"Лошадь с большим сердцем" - так говорят про лошадь живую, горячую и охотно идущую в работу. Анилин был горяч и спокоен одновременно, и именно в этом увидел Насибов его отдатливость. Отец Анилина Элемент, хоть и прослыл классным резвачом, все призы взял из-под палки (палкой жокеи называют хлыст), потому что был действительно туп от природы. Но если резвость и силу жеребенок чаще наследует отцовские, то характер он перенимает, как правило, мамин. Аналогичная как раз и была отдатливой - качество, которое Насибов в лошадях ценил выше всего, как в людях характер ставил выше ума, рассуждая, что при добром сердце и ум появятся, а если сердца нет, то даже и очень хорошая голова не пригодится.
Со стороны можно было подумать, что Насибов относится ко всем одинаково: лошадь и лошадь. Но нет, с первого же дня у него с каждым скакуном складывались совершенно различные взаимоотношения, о которых знал лишь он один, да еще разве что сами лошади. Одна была тупа, вторая ленива, третья неотдатлива, четвертая норовиста, пятая капризна, шестая имела какие-нибудь дурные привычки. Жеребцы все, как правило, требовали, чтобы с ними обращались терпеливо, серьезно и спокойно, не давая им при этом возможности убедиться, что они сильнее человека. С кобылами же надо быть ласковыми, ибо жестокость и грубость делают их робкими, недоверчивыми и потому скрытно-злыми.
К Анилину Насибов привязался сердцем сразу же, как только впервые увидел его, и нянчился с ним охотно и терпеливо. Конечно, каждого жеребенка, как бы он ни был изноровлен и артачлив, в конце концов можно быстро и сполна подчинить своей воле, но на пререкания лошадь может растратить так много сил и сердца, что их потом не достанет для настоящей борьбы - на скаковой дорожке. И Насибов старался, чтобы Анилин не расходовался попусту, а главное - не смотрел на него и на конюха как на истязателей.
Но палка тут о двух концах - терять время тоже нельзя. Валерий Пантелеевич каждый день обходил тренерские отделения и торопил, напоминая:
- Лошадь, которую начали объезжать на полгода позже, годится только на скачки в день Страшного суда.
Разумеется, Анилин все же привык к узде, привык затем терпеть на спине седло и всадника, хотя и тут посатанинствовал как мог. Он так мастерски наловчился сбрасывать с себя конюшенного мальчика Митю и Федю Перегудова, что Насибову самому пришлось заняться заездкой.
Когда он первый раз подошел, Анилин держался настороженно, нервно, но и только.
- Не серчай, - вещевал его Николай. - Вот знаешь, однажды маленький мальчик, вроде Мити, даже меньше, ехал верхом на молодой красивой лошадке. Увидел это бык и смеется: "И не стыдно тебе, здоровой и сильной, подчиняться такой букашке?" А лошадь ему знаешь что ответила? У-у, это была разумная лошадь, она ответила: "А много ли мне было бы чести, если бы я этого мальчика на землю сбросила?"
Николай, рассказывая байку, одной рукой гладил Анилина, а другой угощал сахаром. Анилин успокоился, подобрел, но, увидев Федю с седлом в руках, начал всхрапывать, рваться, в глазах заполыхало пламя.
По знаку Насибова Федя спрятался в конюшне, передал седло Мите, а сам вернулся, хлопая ладошами, чтобы у Анилина уж совсем никаких сомнений не оставалось. Тот и поверил, начал тыкаться губами Николаю в руки, искать сахар. Не найдя ничего, озадачился, посмотрел с укоризной: мол, забыл, растяпа, что ли?
- Нет, я не забыл, - ответил вполне серьезно Николай. - Вот одна лошадь увидела соху и рассердилась: "Не буду больше тебя возить!" - "А я тебя кормитьне стану", - ответила та. Подумала лошадка, подумала, да и поволокла соху-то, понял?..
Этим временем с другого бока подкрался Митя и очень осторожно наложил легонькое седло. Федя сноровисто поймал под брюхом ремень и срастил его с пристругой. Собрался было Анилин вознегодовать и на дыбки взвихриться - ан во рту сахар вожделенный, пока хрумкал его - и про неприятности забыл.
Николай взялся левой рукой за гриву, сразу почувствовав, как под кожей лошади прошлась крупная жесткая рябь. Митя и Федя забирались в седло медлительно: пока один подсаживал другого, пока седок нашаривал второй ногой стремя, Анилин успевал его стряхнуть с себя. Николай вскочил в мгновение ока и в тоже мгновение сжал лошадь шенкелями (так называют конники часть ноги от колена до щиколотки).
- Обойдешь, огладишь, так и на строгого коня сядешь, - почтительно и завистливо сказал Федя.
Ну конечно, Анилин мотнул в страшном гневе головой, вскинул зад. Конечно, град ударов копытами, козлы и свечи... Еще и еще, настойчиво и яростно, но только не стал бы он всего этого вытворять, если бы знал, кто натянул его поводья.
Во время войны, когда Николаю было тринадцать лет, он вместе с другими такими же отчаянными мальчишками ловил арканом и заезжал для фронтовой кавалерии диких кабардинских лошадей-неуков. Тогда и возмечтал жокеем стать. И уже через два года решился - пришел на конезавод, подал директору Саламову вырванный из школьной тетрадки листок: "Прошу принять меня на работу".
- У нас не детский сад, - вернул заявление директор. Николай взял свой документ, но из кабинета не уходил, мялся у порога.
- Как тебя мать-то отпустила?
- Никак... Я не помню ни матери, ни отца, давно умерли. Жил с братом, потом он на фронт ушел, а я в детдоме очутился.
- Ну хорошо, - смилостивился директор. - У нас водовоза нет, будешь воду возить.
- Нет, Авраам Дзагнеевич, я неуков для фронта объезжал, а воду на дураках возят.
- Вот как! Тогда иди работать с особо точными инструментами - вилами и лопатой, корма заготавливать, там ума палату надо иметь: бери навильничек побольше, чтобы черенок хрустел, да неси подальше.
- Нет, это я тоже не люблю.
Рассердился Саламов:
- Ну что же, тогда придется мне рассчитать начкона, а тебя на его место.
- Я и начконом не люблю, я конюхом хочу.
А начкон как раз в кабинете сидел, не поверил он Николаю и спросил:
- А знаешь ли ты, шпингалет, что лошадь с одного конца кусается, а с другого лягается?
Николай обиделся, ответил с вызовом:
- Нет, не знаю, меня еще ни одна не лягала, не кусала.
- Значит, везунчик ты. А то, что лошадь не только сбросить с себя седока может, но и могилу ему вырыть - до того ей гнусен человек, сидящий на ней верхом, тебе известно?
- Это да, это точно. Сам сто раз шмякался,без ума и памяти валялся.
- Хм-м, ровно-таки сто раз? - сомневался еще начкон. - Ну, ладно, неуков у нас нет, но есть ручная лошадь Хинган, сын Гранита. Злющий жеребец, дурноезжий. Сядешь на него?
- Запросто!
- Ишь ты! И пупок не развяжется?..
- Пупок у меня будь здоров какой! - повеселел Николай, а в доказательство заголил живот.
Начкон шлепнул его по голому пузу, повелза собой наконюшенный двор.
Хинган, и правда, свирепым и отбойным оказался - то укусить, то лягнуть норовил, а когда Николай вскочил на него - будто кипятком его ошпарили. Начал бесноваться, вскидываться с дыбков на передние ноги. Николай стремя одно потерял, но был очень ловок в верховой езде и без стремени сумел усидеть, укротил жеребца. Прогнал его вокруг конюшни уторопленной метью и лихо осадил перед Саламовым и начконом. У тех улыбочки с лиц сразу стерлись: переглянулись - ну и ну! - и тут же зачислили его в конмальчики.
Понятно поэтому, что попытки Анилина избавиться от Насибова выглядели просто наивными. Нет, конечно, он мощно и неутомимо взбрыкивал и козлил - подпрыгивал, отталкиваясь от земли сразу четырьмя ногами: так и казалось со стороны, что всадник вместе с седлом в небо улетит. И коронный номер показал - взвился на дыбы: мол, сейчас как грохнусь на спину - мокрое место от тебя останется! А когда понял, что не выбить ему человека из седла - скакнул и пошел в бешенном аллюре... О, какой это был галоп!
И начал Анилин ходить под верхом каждодневно. Это сделалось для него жизненной непременностью, как для человека непременен в жизни труд. Кстати, в "Распорядке дня" так и записано: "Работа лошадей". На языке конников называется это тренингом. С пяти до одиннадцати часов - шаг, рысь, снова шаг, опять рысь, затем небольшие репризы кентера - тихого галопа и размашки - галопа свободного: так Анилин "одевался в мускулы".
Иные лошади на проездке будто дремлют, скачут так, словно постылую обязанность исполняют, но Анилин, как только выезжал в степь на горку, покрытую полынью и ковылем, и делал галопы, сразу входил в азарт, работал весело и сноровисто. Видно было, что ему нравится любой аллюр, и он время от времени оглядывался на жокея, словно бы вопрошая: а может, я что неправильно делаю, так я исправлюсь с милым моим удовольствием! Мускулы, которые до этого без толку перекатывались под кожей, теперь, напрягаясь, разогревали тело, сердце колотилось сильно, мутилась голова от скорости, простора, от сознания своей силы и от радостных предчувствий.
Очень довольным возвращался из степи Насибов, все чаще у него стало сладко сжиматься сердце: а может, все-таки это та самая лошадь, которая выпадает жокею раз в жизни, да и то не каждому?
С каждым днем Николай открывал у Анилина все новые и новые достоинства. Интуиция и опыт подсказали ему, что - да, это та лошадь, и их совместная работа доставляла обоим не усталость, а удовольствие: работа, которая не утомляла и была желанной. Здесь был не простой набор приемов тренинга, а творчество: Насибов делал то, что было нужно именно Анилину, а может - единственно только Анилину, потому что как нет двух абсолютно одинаковых человеческих характеров, так нет и двух одинаковых лошадиных темпераментов.
Теперь у Анилина был человек. Николай, по утрам заходя в конюшню, уже в дверях произносил что-нибудь громко, но не резко: лошадь не любит, когда к ней подходят торопливо или крадучись, ей нравится, когда человек идет открыто и добродушно, и уж совсем славно, если он при этом топает ногами и гремит ведром!
И в это утро Николай подошел к деннику вроде бы как обычно, и движения были как будто такими же мягкими и уверенными, но заметил Анилин в них скованность и даже некую суетливость: что-то было неладно...
С месяц тому назад вот так же - непривычно, не как всегда - зашел он к Анилину: был молчаливым и словно бы виноватым. И почему-то даже узду не стал надевать, повел на чомбуре. И пошли не в леваду и не в паддок - по асфальту, где люди ходят. Свернули на узенькую стезю в конце конюшни и остановились возле каменного столбика.
- Не узнаешь? - спросил Николай и показал на гипсовое изображение лошадиной головы.
На каменном столбике было высечено "Аналогичная, дочь Агрегата и Гюрзы. 1953 - 1963 гг.".
- Пала сразу же, как родился у тебя брат. Аналогичным его назвали, в ее память. Мало пожила...
Еще постояли у свежей могилки (под обелиском были захоронены, как обычно, голова и сердце лошади), затем Насибов отпустил осиротевшего Анилина в леваду, а тот шел медленно и несколько раз оглянулся: то ли смутно предчувствуя тревогу и скорбь, то ли просто был удивлен необычностью утра, но оглянулся.
Вот и сегодня было что-то не то: и в том, как поздоровался Николай, и в том, как огладил - неохотно будто, со вздохом. Что же произошло?
Насибов прижался лицом к костистой щеке лошади, объяснил:
- Хотят нас с тобой, Алик, порознить...
Голос был ласков и тих, а слов Анилин не понимал, решил, что напрасно в беспокойство пришел, что все в порядке, и беспечально засунул голову в ворох сена.
А беда над ним нависла опять нешуточная: по-прежнему руководители завода не верили, что из него может быть толк, и постановили отрядить его для летних испытаний на один из провинциальных ипподромов, где, как говорят полушутя-полусерьезно, собираются бродячие собаки, а не лошади - ни породы, ни класса, ни резвости.
Насибов возмущался, уверял, просил, требовал. Но если начкон Шимширт лишь увещевал "по-отечески" (мол, на кой ляд тебе связываться с сомнительной лошадью!), то директор Готлиб говорил категорически:
- Нельзя позорить завод в Москве! Этот жеребенок бегать-то не умеет, не то что скакать.
Если бы Анилин был не у Насибова, а у любого другого жокея, пусть бы очень хорошего, но не с таким авторитетом, то чем бы закончилось - бог ведает... Анилин попал бы в другие руки - это раз. А два - если бы в других руках он и хорошо скакал, могли бы его успехи и не оценить: велика ли доблесть быть первым среди последних!
Как настоял на своем Насибов - не суть важно. Главное, что настоял,- Анилин в апреле 1963 года прибыл поездом в Москву и был поставлен в денник на Центральном ипподроме.
В конюшне (ему досталась самая старая конюшня, называемая в обиходе "колбасой" - длинная и изогнутая полукругом) пахло ихтиоловой мазью и скипидаром, те же конюхи с теми же попонами, ведрами, сетками для сена разносили тот же овес и ту же солому, и вся жизнь шла по тому же привычному распорядку, но иногда... Иногда вдруг через высокое, под самым потолком, окно просачивались к Анилину странные и волнующие звуки: играла музыка, звонил колокол, затем рождался такой лавинный гул, будто несметный табун лошадей проносился по степным балкам.
Вот он - волшебный и таинственный мир скачек! Наконец-то.
ГЛАВА V,
в пользу того мнения, что на ипподроме соревнуются не только скакуны, но и те, кто с ними работает
В конце апреля Николай начал выводить Анилина на утренние проездки - это нам, людям, кажется "проездками" то, что делают лошади, а для них это самая главная работа и есть. Но правда - веселая работка!
Десятки лошадей на поле, по размерам раз в пять больше футбольного, скачут разными аллюрами: и рысью, и тихим галопом, и во всю прыть карьером - в разных направлениях - навстречу друг другу, параллельно и поперек, - вразнобой вроде бы скачут, а приглядишься да прислушаешься к топоту, поймешь, что есть тут и ритм и порядок.
Вы видели, как играет оркестр, именно - видели, а не слышали только? Ведь не правда ли, кажется, что скрипач свое пилит, трубач другое дудит, а барабанщик вообще бог знает что вытворяет? Да, так все и есть, но однако же как слаженно они ведут одну мелодию! Такое впечатление и на проездке.
Или вот в деревне в тихие летние вечера можно видеть, как мечутся в воздухе ласточки и стрижи - их тысячи, снуют исступленно и безоглядчиво, но хоть раз сшиблись они в воздухе? Иль хотя бы одна из них, хотя бы самая зеворотная оплошала хоть единожды, врезалась нерасчетливо в землю?
И на проездке хаос только кажущийся.
Но проездка - это все-таки обыкновенная тренировка, рядовая репетиция, а каждую среду бывает репетиция генеральная. Правда, не для всех лошадей, а только для тех, кому в ближнее воскресенье выступать в призах. Эту среду называют попросту галопами. Лошадь должна на них проходить дистанцию с нарастающей резвостью, но на две-три секунды медленнее предельной.
Месяц прошел, а для Анилина контрольного галопа так и не устраивали.
Мурманск уж первый приз отхватил, Эквадор два раза финишировал,-правда, вторым да третьим, но все-таки!
Анилин хромал. Катастрофически припадал на заднюю ногу... Да и на левое плечо: если присмотреться, сильно колчил. А кому нужен такой спортсмен? И вопрос нечего задавать, ясное дело - никому колченогий спортсмен не нужен, и встал совершенно нешуточно вопрос об отправке его из Москвы восвояси.
Но Николай на своем стоял, ни в какую не соглашался отдавать Анилина и все надеялся на чудо - каждое утро ждал: сейчас выйдет Алик из денника и - кто сказал, что хромыга он, конь конем ходит! Но чуда не было.
Когда Насибов выходил на проездку, товарищи - зоотехник по верховым испытаниям Трифонов, жокеи Лакс, Зекашев - изгалялись:
- Добрый конь, да копытаотряхивает.
- Передом сечет, а зад волочет.
- Кабы на добра коня не спотычка, цены бы ему не было.
Николай молча проглатывал насмешки и тем утешался, что Анилин человеческой речи не понимает и потому подначки зубоскалов не могут на него дурно влиять.
Почти все двухлетние лошади хоть по разу, да выступали. Только Анилин да еще один горемыка, копыто занозивший щепкой, остались в последках. Тянуть дальше было уже недозволительно, и в конце мая Насибов отважился выпустить своего незадачливого любимчика.
В среду вышли на галоп.
В четыре утра, на самом восходе солнца, Анилин прогулялся вокруг конюшни по росной траве - копыта сполоснулись и заблестели, как лаковые туфли.
Вступили на круг.
Чтобы разогреть коня, Насибов пустил его в легком галопе.
Мимо пронесся чертом огненно-рыжий Айвори Тауэр, обдав жаром и пылью. Анилин вздрогнул и рванулся быловдогон, но Николай рывком натянул поводья. Удила так жгуче впились в углы рта, что Анилин попятился и задними ногами погнулся. Насибов тут же ослабил поводья и чуть подался вперед. Скакун мгновенно и безошибочно понял, резко вскинул передние ноги, ни на миг не замешкавшись.
- Умница, Алик!-сказал ему на ухо Николай, и не просто для поощрения сказал, а истинно восхитился: еще бы не умница - так незамедлительно среагировать.
Прошли тысячу метров - одна минута и две секунды!
Вот так "отряхнул копыта". Воттебе и "зад волочёт" - это же то, что надо для высококлассной лошади!
Но никому не сказал про контрольное время: и сглазить боялся, и того боялся, что не поверят.
А через три дня Анилин принял старт.
Дистанция самая что ни на есть утельная, меньше некуда - один километр. И лошади скачут одна плоше другой - четвертой, самой низкой группы. С этой группы все начинают карьеру. Кто победит - в третью перейдет, потом во вторую, в первую и, наконец, уж будет величаться в программках "вне групп", - значит, лошадь элитная, вроде как "мастер спорта" у людей.
Перед стартом в паддоке сразу три конюха крутились вокруг него - прилаживали седло, проверяли, крепки ли повод, подбородный и суголовный ремешки, лишний раз чистили суконочкой и расчесывали гриву. Так готовят к бою боксера, который развалится барином в углу ринга, а тренер и товарищи на него водичкой брызгают, полотенцем обмахивают, проверяют, хорошо ли забинтованы под перчаткой кисти рук, порошок магнезии под подошвы подсыпают.
Вышли из паддока. Николай заскочил в седло. Дорожку только что полили водой, и запах мокрой пыли мешался с запахами цветущих внутри круга трав. Анилин покосился на трибуны - народу тьма, все яркие, цветные, шумливые. Направо повернул голову - за короткостриженным кустарником бухают на высоких шестах длинные разноцветные флаги, на огромном, с дом, черном щите подмигивают, сигналят о чем-то электрические лампочки.
Многого не понял Анилин в первую свою скачку.
Чего в колокол без конца трезвонят в стеклянной будке?
Зачем люди на трибунах шумят?
Почему так суетится перед носом человек, которого называют все стартером? Кричит то "вперед!", то "назад!", то поднимает, то опускает белый флаг и при этом все время ругается, как Филипп! Как только у него язык не распухнет.