемые сенаторами, банды впали в буйство. Ворвавшись в самый изысканный квартал, они предались безудержным грабежам. Все, что нельзя было унести с собой, жгли и разрушали. Ущерб был колоссальным. В течение нескольких последующих дней самые красивые и древние городские памятники были уничтожены. Улица Меса от Августеона до форума Константина превратилась в дымящиеся руины. Юстиниан, не выходя из дворца, пытался предотвратить катастрофу с помощью самых подходящих мер. Сначала он изгнал некоторых министров, известных своей продажностью, потом сделал попытку подкупить лидеров группировок, после чего стал подумывать о бегстве. Наконец, собрав в кулак всю волю, он решил погасить пламя анархии кровью. В город вошли войска и расположились в противоположных концах ипподрома, где возбужденная, но по большей части безоружная толпа развлекалась, призывая к свержению Юстиниана. Поступил приказ начать атаку, и войска двинулись вперед. Людей методично уничтожали. Это было не сражение, а массовая бойня, после которой арена оказалась заваленной горами тел. Утверждают, что убили не менее 50 тысяч человек. Если это правда, значит, за один день была уничтожена десятая часть городского населения.
Теперь Юстиниан мог чувствовать себя в безопасности. Кризис в конечном счете укрепил его власть. Спустя менее чем два года, в декабре 533 г., члены комиссии, работа которой едва не была прервана мятежниками, представили на суд императора вторую работу, впоследствии получившую название Юстиниановы дигесты. Никто не выступил против. Этому способствовало истребление византийцев на ипподроме. По правде говоря, урок, преподанный римскому народу бойней в столице, был не первым. Первым, кто продемонстрировал эффект пролитой крови, оказался Ромул, братоубийца – основатель Рима, брат-близнец которого, исполнившись горечи и зависти, стал прыгать через недостроенную стену города – непростительное преступление, достойное самого сурового наказания. За долгую и кровавую историю римляне на собственном опыте познали нехитрую истину: власть без насилия – и не власть вовсе.
Сам Юстиниан, выпустив джинна из бутылки, относился с безразличием к жестокой реальности того, что происходило за стенами его дворца. Как Вергилий в целительные дни римской власти благочестиво приписывал развитие империи и милости богов, и силе мечей легионов, так и Юстиниану было важно в разгар трудов по усовершенствованию мира продемонстрировать, что на его стороне и право, и сила. К счастью для его целей, после беспорядков осталась идеальная сцена. Центр Константинополя был разрушен: "Город превратился в ряд зачерненных разрушенных холмов, как предгорья вулкана, непригодные для жилья из-за пыли, дыма и вони". Среди множества сокровищ, погибших в аду, было здание сената и все античные статуи, которыми Константин с любовью украшал бани. Их утрата разорвала последние связи с тем, что теперь можно было назвать далеким прошлым. На самом деле Юстиниан обрадовался этому. Здание сената всегда, на его вкус, было слишком громоздким и уродливо нависало над Ав-густеоном. Его замена, решил он, будет намного меньше. Не одобрял он и погибшие статуи. Возможно, они и являлись великими произведениями искусства, но, по мнению Юстиниана, изображали не богов, а демонов. Многое из того, что раньше принималось римским народом на веру, теперь стало считаться опасными суевериями. Саму идею о сверхъестественном порядке вещей, прославленную Вергилием, уже давно отбросили, как дьявольскую фантазию. Даже Палладиум, спокойно лежавший под колонной Константина, был в основном забыт. А те, кто еще помнили о статуе, считали ее скорее объектом колдовства, чем талисманом.
Памятник, который Юстиниан собирался построить на руинах прошлого, необходимо было воздвигнуть не во славу традиционных богов римского народа, а во славу совершенно другого – одного всемогущего Бога. От него будет исходить все, на что претендовал Юстиниан, от власти над миром до права "создавать законы". Этот Бог вечно правит на небесах, хотя рожден человеком во время правления Августа и казнен на римском кресте.
Юстиниан, перестроив Константинополь, сделал его раз и навсегда христианской столицей.
Неразлейвода
Огромные здания знаменуют величие. Цезари всегда это знали. Сооружение колоссальных монументов было неотъемлемой частью того, что римский народ ожидал от своего императора наряду с изданием законов, покорением варваров и ношением пурпурных одежд. Юстиниан не желал подводить своих подданных. Еще до того, как разрушение Константинополя позволило ему начать перестройку города в соответствии со своими экзальтированными вкусами, он показал свою приверженность к имперским традициям архитектурной пышности. Но вначале он сосредоточил свою энергию не на столице, а на восточной границе империи.
Здесь в 530 г. персы отреагировали на срыв мирных переговоров в своей обычной, проверенной временем манере – захватив землю. На этот раз целью их кампании был особенно "страшный зверь" для их верховного командования – Дара. Прямо перед стенами крепости римская армия под командованием молодого генерала Велизария (Велисария) встретила персов и обратила их в бегство: "Событие из разряда тех, которые уже очень давно не происходили". Однако силы были почти равными, и перевес у римлян оказался совсем небольшой. Укрепления Дары, построенные в большой спешке, не выдержали бы осады. Поскольку "император Юстиниан предвидел, что персы, насколько это в их силах, не позволят этому аванпосту римлян стоять так близко к границе, создавая нешуточную угрозу, а будут атаковать изо всех сил", он приказал начать масштабную перестройку. Дара в полном смысле ощетинилась укреплениями. Она строилась неприступной и стала таковой. Любой варвар, взглянув на нее, должен был прийти в отчаяние. В завершение император дал ей новое название – Новая Юстиниания. В ее массивных крепостных валах виделся облик правителя, у которого в руках весь мир.
Или ему так нравилось думать. На самом деле идея, переданная Юстинианом милитаризацией границы, была намного более двусмысленной, чем ему хотелось бы. Две конкурирующие крепости, Дара и Нисибин, хмуро "уставившиеся" друг на друга через границу, легко могли показаться нелепыми. "Вот народы – как капля из ведра, и считаются как пылинка на весах" – так было написано в Танахе. Иудеи, не имея своей империи, имели характерный взгляд на международные дела. По их мнению, великие мировые империи, несмотря на все заявления и позиции, считаются Богом "меньше ничтожества и пустоты". Они точно знали, что истинное разделение мира вовсе не то, что знаменуют собой укрепления Дары – между Римом и варварами. Мир делится совершенно иначе: между теми, кто живет так, как велит Всевышний, и всеми остальными.
Если так, то кто говорил, что рассеивание евреев за пределы земли их предков – не часть небесного плана? "И благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа моего" – так сказал Бог Аврааму. Это заверение давно побуждало евреев подумать об огромных расстояниях, отделявших их от Земли обетованной, и прийти к смелому заключению. Как с откровенной убежденностью заметил один раввин во времена Константина, Святейший, да будет Он благословенен, разбросал нас среди народов, чтобы обращенные могли пополнить наши ряды. На первый взгляд это противоречит особой важности, которую Всевышний придавал родословной Авраама. Но утверждение также подчеркивает, что "иудейство" в конечном счете определяется не столько кровью, сколько подчинением требованиям Торы. Признай это – и становится очевидно, что евреи удачно размещены, чтобы изменить мир. Месопотамия – далеко не единственное их убежище вдали от дома. Немного найдется мест на земле, где их не было. В каком-то смысле они стали более глобальными и всеобщими, чем любая империя. Как и греки, они считаются не просто народом, а агентами культуры, единого способа понять, истолковать и переделать мир. Грозная сила их требовательного Бога, потрясающая древность законов и чарующая привлекательность того, что многим представляется не столько верой, сколько частным клубом, – все это сделало евреев объектами особой привлекательности для тех, среди кого они живут. Неудивительно, что существует почтенная традиция их поклонников становиться прозелитами – людьми, обращенными в иудейскую веру. В Риме имперские власти беспокоились о таком превращении еще со времен республики. Целая череда императоров желала урегулировать то, что они считали ощутимой и растущей угрозой. За полтора века до Константина обрезание обращенных было объявлено эквивалентным кастрации – за данное преступление нарушителя ссылали на необитаемый остров. Такой факт стал очевидным свидетельством привлекательности иудейской веры, хотя, вероятно, для самих евреев это являлось слабым утешением. Предрассудки покоренных народов редко удостаивались такой враждебности со стороны римской элиты. Негодование и возмущение правителей мира было своеобразной формой дани.
Но как все же точно определить еврея? Для ответа на этот вопрос раввины Месопотамии еще во времена Ардашира основали известные иешивы в Суре и Пумбедите и приступили к работе над великим проектом, кульминацией которого стала запись Талмуда. Но Месопотамия – это еще не весь мир. Не важно, что по этому поводу думали раввины, но большинство евреев даже не вспоминали об их существовании. Первые несколько столетий после основания иешив ученых больше заботило, чтобы их слушали ученики, а не весь мир. В восточных провинциях Ираншехра, на римских территориях, а также в пустынях и горах, расположенных за пределами обеих империй, раввинов не было. Самым большим авторитетом пользовались главы синагог – мест встреч, где изучали и обсуждали Тору и где иудаизм редко являлся данностью. Разные сообщества и разные личности были склонны определять его, как им хотелось. Нередко создавалось впечатление, что определить, кто такой еврей, очень просто: это человек, который изображает себя таковым. Вследствие этого граница, отделявшая евреев от неевреев (их называли язычниками), никогда не была твердой. Один еврей мог пойти по дороге, ведущей в Персеполь, и там, на пороге этой зороастрийской святыни, призвать народ Ираншехра присоединиться к его вере. Другой еврей – охваченный паникой при одной только мысли о том, что может не устоять перед чарами чужеземных женщин и подвергнуть опасности чистоту родословной Авраама, – всеми силами старался даже украдкой не смотреть на язычников. Даже раввины, несмотря на страстное желание как можно жестче отличить себя и свой народ от всего остального мира, не могли прийти к общему мнению относительно того, кого считать евреем. Некоторые настаивали, что прозелиты – полноценные евреи. Другие утверждали, что они "вредны, как язвы". Но ни одна сторона не могла дать точного ответа. Хотя выбора у них в общем-то не оставалось. Можно было только прийти к согласию или нет (в одном все раввины были едины: амалеки-ты (амалекитяне), народ, обреченный на уничтожение самим Богом, никогда не могут стать прозелитами; правда, к тому времени, как это правило было сформулировано, никто точно не знал, где найти амалекитов и существуют ли они вообще).
Правда, существовала еще одна возможность. Задолго до основания великих школ раввины Месопотамии, во времена такие далекие, что даже слово "равви" только начало употребляться, небольшая группа иудеев сделала громкое заявление. По мнению представителей этой группы, известный смутьян по имени Иисус, недавно распятый на кресте и якобы воскресший из мертвых, на самом деле не кто иной, как Христос, то есть Мессия. Более того, этот Иисус также каким-то таинственным образом является сыном Божьим. Эти христиане – так их стали называть – первое время не считали себя меньше евреями от того, что имели столь необычные взгляды. К тому же им не приходило в голову, что Тора – жизненные рамки, дарованные Богом избранному Им народу, может оказаться избыточной. Со временем некоторые члены этой группы раздвинули границы смысла своей новой веры до радикальных пределов и вскоре пришли именно к такому заключению.
Через несколько десятилетий после распятия Иисуса группа христиан в Малой Азии получила письмо, буквально пропитанное самыми скандальными идеями. Его автор, бывший студент, изучавший Тору, по имени Павел, был самым впечатляющим мятежником, которого когда-либо породила иудейская образовательная система, известная своей директивностью. "Нет уже иудея, ни язычника, нет раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе" – в этом революционном заявлении Павел ловко разрубил то, что всегда являлось гордиевым узлом для иудейских ученых. Нет никакой необходимости, объявил Павел росчерком пера, больше заниматься этой проблемой. Если некогда Тора давала богоизбранному народу жизненные ориентиры, то теперь, с приходом Христа, в этом законе нет необходимости. А вопрос, как точно определить еврея, потерял и актуальность, и смысл. Больше никто не обязан следовать правилам Торы, ограничивать себя ее строгими указаниями, следовать ее бесконечным запретам: "По пришествии же веры мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса". Язычники тоже, сказал Павел, были наследниками обещания Господа Аврааму. Избранный народ больше определялся не родословной или приверженностью законам, а только знанием и любовью Христа. Короче говоря, любые народы теперь могут котироваться как дети Авраама. Надо только, чтобы весь мир стал христианским.
Нельзя сказать, что в этом заявлении не хватало дерзости. Честолюбивые замыслы Павла были и новаторскими, и глобальными. Культы и божества, которых они прославляли, доселе всегда были связаны с определенными местами и конкретными народами. Любые предположения, что они могут быть чем-то большим, что они могут считаться всеобщими, неизменно представлялись людям оскорбительными или абсурдными либо и оскорбительными, и абсурдными. Тем не менее Павел сумел почувствовать подлинный дух времени. Стремление к всеобщему братству витало в воздухе. В конце концов, Посидоний, еще за сто лет до Павла, верил, что оно появится, как один из плодов римского правления. Почему в мире, в котором господствуют претензии будущих глобальных империй, не найдет поддержки идея всеобщей веры? Поэтому после распятия Иисуса христианская миссия среди язычников процветала. Ячейки, появившиеся при Павле, обновлялись и множились. На землях, управлявшихся или из Ктесифона, или из Рима, они росли, цвели и распространялись. В каждой из них мужчины и женщины любого происхождения, принадлежавшие к любому классу и расе, встречались как равные, в общем помещении, перед взором сурового, но любящего Господа. Равные, потому что все они – сенатор и посудомойка, грек и бритт, философ и блудница – могли быть затянуты в вязкую трясину греха. Равные, потому что все они благодаря смерти Христа на кресте получили возможность заслужить для себя спасение. Еще никогда идея личной ответственности не проповедовалась так радикально, демократично и широкомасштабно. Христианские мыслители в борьбе за определение принципов веры были заняты в проекте, вполне подходящем эпохе своим ощутимым идеализмом. Они исследовали цели Бога в еще более глобализированном мире.
В этом отношении, конечно, они недалеко ушли от раввинов Месопотамии. Методы были аналогичными. Христианские мудрецы тоже опирались на наследие священных иудейских текстов. Но если раввины считали Тору вечной и неизменной, христиане считали ее, как и Танах, Ветхим Заветом, подернутым туманной дымкой, проблеском Вечного Света, которым был Иисус Христос. Такое видение проблемы ставило очевидный вопрос: каким будет Новый Завет? Почти сразу после распятия Христа ученые начали составлять коллекцию трудов, которая могла бы явиться ответом. Первыми в нее вошли письма Павла, а потом всевозможные Евангелия – жизнеописания Христа. Так же как и раввины Суры и Пумбедиты, христиане, составлявшие эти тексты, верили, что им дано размышлять о единственном потрясающем событии в человеческой истории: вторжении божества в падший мир. Оно было столь грандиозным по своим последствиям, что изменило весь порядок во вселенной. Самым явным результатом этого вторжения был не свод законов, как считали раввины, а знание, присутствующее в душе каждого верующего, что Иисус действительно Бог. "Я есмь путь, и истина, и жизнь. Никто не приходит к Отцу, как только через меня" – так сказал Иисус, согласно одному из Евангелий.
Громкое заявление, но тем не менее не вполне ясное. Лишь немногие христиане, в том числе Павел, утверждали, что лично видели воскресшего Христа. Откуда же, в отсутствие таких прямых связей, верующие могли узнать, каким в точности может быть "путь"? Сам Иисус, приказывая своим последователям брать учеников из всех народов, велел им делать это "во имя Отца и Сына и Святого Духа". Но от этого яснее не стало. Кто или что это – Святой Дух? Над поиском ответа на этот вопрос трудилось много поколений христианских мудрецов. Отыскать его было непросто, поскольку он затрагивал невыразимую тайну, связанную с сущностью самого Бога. Для менее интеллектуально одаренных верующих ситуация сложилась очень удачно: Святого Духа можно почувствовать, не обязательно постигая, что или кто это. Верующие считали, что как его ни представляй – в виде голубки, или огня, или звука "с неба, как от несущегося сильного ветра" – это дыхание Бога на мир. Когда они чувствовали восторг веры, благоговейный трепет в душе, то знали, что на них снизошел Святой Дух. Свидетельства его присутствия не ограничивались внутренним миром верующих. Дух ощущался и в единстве, которое он приносил христианам везде. И не важно, где жили эти мужчины и женщины, каким был их статус – все они участвовали в одной церемонии инициации. Речь идет о погружении в воду, названном "крещением": "Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, иудеи или эллины, рабы или свободные, и все наполнены одним духом". Без этого не может быть единства, не может быть общей церкви.