Все в семье знали о таинственной маленькой записной книжке, с которой Эдисон никогда не расставался. В книжку он заносил имена своих авторов и сотрудников. Каждому имени соответствовал условный знак, смысл которого был понятен лишь ему одному. Не раз мальчик слышал, как отец восклицал: "Этого надо перенести из белого списка в черный". Для самого Эмилиано это была только забавная игра, для лиц же, занесенных в эту маленькую книжку, она означала нечто более серьезное. Нередко такой фразой решалась их судьба.
Только Эстер с ее тактом и настойчивостью удавалось иногда нарушить планы мужа, пользуясь своим влиянием на него.
- Пути господина отца нашего неисповедимы, - пошутила она.
- И таинственны, - заключил мальчик.
- Не всегда. Его антипатия к Комотти, например, вызвана тем, что журналист - полная его противоположность. Комотти родился аристократом, он образован, имеет диплом.
- А папа? - осведомился Эмилиано.
- Папа - человек, который сам себя сделал. Его способности увели его далеко. Однако это не мешает ему завидовать Пьер-Джорджо Комотти. Но что ты заставляешь меня говорить! - спохватилась Эстер, осознав, что рассуждает о серьезных вещах с сыном, которому еще только одиннадцать лет.
- Ты думаешь, я не понимаю? - обиделся Эмилиано.
- Я думаю, что ты понимаешь слишком много, - заключила она. - И это меня сильно беспокоит.
1990 год
АРЛЕТ
Глава 1
Я была в центре запруженной народом площади. Рядом со мной толпились люди: студенты, белошвейки, лавочники, слуги, солдаты, мальчишки и добропорядочные буржуа - все точно сошли со сцены, такими нереальными они казались. Около моих ног крутился щенок с большими висячими ушами и глазами, полными бесконечной преданности.
Щенка звали Пиппо, и он потянул меня за собой по какой-то желтой сверкающей поверхности, в которой реальность отражалась как-то искаженно. Радостная атмосфера превратилась вдруг в чудовищный бред. Собака стала драконом со многими головами - одни из которых были головами хищных животных, а другие, сверкающие полированным металлом, походили на жестоких механических роботов.
Неожиданно желтая поверхность начала шевелиться, вздыматься, словно бурное море, и, превратившись в черную пучину, все поглотила. Я сопротивлялась таинственной силе, которая пыталась увлечь и меня, хотела кричать, но мне удалось издать лишь слабые стоны.
- … Синьора, синьора, вам плохо? Встревоженный женский голос вызволил меня из пучины, и ласковая рука вернула на поверхность. С трудом я открыла глаза. Горничная в голубой форменной одежде наклонилась надо мной. Я лежала на кровати с шелковой ночной рубашкой в одной руке и золотой булавкой Эмилиано в другой.
- Простите, что я позволила себе разбудить вас, - извинилась женщина. - Я была в гостиной и вдруг услышала стоны. Я испугалась, что вам плохо.
- Вы не представляете, как хорошо сделали, что разбудили меня, - с чувством облегчения сказала я. - Я видела кошмарный сон.
- Могу я быть чем-нибудь полезной? - спросила горничная.
У нее был располагающий вид, вызывающий доверие.
- Вы уже помогли мне. Я вам очень благодарна.
Горничная вышла, одарив меня милой улыбкой.
Я поднялась с кровати, положила золотую булавку на ночной столик, рубашку бросила на спинку кресла и пошевелила онемевшими пальцами. Взглянув на часы, обнаружила, что уже четыре часа пополудни. Я спала больше трех часов.
Я оглянулась по сторонам и вспомнила о цели моего прибытия в "Гранд-Отель" на медицинский конгресс, потом в памяти всплыла встреча с барменом Доменико, мое удивление при виде этого номера, который в течение пяти лет был местом моих любовных свиданий с Эмилиано, и наконец, растерянность при известии, что номер оставался в моем распоряжении даже после его смерти.
Ошеломленная всеми этими воспоминаниями и неожиданными открытиями, я забыла о своем служебном долге. Я легла на постель, где пять лет назад спала в последний раз с любимым, и, сжимая в руке его булавку для галстука, постаралась определить ту таинственную силу, которая влияла на мою теперешнюю жизнь.
Я не могла похвастаться хорошим характером и вряд ли вызывала симпатии у большинства людей. Я терпела жизнь, которая выпала мне на долю, как платье с чужого плеча, которое я тщетно пыталась приспособить к своей фигуре.
В молодости я словно щепка плыла по течению жизни, не имея своих убеждений и устремлений. Мой первый сексуальный опыт я получила, руководимая не любовной страстью или любопытством, не из принципа свободной любви, который тогда исповедовался многими, а просто так, чтобы развеять устаревшие мифы о морали, в которые я уже не верила.
Я потеряла невинность, потому что мне показалось, что пришел момент сделать это. И пока мой партнер, яростно навалившись на меня, делал мне больно, я терпела и, удивляясь сама себе, холодно рассуждала, что, если бы он вдруг умер во время этого судорожного акта, мне было бы нелегко выбраться из-под него.
Мне было девятнадцать лет, и я заканчивала лингвистический лицей. Он же учился в классическом. Это был красивый парень, высокий и сильный, с открытым лицом и томными черными глазами. То были годы ниспровержения и отрицания, но мы с ним ничего не отрицали и не опровергали. Просто у него хорошо шла латынь, и он помогал мне переводить Вергилия, используя для этого логику, словно речь шла о решении математического уравнения.
Мое сексуальное посвящение произошло у него дома, во второй половине дня, в конце июня, когда мы готовились к экзаменам на аттестат зрелости. Любовь показалась мне коротким досадным насилием. Тот романтический идеал, который сформировался у меня в юности при чтении бесчисленных романов, был развеян в прах.
- У тебя странный вид, - сказала мне мать, когда я вернулась домой.
- Наверное, потому, что я занималась любовью с Раймондо, - ответила я таким же безразличным тоном, с каким объяснила бы ей, что у меня болит живот, потому что объелась мороженым.
В те годы моей матери было пятьдесят, но она могла заявить, что ей всего тридцать пять, и ей бы поверили. Она была женщиной, что называется, шикарной: очень красивой и очень элегантной. Но мне она казалась пожилой женщиной, некоей галактикой, отстоявшей от меня на сотни световых лет и которую я не имела ни малейшего желания исследовать. Иногда, просто так, для развлечения, я провоцировала ее, говоря ей шокирующие вещи. Но это ее никогда не выводило из себя. Выражение ее лица осталось неизменным и на этот раз, хотя она знала, что я говорю правду.
- Надеюсь, по крайней мере, что это доставило тебе удовольствие, - прокомментировала она с горькой иронией.
И пока я быстрыми шагами шла к своей комнате, участливо добавила:
- Если тебе понадобится помощь, можешь рассчитывать на меня.
В моей жизни мне не раз отчаянно нужна была помощь, но я решительно отрицала саму возможность от кого-то ее получать. Даже не знаю, почему.
Теперь же, когда передо мной встала эта неразрешимая загадка, я была напугана ею, как цыпленок, застигнутый грозой. Впервые сейчас, уже в сорок лет, я почувствовала глубокое и непреодолимое желание обратиться за помощью к матери. Вот почему я решила ей позвонить.
Через минуту мне ответил нежный и невинный голос моей Эми.
- Чао, мамочка, - поздоровалась она, узнав меня. - Когда ты вернешься?
- Скоро, - успокоила я ее. - Завтра.
- Днем или вечером? - настаивала она, чтобы точно знать, сколько времени отделяет ее от долгожданного горячего объятия.
- После обеда. - Чтобы избежать дальнейших уточняющих расспросов, я перешла в атаку: - Что ты делаешь сейчас? Чем занимаешься?
- Смотрю телевизор.
- А где бабушка?
- Здесь. Я передам ей трубку, - сказала дочь.
Я слушала мать, которая сообщала о том, как спала Эми и что она обедала, но думала о своем.
- Мне нужна твоя помощь, - прервала я ее, не найдя других слов, чтобы объяснить ей то, что происходило со мною.
И, вслушиваясь в тишину, которая последовала за моими словами, я ясно представила, как впервые за многие годы у моей матери изменилось выражение лица. Похоже, что этими четырьмя словами я сказала то, о чем всю жизнь упорно и тупо молчала.
- Жду тебя, - ответила она, наконец.
Глава 2
Чувство долга, столь часто восхваляемое, но не всегда практикуемое другими людьми, лично мне всегда усложняло жизнь.
Я позвонила в секретариат конгресса и попросила прислать тезисы наиболее интересных докладов. По правде сказать, их было немного. Большинство конгрессов - это нечто вроде поощрения для их участников в виде отпуска, проводимого в престижном отеле под щедрым покровительством крупных фондов и фирм.
Вместе с информационными материалами организаторы прислали мне подарок: шикарную коробку с набором губок для ванны - изделие известной фармацевтической фирмы.
За час я написала две машинописные страницы по тридцать строк, что могла бы сделать, даже не выезжая из Милана. Аккуратно сложив их вдвое, я убрала свои записи в одно из отделений моей дорожной сумки, пристегнула к отвороту жакета булавку Эмилиано и покинула номер.
- Синьора так рано уезжает? - удивился портье, когда я отдавала ему ключ.
Этого приятного молодого человека, сердечного и любезного я никогда прежде не видела, но, по тому, как он на меня смотрел, стало ясно, что гостиничные сплетники уже поведали ему мою историю. Золушка и прекрасный исчезнувший принц наверняка поразили воображение всех, и наш роман, возможно, впоследствии станет легендой "Гранд-Отеля".
- Боюсь, что да, - с притворной грустью улыбнулась я.
В холле в удобных креслах в ожидании часа аперитива сидело немало моих коллег. Я постаралась проскользнуть незамеченной, чтобы избежать переходов от одной группы к другой с дежурными фразами и шутками, которые давно известны мне наизусть. "Как поживаешь?.. Что поделываешь?.. Понравился тебе подарок?.. Несколько банальный, правда?.. Обслуживание здесь - хуже некуда… Кухня отвратительная, не говоря уж о вине… Тот, кто забыл дома консервный нож, рискует умереть здесь с голоду…"
Я спустилась по ступеням террасы в сад, обогнула клумбы и вышла на стоянку, где ожидала меня моя машина со смиренным терпением старой собаки, поджидающей хозяйку у дверей супермаркета.
Согласно одной из моих бредовых теорий, не только люди и животные, но и вещи имеют собственную индивидуальность и душу. У моей малолитражки было имя, которое я присвоила ей в первую же нашу встречу, - Камилла. Она была голубая с металлическим отливом и имела несколько иронический и равнодушный вид. Точно такое же лицо было у моей учительницы по литературе в лицее, которую звали Камиллой. Мне казалось, что я выбрала свою машину, но не исключено, что это она выбрала меня после беглой оценки: женщина - значит, нога не будет слишком сильно давить на акселератор; без больших средств, уважающая права других, - гарантирует правильное обращение с ней; никакого радио или магнитофона - будет слушать шум мотора.
Я положила в багажник свою сумку, села за руль и выехала на автостраду. И под шум мотора на меня нахлынули воспоминания…
Мой роман с Эмилиано начался с приглашения на завтрак. В своем синем лимузине он ждал меня у выхода из издательства. Шофер, мужчина средних лет с глубоко посаженными черными глазами и широким добродушным лицом, открыл передо мной дверцу.
- Давай побыстрее, - поторопил его Эмилиано, когда шофер садился за руль.
- Это зависит не от меня, - возразил тот, - а от уличного движения.
Затем воцарилось молчание. Приятный запах кожи, которой были обиты сиденья, создавал уют в просторном салоне. То, что я оказалась в машине Эмилиано, столь известного в издательском мире и влиятельного, вызывало неведомое доселе волнение, среднее между страхом и желанием. Я ощущала себя как во сне и была готова к любой неожиданности. Поэтому я не очень удивилась, когда заметила, что машина выехала за окраину города.
Зачем понадобилась вся эта комедия с приглашением на обед? Я думала, что он хочет отвезти меня в модный ресторан, но теперь должна была отказаться от этого предположения.
Эмилиано вел себя так, словно меня здесь и не было. Достав из кармана пиджака несколько листков, он принялся делать на них пометки своим мелким неровным почерком. Я забилась в угол сиденья и продолжала искоса наблюдать за ним.
То, что машина ехала в сторону Линате, было совершенно очевидно, и меня это интриговало. Даже тогда, когда лимузин, въехав на территорию аэропорта, остановился у застекленного здания с большими окнами, я не представляла, что ждет меня впереди.
Эмилиано повернулся в мою сторону и ласково улыбнулся.
- Скоро мы будем за столом, - пообещал он.
Мы вышли из машины. Мое лицо выражало явное любопытство, как я ни старалась скрыть его под маской наигранного равнодушия, но Эмилиано ничего не объяснял мне.
- У синьоры есть документы? - спросил шофер вкрадчивым голосом.
Я подозрительно взглянула на него. У меня было два пути: гневно протестовать и требовать объяснений или безропотно вытащить паспорт из сумки. Я выбрала последний. Мне хотелось узнать, что скрывается за таким экстравагантным поведением Эмилиано. Этот выбор и определил мою дальнейшую судьбу. Что бы случилось, если бы в тот день я запротестовала и велела отвезти меня домой? Как сложилась бы моя жизнь?
Я отдала шоферу паспорт.
- Вы получите его на борту, - пообещал он извиняющимся видом.
Я увидела, как он вошел в здание аэропорта, а сама последовала за Эмилиано к стоящему у взлетной полосы самолету, который блестел под полуденным солнцем, как серебряный.
- Пообедаем на борту, - лаконично заявил Эмилиано.
У трапа нас ожидал подтянутый широкоплечий стюард, который, казалось, сошел со страниц рекламных проспектов. Моторы уже были включены, и порыв теплого ветра раздувал мою юбку из легкого пике. Мы поднялись по трапу, вошли в отделанный светлым пластиком салон и сели в кресла, обитые голубой кожей. Из невидимого радиоприемника неслись звуки ноктюрна Шопена.
Командир подошел поздороваться с нами. Это был сердечный и располагающий к себе человек. Он попросил нас пристегнуть ремни и пожелал счастливого полета.
Когда самолет набрал высоту, из служебного помещения вышли стюард и стюардесса. Женщина постелила на стол голубую скатерть, а мужчина достал из серебряного ведерка бутылку шампанского, открыл ее и рассчитанными профессиональными движениями наполнил бокалы.
Я решила помалкивать, но не смогла удержаться.
- Я бы предпочла воду, - несколько капризно сказала я. - Не ледяную, если возможно, и не газированную. Терпеть не могу пузырьки, - добавила я.
Молодой человек кивнул и отошел, а Эмилиано одним духом выпил содержимое своего бокала и, по-моему, не обратил на мои слова никакого внимания. Мы летели на высоте восьми тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час.
- У вас есть еще сегодня дела в Милане? - спросил Эмилиано.
- Даже если бы и были, каким образом я могла бы сделать их? - возразила я тем же капризным тоном.
Стюард вернулся, на этот раз с обыкновенной водой, после того как стюардесса подала великолепных омаров и соус тартар.
- Вы снова будете в Милане в четыре часа дня, - сказал Эмилиано, показывая молодому человеку на мой пустой бокал. - Это не похищение террористами. Это всего лишь завтрак, возможно, длящийся чуть дольше обычного, но просто завтрак.
- Чего не сделаешь, чтобы удивить своим шиком простушку, - съязвила я, надеясь вызвать хоть какую-то реакцию с его стороны.
- Хватило бы и гораздо меньшего, - ответил он, не меняя тона. - Поездка была давно запланирована. Единственная неожиданность в ней - вы.
Мне сразу стало одиноко и неуютно.
- Вас не интересует, куда мы направляемся? - спросил он.
- И куда же мы направляемся? - оживилась я.
- В Париж. Короткая встреча с одним человеком, и сразу же возвращаемся домой.
- Как в романе Гарольда Роббинса! - воскликнула я восторженно.
- Вы читаете Роббинса? - удивился он, в первый раз проявив ко мне некоторый интерес.
- Читаю, и он мне нравится. Я считаю его отличным рассказчиком.
- Мнение, заслуживающее уважения, - заметил Эмилиано, выпив еще шампанского.
- Полагаю, что Пруста вы тоже читаете? - Я подцепила омара серебряной вилкой и отправила его в рот: вкус был изысканный!
- С некоторых пор я читаю только договора моих самых маститых авторов.
- И совершенно не интересуетесь скромными сотрудниками вроде меня.
- Тот факт, что вы сидите сейчас рядом со мной, доказывает обратное, - возразил он. - К тому же вы не такая уж скромная. Журналистка, которая имеет храбрость писать правду…
- … за которую ее сразу же увольняют из издательства "Монтальдо", - закончила я.
- Так получилось, - согласился он. - Вы плохо отзывались о некоторых друзьях моей сестры. И этого Лола вам не простила.
- У вашей сестры малопочтенные друзья.
- Она знакомится только с лучшими из них, - иронически заметил он.
- Хоть за это спасибо! - воскликнула я.
Мне удалось раздобыть материалы, компрометирующие одного миланского коммерсанта. Этот человек обманул некогда своего компаньона, и тот, разорившись, покончил с собой. Семья его осталась без средств и прозябала в нищете. Коммерсант же, который за это время стал крупным торговцем автомобилями, проник в высшее общество. Он купил себе особняк в центре и женился на очень честолюбивой женщине, которая способствовала его восхождению по социальной лестнице. В своем салоне они принимали крупных дельцов и влиятельных политиков. Обо всем этом я написала в статье, изложив историю сдержанно, без лишних эмоций, но не учла, что, к сожалению, Лола Монтальдо входила в круг близких друзей этой парочки.
- Вы написали хорошую статью, - согласился Эмилиано, - смелую и блестящую с точки зрения профессионализма и стиля.
- И что же? - постаралась я снова начать дискуссию.
- А то, что Монтальдо никогда не кусает Монтальдо, - объяснил он со вздохом. - Это закон нашей семьи. Я не могу ничего сделать для вас, - закончил он, пожав плечами.
Я отодвинула омаров и выпила глоток воды.
- Моя мать была права. Я не должна была приближаться к издательству "Монтальдо", - тихо сказала я.
- Ваша мать? - удивился Эмилиано, с любопытством взглянув на меня. - При чем тут ваша мать?
- Моя мать - Анна Гризи, - пояснила я.
Он ошеломленно взглянул на меня, словно я вызвала из небытия призрак.
- Анна Гризи, - повторил он, покачивая головой. - Да… Сюрприз, достойный ее лучших романов.
Он допил свое шампанское и надолго замолчал.
- Так ты дочь Анны Гризи, - вздохнул он наконец, неожиданно перейдя на "ты", словно знал меня долгие годы. - Это имя о многом мне напоминает. Если приглядеться, кое-какое сходство между вами заметно. Теперь-то я это вижу. Но я должен был заметить и раньше. Моя маленькая Арлет, - прошептал он, вдруг погладив меня по щеке.
Какие-то воспоминания теснились в его мозгу, и они явно растрогали его.