Узнав, что Карл Злой ведет переговоры с Черным принцем, старшим сыном короля Англии, Иоанн Добрый встревожился. В 1346 г. натерпелись достаточно страха, чтобы все начинать вновь. Наваррец на самом деле предложил свои нормандские замки королю Англии и сообщил английским гарнизонам в Бретани, что в Нормандии они будут желанными гостями. Возникла еще более серьезная угроза для Валуа, чем после отступничества Жоффруа д'Аркура.
Король Иоанн догадывался, что в этой авантюре он довольно одинок. Он с удовольствием принял предложения о посредничестве со стороны двух как минимум сомнительных лиц. Одним из них был Робер де Лоррис, крупный парижский бюргер, из тех, о ком было известно, что они, вроде Пьера дез Эссара, торгуют чем угодно, в том числе и своим влиянием. Робер де Лоррис был камергером короля и одним из его людей, которым можно было поручить что угодно. Он был также зятем Пьера дез Эссара, а тем самым и свояком некоего Этьена Марселя, чья звезда тогда восходила над парижским горизонтом. Другим оказался бывший адвокат, юрист с живым умом, с непомерным честолюбием, говоривший пылкие речи, - Робер Ле Кок, в то время епископ Ланский. Один интриган, другой демагог, но интриган и демагог высокого полета - вот кем были участники этих переговоров.
Их результатом стал договор в Манте. Заключенный 22 февраля 1354 г., всего через шесть недель после убийства коннетабля Карла Испанского, он был образцом мнимого мирного соглашения.
В ближайшем будущем король Наварры вышел из дела победителем. В Нормандии, где он и так был крупнейшим бароном, он получил целые виконтства: Бомон, Бретёй, Конш, Понт-Одемер, Орбек, Валонь, Кутанс, Карантан. Взамен он отказался от Шампани предков, которая никогда ему и не принадлежала.
4 марта Карл Злой прибыл в Париж. Убийца Карла Испанского явился ко двору с видом не прощенного изменника, а снисходительного победителя. Он громко разговаривал, торопил с выполнением договора, без конца устраивал интриги. Король Иоанн устал от него.
В ноябре 1354 г. напряжение стало таким, что король Наварры догадался, насколько опасно для него проживание у противника. Он покинул Париж, сделал вылазку в Нормандию и наконец добрался до Авиньона, где горько жаловался папе на ущерб, который постоянно чинит ему французский кузен. В Авиньоне был и герцог Ланкастер. Оба принца без труда договорились объединиться против Валуа. Две недели они ночами выстраивали союз, нацеленный не менее чем на расчленение Французского королевства. Наваррец оставлял себе Нормандию, Шампань и практически весь Юг.
После авиньонского эпизода оба разъехались, и папа мог полагать, что мир снова обеспечен. Карл вернулся в Наварру и стал готовить вторжение во Францию через Юг. Ланкастер отправился в Англию собирать армию, которая должна была высадиться в Котантене.
Летом 1355 г. едва не случилась война. Король Наварры находился в Шербуре. Черный принц отправился в Гиень, чтобы занять позиции и быть наготове. Эдуард III сосредотачивал флот в Саутгемптоне. Иоанна Доброго спасли встречные ветры: английские корабли застряли близ острова Уайт, а затем близ Гернси. Французские послы воспользовались этим, чтобы вновь приступить к переговорам. 10 сентября договор в Валони скрепил новое франко-наваррское примирение. Фактически Иоанн Добрый еще раз уступил требованиям своего кузена.
В Англии Валонский договор восприняли довольно плохо. Филипп Наваррский, представлявший тогда брата в Лондоне, почувствовал себя неловко из-за того, что тот совершил столь резкий поворот.
Он был недоволен королем, своим братом, поелику тот побудил короля Англии зайти столь далеко, а затем нарушил все договоренности.
Недовольны были все. Из-за оплошностей король Иоанн восстановил против себя часть французских баронов, которых больше взволновала казнь Бриенна и беды Аркура, чем убийство коннетабля, которого слишком быстро облагодетельствовали. Король Карл добился от французского кузена уступок на пергаменте, но все еще не вернул Шампань. Король Эдуард устал от дел, в которые его вовлекали континентальные союзы, и почти не видел, какая ему от них выгода: Бретань поглощала больше средств, чем приносила политических преимуществ, Фландрию он упустил, Наваррец разочаровал его внезапными переменами взглядов. И английский парламент, несомненно, очень рассердится оттого, что армия, набранная с большими затратами, осталась в бездействии.
В расколотой Франции положение Иоанна Доброго было непрочным. Но, имея дело с той же расколотой Францией, Эдуард III понимал, что отныне ему придется действовать в одиночку. Феодальная война буксовала. Она завершится столкновением Франции с Англией.
Глава VI
Всадники Апокалипсиса
Смерть
В том мире, где те, кто родился, имели мало шансов выжить, а в пятьдесят лет люди выглядели стариками, умирали много. Питание, медицина, гигиена - все способствовало тому, чтобы люди поскорей оказались на кладбище. Врач обходился дорого, а его сан клирика, накладывающий на него формальные ограничения, давал ему право лишь осматривать больных и прописывать лекарства, опираясь на авторитет Гиппократа и Галена. Для лечения как такового, считавшегося физическим трудом, приходилось обращаться к "хирургу", на самом деле - простому цирюльнику, который более или менее умело владел ланцетом и ставил пиявки. В то время, чем прибегать к дорогостоящим услугам медицины, люди охотней обращались к знахарю, целителю, шарлатану. Это был повседневный триумф "святого человека", колдуна. Впрочем, многие больные чувствовали себя не хуже после снадобья, состав которого передавался из поколения в поколение, чем после кровопускания, которое предписывала латинская ученость и которое проводили без дезинфекции. Все знали, что лучше перевязать раненого у цирюльника на углу, чем вести его к ученому медику (mire), который и к ране-то не притронется. Впрочем, банки и мази смягчали боль и отдаляли летальный исход, но по-настоящему излечивали лишь самые безобидные недуги.
Отсутствие гигиены не только вызывало болезни, но и усугубляло их. Инфекция убивала роженицу, панариций приводил к гангрене, дизентерия косила города и армии. После раны мало кто поправлялся, и часто умирали от гриппа.
Конечно, люди мылись. Устрашающая грязь, какую будут скрывать пудреные парики Великого века, еще не овладела городом и двором. После дня пути горожанин мыл ноги и менял белье. Честный малый, давая ученые советы своей молодой невесте, обязательно подчеркивал:
Заботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы содержать белье Вашего супруга в должном порядке, ибо это Ваше дело.
Мужа ободряет мысль о заботах, каковых он может ожидать от жены по возвращении… Он знает, что его разуют перед добрым очагом, вымоют ему ноги, наденут на него чистую обувь, что его хорошо накормят, вдоволь напоят, ему хорошо послужат, обращаясь как с сеньором, уложат на белые простыни, надев на него свежевыбеленный ночной колпак, крытый добрым мехом.
Пусть это представление идиллическое и эгоистически-мужское, но тем не менее к идеалам этого доброго бюргера относились таз с водой и чистое белье. Несомненно, описанное здесь мытье ног не было повседневным отдыхом горожанина, и мы знаем, что парильни больше походили на публичные дома, чем на современные бассейны. У немногих были отапливаемые комнаты, а отапливаемые комнаты редко не заполнялись дымом.
В то время сточная канава проходила посреди улицы, из живодерен кровь текла по мостовым в реку, нечистоты образовали холм у городских ворот. Не было ни санитарного контроля за мясным скотом, ни регулярной службы по уборке города, ни вывоза трупов домашних животных. Время от времени король, сеньор или город проявляли заботу о приведении улиц в порядок, выгребании рва, разборке груды мусора. Этим занимались все, и разговоров об этом хватало на неделю. Затем все начиналось сначала.
О том, что больных надо изолировать, не было и представления. Тем не менее, даже не ведая о микробах и вирусах, очень хорошо знали, что такое зараза. Исключительная скученность в жилищах, как в городе, так и в деревне, гарантировала самое раннее начало сексуальной жизни с его свитой - кровосмешениями и вредом для здоровья. Все это порождало самую опасную из зараз, из-за которой поколения перемешивались. Перенаселенные комнаты, которые почти не проветривались, потому что не открывались окна, затянутые промасленной бумагой или вощеным холстом, которые пропускали очень мало света, были питательной средой, где и самый здоровый человек заражался болезнью, которую другие подцепили снаружи. В деревне дело выглядело еще хуже, потому что в одном помещении с людьми чаще всего теснился и скот. Не факт, что в этом отношении он был опасней людей.
И потому умирали дети и взрослые от кори, оспы, гриппа, даже от коклюша. А уделом тех, кто избежал смерти, часто становились слепота и бесплодие. Паразитарные болезни разрушали самые крепкие организмы. Брюшной тиф был скрытой угрозой, которую таил в себе любой стакан воды, любой овощ, мытый или нет. Понятно, что человек средневековья предпочитал салату суп и ел мясо хорошо прожаренным.
Ни после чахотки, ни после пневмонии не выживали. Обычный бронхит редко щадил человека, как и гиперемия. Погибали, упав в воду со скользкой мостовой, а первой заботой того, кто путешествовал зимой, было высушиться.
Не забудем об алкоголизме и его последствиях, индивидуальных или врожденных. Из них слабоумие и помешательство были еще не самыми худшими. Алкоголь чаще убивал не сам, а открывал дорогу смертельным болезням. Пьяница не всегда успевал умереть от цирроза - он погибал от кровоизлияния, когда его давила телега.
Одна болезнь начала отступать - проказа. Но какой ценой этого добились! Не имея возможности вылечить больного, его изолировали. Прокаженный с истерзанным телом жил вместе с себе подобными в одном из лепрозориев, которых было от полутора до двух тысяч и которые устраивали в королевстве за пределами городов, "на расстоянии броска камня от городской стены". Он питался за счет благотворительности, его перевязывали те, у кого милосердие переходило в героизм, он больше не мог жить в семье и играть роль в обществе, а мог лишь быть объектом милосердия, когда страх перед заразой не вызывал у здоровых людей приступов убийственной ненависти. Так, в 1321 г. правительство Филиппа V призвало к настоящему организованному преследованию, после того как жители Перигё сожгли у себя всех взрослых прокаженных, заподозрив их в отравлении колодцев.
Не зарекаясь ни от инфекции, ни от несчастного случая, кое-как защищая легкие и кишечник, почти не пытаясь бороться со старостью и ее свитой болезней, человек 1340-х гг. по крайней мере не вспоминал об одной опасности: больше не было речи о чуме. Ее настолько забыли, что само слово получило другое значение. Словом "чума" (peste) теперь называли любую эпидемию. Уже шесть или семь веков во Франции не видели чумы. В XI в. она еще поразила Восточную Европу. Чума была давно и далеко. Эта болезнь считалась экзотической.
Черная чума
И вот в конце 1347 г. в Западной Европе высадился вирус чумы. Прибыв из Центральной Азии, где в регионе между Уралом и Азовским морем эта болезнь была эндемической, он затронул Крым, заразил несколько экипажей итальянских кораблей и отправился по морю великими торговыми путями. В середине зимы 1347-48 гг. эта болезнь одновременно - или почти - обнаружилась в большинстве крупных портов Западного Средиземноморья: в Венеции, Мессине, Генуе, Марселе, Барселоне. Затронуты были также Корсика, Сардиния и Балеарские острова.
Над вполне здоровой Европой уже нависла очень серьезная угроза. Но чума появилась тогда, когда три дождливых лета - 1346, 1347 и 1349 гг. - вызвали один из самых тяжелых хлебных кризисов своего века. Таким образом, она поразила Запад, в большинстве уже недоедавший, хотя некоторые не понимали причин роста смертности, начавшегося, когда в крупных городах еще хватало продуктов. В тот холодный и сырой период, которому печальную известность уже принес кризис 1315 г., чума вырыла одну из глубочайших впадин на кривой колебаний численности населения.
Таким образом, это была чума недоедающих - легочная, распространяющаяся в десять раз быстрее, чем обычная бубонная чума. Чтобы заразиться от больного, можно было его не касаться, достаточно было вдохнуть его дыхание.
Чума летела из города в город на крыльях. За несколько месяцев она охватила всю Италию, почти всю Францию, Арагон, Наварру. В январе 1348 г. она уже была в Монпелье. В марте она опустошила Авиньон, где папа Климент VI проявил смелость и инициативу: он разрешил вскрывать трупы, что каноническое право обычно запрещало, и написал послания христианским государям, чтобы предупредить их. В апреле чума была уже в Тулузе. В июне-июле она свирепствовала в Гаскони, достигла Пуату и Бретани, затронула Нормандию. Суда перенесли ее в Англию.
Через Вексен эпидемия распространилась по Французской равнине. Она проникла в Руасси, затем в Сен-Дени. Парижа она достигла в августе.
В то же время удар испытала и Пикардия. Чума дошла до Кале. Зимой, медленней, потому что холод ограничивал распространение заразы, она продвигалась на восток. Она достигла Амьена, Реймса. Она расползлась по Шампани.
Паника была тем сильней, что болезнь накатывалась, как неумолимая волна. Ее замечали заранее, за несколько недель, и предвидели ее приближение. Каждый почти точно знал, сколько ему осталось жить…
Чужаки были подозрительными. Когда приближалась эпидемия, городские ворота закрывали, приезжих не пускали, ввезенный товар распаковывать не решались. Родственников и друзей больше не было. На флюгер смотрели с тревогой. Ветер, дувший из зараженных краев, нес смерть.
По мере того как угроза обретала конкретные очертания, сведений становилось все больше. На расстоянии врач еще храбрился - у него были средства от этого недуга. Таким был Пьер де Дамузи из Реймса, в конечном счете уцелевший. Когда близилась болезнь, он возложил надежды на пилюлю, формулу которой нашел в одном старом сборнике.
Никто не умрет от чумы, если примет это… Заверяю, что при здравом образе жизни этого средства будет довольно, чтобы либо предотвратить эпидемию, либо победить ее.
Когда через несколько дней узнали, что в соседнем городе больных не спасло никакое лекарство, убежденность медика улетучилась.
Так как о вирусе не имели ни малейшего понятия, вину возлагали на испорченный воздух, или, точнее, на тот вид теплого и сырого смога, каким дышали летом в городе, считая его воздухом.
Гниение воздуха приносит больше вреда, чем дурная пища. Порча воздуха больше вредит человеческому телу, чем плохое мясо, ибо оное плохое мясо, доверившись желудку и членам, может быть целиком или частично улучшено. Дурной же воздух попадает то в легкие, то в сердце, ибо, хочешь не хочешь, мы втягиваем воздух при дыхании, когда нам следовало бы втягивать жизнь.
Оная эпидемия идет прямо из воздуха, у коего повреждена самая субстанция, а не только ухудшено качество.
Вот мнения трех врачей. Не имея возможности сформулировать это, каждый хорошо чувствовал, что такое зараза. Поэтому перед лицом этой угрозы не было никакой солидарности, на которую можно было бы положиться. Больного предоставляли его участи, мертвых хоронили в спешке и уходили побыстрей и подальше. Что касается живых, их остерегались. Любые контакты, будь то плотская связь или обычный разговор, грозили опасностью. Полагали, что бдительность не повредит.
Однако некоторые области, полностью или частично, избежали бедствия. Никому не известно, почему. Возможно, в некоторых случаях такое впечатление производят просто лакуны, оставшиеся в документах историков. По мере того как Черную чуму изучают все лучше, количество незатронутых местностей сокращается… Но бесспорно, что некоторые города, некоторые края спаслись. И не самые крохотные. Чума пощадила Брюгге, мало (и поздно) затронула Фландрию и лишь чуть-чуть - Эно. Она в неодинаковой мере поразила гасконские земли. Она обошла стороной часть территории Беарна.
Демографические последствия
Земли и города, пораженные чумой, пострадали очень сильно. Не было семьи, которую бы она обошла, кроме как, может быть, зажиточных семей, которым иногда удавалось найти достаточно изолированные убежища. Где-то смерть уносила одного из десяти, где-то - восемь или девять. Эпидемия была тем более смертоносной, что в редком городе или области длилась менее пяти-шести месяцев. В Живри, в Бургундии, в июле она убила одиннадцать человек, в августе 110, в сентябре 302, в октябре 168 и в ноябре 35. В Париже она продолжалась от лета до лета. Реймс она опустошала с весны до осени.
Города и деревни были парализованы. Каждый забивался к себе в дом или бросался в бегство, движимый неуправляемым и бесполезным защитным рефлексом или просто страхом. Те, кто уходил, иногда встречали смерть или сталкивались с ксенофобией.
Самую большую дань заплатили города: скученность убивала. В Кастре, в Альби, полностью вымерла каждая вторая семья. Перигё разом потерял четверть населения, Реймс чуть больше. Из двенадцати капитулов Тулузы, отмеченных в 1347 г., после эпидемии 1348 г. восемь уже не упоминались. В монастыре доминиканцев в Монпелье, где раньше насчитывалось сто сорок братьев, выжило восемь. Ни одного марсельского францисканца, как и каркассонского, не осталось в живых. Бургундский "плач", возможно, допускает преувеличения для рифмы, но передает изумление автора:
Год тысяча триста сорок восемь -
В Нюи из сотни осталось восемь.
Год тысяча триста сорок девять -
В Боне из сотни осталось девять.
В самом деле, в бургундском городке Живри, где в год обычно умирало двадцать, тридцать или сорок жителей, в 1348 г. за одиннадцать месяцев скончалось шестьсот сорок девять. В селах по соседству с Эксом-ан-Прованс население за год сократилось соответственно с 300 очагов до 213, с 40 до 11 и с 92 до 40 - в среднем убыль составила 40 %. В Сен-Дени умерло тридцать монахов из ста. В парижском монастыре Дев Божьих (Filles-Dieux) смертность за год составила шестьдесят процентов. А у реймсских каноников смертность выросла только вдвое: десять умерших вместо пяти-шести в обычном году.
Уже никто не знал, где хоронить всех мертвых. Спешно открывали новые кладбища, где по указанию муниципалитетов рыли одну братскую могилу за другой. Главным было накрыть тела. Уже не из соображений приличия, а просто-напросто для профилактики. Еще надо было предать мертвых земле - в обычное время малопривлекательная задача, теперь опасная. Носильщики, спешно набранные в Авиньоне, один за другим гибли от чумы. В иных городах вскоре никого было не найти. Каждому приходилось самому погребать родственников.