Сразу вслед за оркестром шагал командир подводной лодки "Северостальский комсомолец", молодой и прекрасный кавторанг. Ярче солнца сиял "краб" на его фуражке, о тулью которой, о белый кант можно было обрезаться, сиял шитый кушак с кортиком. Предводительствуемые им, в колонну по пять, печатали веский, по-моряцки чуть валкий шаг воспитанники клуба. Все, как один, в форменках и тельняшках, в синих беретах, надвинутых точно на левую бровь.
Взмыл над строем голос запевалы, бывшего трудновоспитуемого, без пяти минут форточника, а может, и будущего солиста академической оперы. Залился запевала, и строй подхватил. Он пел старый, до слёз, до муки волнующий марш военных лет "Морская гвардия". Боцман Федин не очень точно помнил слова, однако пацаньё творчество заполнило пробелы его памяти. И хотя не всё получалось в рифму - так, например, после слов "патриоты" должно было звучать что-то относительно флота, а звучало "Мы, юнги из Северостальска, всегда и везде впереди", но зато громко и от души.
Вслед за строем валила толпа: дети - юные пловцы, взрослые - служащие бассейна, свободные от смены рабочие и инженеры комбината имени Кормунина и прочий люд. В этой толпе следовало по его штатскому виду находиться и Парамонову, но он то и дело выскакивал, бегом обгонял колонну, потом пропускал её мимо себя, вглядываясь в лица. Лица под лихо надвинутыми беретами были хоть и суровы, но исполнены такого вдохновения, которое видел он на лицах горновых, когда пробита лётка, и по жёлобу хлынул расплавленный металл. Или у велогонщиков, когда грудью они бросаются на финиш. Кажется, должен был бы узнать в строю некоторых ребят, которых прежде встречал в подворотнях или на берегу Мурьи за ржавыми бочками, в разлюбезном приюте курильщиков, картёжников и прочей шпаны. Он чувствовал, что они здесь, но не узнавал их - другие были лица, с выражением высокой важности, другие - строгие и чистые - глаза. Он пропускал колонну мимо себя и опять забегал вперёд полюбоваться. Пока наконец его не остановил милиционер, поставленный для соблюдения порядка на небрежной. Постовой вообще и не обязан был знать, что перед ним Емельян Парамонов, и потому и отправил его назад, в толпу.
Толпа двигалась вразнобой, но превесело, и колыхались над головами специально к случаю написанные лозунги. Среди них были: "Сегодня день рождения Северостальского пароходства!", "Наш теплоход - подарок родному городу!" Были и такие: "Ударим теплоходом по бездорожью и разгильдяйству!" (явный плагиат) и "Северостальск - порт семи морей!" Последние два предложил лично Емельян Иванович, и они вызывали весёлое оживление среди публики, заполнившей набережную, а некоторых приводили в замешательство. Однако Аннушка и Татьяна Тимофеевна со своим транспарантом - о семи морях - исхитрились пристроиться в первых рядах и несли его высоко и отважно.
На дебаркадере, напротив горсовета, рядом с памятником Василию Кормунину молодой кавторанг принял рапорт пышноусого Мормыло и скомандовал поднять флаг навигации. Стало шумно и тесно. Фотографы беспрестанно щёлкали затворами. Слышался озорной голос Татьяны Тимофеевны Рябцевой: "Ах, снимите меня в бюст, чтобы видны были калоши!"
Командир подлодки на ухо поинтересовался у Парамонова, портом каких семи морей имеет быть Северостальск.
- А как же: Мурья - приток Камы, Кама - приток Волги… верней, фактически наоборот, но - замнём. Волга впадает в Каспийское море. Это раз, - Емельян загнул палец. - Теперь - Волгодон, а Дон - в Чёрное море. Два? Через Дарданеллы и Босфор - в Средиземное. Три? А там Эгейское, Адриатическое, Ионическое, Тирренское… Вот они и семь морей.
- Емельянваныч, а Лигурийское? А через Суэцкий-то канал - и Красное? - бойко подсказал маленький шкет первого разряда по плаванию.
- Видишь, даже обсчитался. Дак сколько же мы городов-побратимов сможем заиметь?
Кавторанг уважительно козырнул.
Парамонов потихоньку привыкал к непривычному прежде состоянию - быть счастливым, Оказывается, может быть и такая привычка.
Вернее, счастье у него прежде тоже случалось, и всякое. И просто как отсутствие несчастья, но тогда оно с опаской: если сегодня тебе хорошо, завтра может быть худо, держи ухо востро и не расслабляйся. И заключённое только в работе, а время вне работы надо лишь перетерпеть: тогда это как шоры, за которыми ты плохо способен понимать других людей и можешь наломать дров…
В нынешнем же своём счастье, а он не сомневался, что вечном, способном пресечься, лишь когда пресечётся её жизнь, он сделался особенно зорким и чутким. Миг по дороге домой - прежде этого не случалось никогда - заглядеться на закатное небо, на розовые крылья облаков, на нерукотворную резьбу древесных листьев в недавно посаженной аллее, где в обнимку росли молодые дубки, клоны, мелкоструйная ива. И тайком, чтобы никто не заметил, взъерошить листья, погладить простодушно ствол. Он бы никому, даже Аннушке, не признался в своих новых чувствах, тем более что не знал, как их обозначить словом, и не был умерен, что любое чувство объяснимо.
Взять хотя бы сегодняшнюю тренировку в группе Татьяны Тимофеевны. Всё, кажется, как всегда. Зал главной ванны оглашают команды заслуженного тренера; "Животик втянуть! Туже! Плечи тряпошней! Ещё тряпошней плечи! Вся вверх пошла - ап!" Но не ладится что-то у Кати Тверитиной, лучшей ученицы Татьяны Тимофеевны, любимицы. Детское тело, живая пружина, сначала воспаряет под потолок, потом, с маху начинает вращаться и перестаёт лишь над самой водой, голубовато безмятежной. Но вместо бесшумного входа в воду - безобразный лохматый всплеск. Лягушонком поднимается Катя со дна, отплёвывается, отмахивает мокрые пряди, карабкается на бортик, ждёт, обхватив крест-накрест плечи, что скажет тренер. "Нет, детишка, - восклицает Татьяна Тимофеевна, - нет и нет!" Катя покорно взбирается на вышку, прыгает снова - тот же шлепок, белая рвань брызг. "Не понимаю, - кричит Татьяна Тимофеевна, - В чём загвоздка, не понимаю! Детишка, подумай сама, помоги мне!" Вдруг - уж и не счесть, на какой попытке. "Вот! - ликующий вопль. - Вот оно! Катька, золотце, вспомни, что ты сделала сейчас!" - "Я, - развесив губы и вперив взгляд в пространство, - я плечи послала вперёд… резко… вместе с ногами". - "Ну, конечно, ну, разумеется". Отпустив девочку, она поясняет Емельяну, какая та умница, самостоятельно додумалась до того, что забыла - "Представьте, забыла!" - старуха. "Я теряю чувство полёта, меня пора на свалку".
Значит, так: есть чувство полёта. Есть и чувство воды - "тактильность". На днях Емельян встретил на бортике брассиста Олежку Максимовского - неотразимого покорителя в "Парусе" всех девичьих сердец - наголо обритым. "Совсем никакого чувства воды, - пожаловался изуродованный Олежка. - Потерял тактильность. Пошёл на крайние меры". И погладил яйцевидную макушку.
Велосипедисты говорят: "прорезался ход". Не появился, а именно "прорезался". Ход может пропасть. Это когда не катит тебя, нет ощущения вольного, властного обращения со скоростью, и не ты с ней, а она с тобой что хочет, то и делает, измывается над тобой. Будто шквал тебе в лоб, весь воздух Вселенной препятствует твоему коду. Но вот ход прорезался, и уже ты повелеваешь им.
А какое, интересно бы знать, чувство необходимей сейчас Емельяну Парамонову, профессия которого зовётся - будничней не придумаешь - "хозяйственник"? В газетах пишут: "чувство перспективы… Товарищ такой-то работает с перспективой…" И это совершенно правильно. Будущим летом, когда вступит в строй открытый бассейн, не станет хватать раздевалок, что является лично его Емельяна, возмутительным недоглядом.
Погружённый в привычные заботы, не видя уже ни неба, ни листьев, Парамонов шагал и шагал, выдвинув левое плечо, упёршись в него подбородком. Пока не налетел на встречного прохожего. То был мальчик среднего школьного возраста - мог бы обладать первым взрослым разрядом по плаванию.
- Дядя, не разменяете по три копейки? - на ладони мальчика лежал двугривенный. - Пить хочется, а в киоске не меняют.
- Нету. - Занятый своими мыслями, Емельян устремился дальше. Но вдруг круто остановился и сунул руки в карманы. Трёхкопеечная монета тотчас нашлась. Он мысленно обругал себя и побежал вслед за мальчиком.
- Эй, пацан? Эй, дружок! Держи!
- Дядя, а у меня нет сдачи. Только вот! - И парнишка показал ему всё тот же двугривенный.
Емельян задумался.
- Значит, ага. Ты слушай! Возьми, попей и случай-то этот запомни, запомни! А потом вырастешь большой, как я, и у тебя другой мальчишка - такой, как ты сейчас, - попросит три копейки на стакан воды. И ты ему дай. И вели, как я тебе, тоже это запомнить. И он тоже пусть, когда подрастёт, напоит водой другого - маленького. Видишь, какая интересная штука получится - наши с тобой три копейки станут переходить и дойдут до тридцатого века, даже дальше, и там кто-то на них воды напьётся…
Оставив озадаченного подростка размышлять над его словами, Емельян мчался домой рассказать Аннушке, как додумался до того, что такое - чувство перспективы, без которого хозяйственник способен превратиться и слепого крота. Это чувство, что сделанное тобой при всей кажущейся незаметности уходит в даль времени.
Впрочем, Аннушки ещё наверняка не было дома. Ещё предстояло ему побродить возле арки, замыкающей корпуса, в ожидании, когда послышится издалека в вечерней тишине дробь её каблуков. Ещё из беседки, где комбинатский рабочий люд в темноте довершает - на ощупь, что ли? - партию в домино, донесётся до него: "Вот что значит молодая-то жена!" Он бродил и про себя обзывал Залёткина старым самодуром - повадился, понимаешь, после работы диктовать Анне Петровне какие-то воспоминания.
Справедливости ради надо заметить, что среди выдержек стенограммы, которые по возвращении зачитывала Емельяну восторженная Аннушка, содержался ряд интересных и поучительных эпизодов. Довольно точно воспроизводя слог генерального директора, исполненный канцелярского величия, невольно копируя даже и голос его, подобный однотонному гудению большого шмеля, она читала:
"Будучи молодым инженером, мне доводилось нередко присутствовать при задушевных беседах, которые проводил со своими сотрудниками Василий Антонович Кормунин, отдельные из которых запали мне в память. Василий Антонович много повествовал о встречах с Григорием Константиновичем Орджоникидзе. Серго делился с соратниками, как, читая книгу академика И.П. Павлова "Условные рефлексы", он набрёл на ценную мысль, что главное условие достижения цели - существование препятствий. При этом, вспоминал Василий Антонович, Серго едко высмеивал одного руководителя, который, получая указание взять трудную программу, заранее заявлял, что у него не выйдет. "И с этим "не выйдет", - восклицал Орджоникидзе, - он удалялся, с этим "не выйдет" жил, с этим "не выйдет" спал. Что если приказать ему почитать "Условные рефлексы"?" В заключение Василий Антонович с присущим ему юмором заявил: "Я отнюдь не рассчитываю, что вы, молодые итээровцы, сейчас же побежите штудировать труды академика И.П. Павлова. Я и сам, признаюсь, этого не сделал, оправдываясь загруженностью, хотя невозможно сравнить количество моих дел с занятостью товарища Орджоникидзе. Но я надеюсь, что его слова послужат вам уроком, как они послужили мне". В.А. Кормунин, будучи выдающимся командиром нашей индустрии, в своей практике на деле осуществлял данное положение, каковым стараюсь руководствоваться и я".
Своё чтение Аннушка перемежала дневными новостями, их у неё скапливалось множество. Опять поехали колготы; у старшей машинистки внучка сдала в металлолом совершенно новую гусятницу; начальник планового отдела обладает на диво неразборчивым почерком, и она пять раз печатала, ломая голову, слово "лягву", пока не догадалась, что это - "между". При всём том она ухитрялась волчком вертеться на кухоньке размером с чулан, исполненная намерения приготовить мужу что-нибудь из блюд почерпнутых со страниц книги "Кушанья народов СССР" - что-нибудь упоительное. Например, "бозбаш эчмиадзинский". Или "кололак чехаркуни". И действительно, вскоре поспевало, издавая запахи, каких нет в природе, обжигающее варево. Емельян, бесстрашно отправляя в рот первую ложку, уверял, что испытывает блаженство. "Чистый нектар!" И, задумчиво пожевав, вдруг спрашивал: "А что бы я, Аннушка, сейчас ещё съел?" Она изо всех сил зажмурилась: "Подожди, не подсказывай… Ты бы съел… луковку. Нет? Нет, нет, правда, я угадала?"
На шее Аннушки, за левым ухом, было целое созвездие родинок. Скорее даже маленькая "солнечная система": одна большая и семь поменьше - "планеты". "Ты меня совсем оглушил", - смеялась она, когда он их целовал. Поразительно, но обнаружилось, что подобная "система" за ухом и у него, только за правым. Потребовалось прожить на свете четыре с лишним десятка лет, чтобы любимое существо совершило такое же астрономическое открытие.
Предвкушая всё это, и мчался домой Емельян Парамонов. Но если бы он как последний эгоист, тетерев, глухарь не был поглощён только собой, то ещё в истоке длинного коридора, куда выходили двери малосемейных клетушек, услышал бы Аннушкин плач.
У Алексея Фёдоровича Залёткина случился инфаркт. Восьмой по счёту. Обширный.
Пал великий Залёткин, пал, как огромный метеорит, звёздный странник на асфальтовую почву Северостальска. Пал в буквальном смысле: последним усилием отворив дверцу "Волги", он выставил оттуда свою знаменитую палку, но её подкосило набалдашником под колесо, и тело рухнуло прямо у порога управления комбината имени Кормунина. Это стряслось утром, и до сих пор Алексей Фёдорович не пришёл в чувство в реанимации.
Но жил город, жил комбинат - сердце города, варилась сталь, давала ток электростанция. В первых классах средних школ проходили на букву "М" слова "мама" и "мир", в старших - периодическую систему элементов Менделеева. В продуктовые магазины завезли бананы, зелёные и твёрдые, как огурцы, но их расхватывали в чаянии, что дозреют.
Дозревали своим чередом дела значительные и малосущественные, а что течение их совпадало с течением тяжёлой болезни генерального директора, то ведь ничего в этом нельзя изменить.
Совпадением явилось и то, что именно в эти дни закончила работу комиссия по анализу деятельности водноспортивного комбината "Парус" и его директора Е.И. Парамонова и пришла к неутешительным выводам. Член комиссии и в известной мере её вдохновитель Борис Степанович Песчаный полагал, что отсутствие Залёткина, если не физическое, то во всяком случае, как влиятельной фигуры в масштабах города и области - способствует объективности подхода, ибо, будь Залёткин в силах, он многое прикрыл бы своим авторитетом.
Поработали на славу - много всего набралось.
Во-первых, теплоход. Его приобретение и пуск, всё это опереточное открытие навигации, газетный и телевизионный бум - нездоровая сенсация - явно в целях саморекламы. А на поверку? Теплоход как подвижное оборудование должен входить в состав основных фондов спортивного сооружения, однако ни в одной типовой смете не заложено право располагать транспортным средством подобной стоимости. Таким образом, Парамонов просто не имеет права на свой теплоход.
Во-вторых, в штатном расписании административно-управленческого аппарата ВСК "Парус" на ставках слесаря-сантехника и слесаря-теплотехника, а фактически в неуказанных там должностях "педагогов-воспитателей" фигурируют: А.Н. Мормыло (образование среднее техническое, а, следовательно, ни "педагогом", ни тем более "капитаном" называться не может) и В.И. Федин (образование неполное среднее, обязанность - "боцман"). Последний факт столь же вопиющ, сколь и смехотворен: гражданин в пенсионном возрасте, инвалид (отсутствует один глаз), недоучка и он же - боцман, он же - якобы педагог, он же - теплотехник.
Но и это ещё не всё. Рассматривая в целом деловой и моральный облик Е.И. Парамонова, нельзя не вспомнить обстоятельств, в силу которых он был снят с должности председателя областного комитета по физкультуре, и какой серьёзной формулировкой сопровождалась эта мера. Нельзя не вспомнить факт передачи им квартиры из фонда, предназначенного для членов сборной области, некой Рябцевой, никакого отношения к сборной не имеющей. Не ради ли того, чтобы в одной из комнат этой двухкомнатной квартиры встречаться с любовницей? Даже короткое время там с ней проживать? С любовницей же - причём в ту пору подчинённой! - Парамонов Е.И. выезжал в служебные командировки (развратничал за государственный счёт), а потом бросил жену с ребёнком (ребёнок, правда, не его, но не суть важно).
Борис Степанович давно не общался с Емельяном Ивановичем - даже по телефону. Все вопросы руководства крупнейшим спортивным сооружением области решал через заместителя, которому и фамилии Парамонова никогда не называл: "Будьте добры передать, чтобы они там в "Парусе" сделали то-то и то-то". Сыновей-погодков Илью и Никиту перевёл в другую спортивную секцию - современного пятиборья. Правда, супруга Ирина по-прежнему посещала бассейн, заявив мужу, что, коль скоро она состоит сотрудницей комбината и на собственные деньги приобрела абонемент, ей дела нет до Пугачёва, и он пусть-ка попробует чинить ей препоны.
Борис Степанович старался забыть о Емельяне Ивановиче. Но думал о нём постоянно. Да, кое-чем в жизни был он Емельяну обязан. Но ведь и сам пахал на него предостаточно. Да, судьба судила так, что, не соверши Парамонов своего антиспортивного, в сущности, фанфаронского, честь целой области принизившего поступка, не заменил бы его Борис Степанович в руководящем кресле. Впрочем, хотелось считать, что то не игра случая, а следствие логики жизни. Песчаный, несомненно, был создан для занимаемой ныне должности, назначение же на неё Парамонова - абсурд, нонсенс. Песчаный желал также забыть обиды, причинённые ему Парамоновым. Он желал если и помнить, то другое: он всегда чувствовал и предупреждал - вполне по-товарищески - прежнего незадачливого начальника, что авантюризм, беспочвенное прожектёрство, вспышкопускательство, вообще хождение по проволоке без лонжи и балансира, каким представлялся ему весь образ мыслей и существования Парамонова, неминуемо приведут к падению. Однажды это уже случилось, случится - несомненно - вторично. И окончательно.
"Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела…" Классическая русская литература даёт нам уроки житейской мудрости: стрекозиное легкомыслие отливается горькими слезами, а торжествуют скромные и нечестолюбивые муравьи.
Но странно: эти мысли не радовали Бориса Степановича. Наоборот, что-то в них его угнетало. Тоскливое беспокойство испытывал он даже в тех уголках своей квартиры, которые обычно были ему особенно милы: в кухне, где он собственноручно, с помощью Ильи и Никиты, получавших трудовое воспитание, соорудил и обил дерматином под кожу мягкий диванчик; в туалете, который Ирина, домашний дизайнер, пользуясь искусно смонтированными вырезками из плакатов, превратила в очаг пропаганды здорового отдыха и туризма. Песчаный вспоминал слухи которые передавала ему Ирина: слухи циркулировали в отделе труда и зарплаты. Принёс с собой Парамонов в закут, которым их с сожительницей осчастливил Залёткин, всего-то свои шутовские галстуки. Марго-де выцыганила из дедова наследства изрядную сумму, и, оставляя ей жилплощадь, Емельян полагал, что этим хотя бы частично от неё откупится. И она теперь смеётся над ним по всему городу. Однако за его видимым бескорыстием скрывалось, без сомнения, всё то же позёрство, фанфаронство. Всё та же безответственность. Только в данном случае по отношению к женщине, которая имела несчастье связать с ним жизнь.