Песчаный пожал плечами, а Емельян пошёл прочь. Шёл сперва медленно, свесив голову. И бормотал что-то под нос - несвязное, бестолковое. "Ребята, - бормотал, - вперёд назад… Тише едешь - дальше будешь… Ах, мать честна, судьба-индейка…" Потом походка его убыстрилась, плечо привычно выдвинулось вперёд, по-боксёрски, прикрывая подбородок. И опять он бормотнул непонятное: "Чай, не убьют". Он влетел в палатку судейской коллегии, где официально заявил о снятии со старта гонки всей команды Северостальской области. До единого человека.
…Перед белой чертой сгрудились гонщики. В задних шеренгах ещё сидели прямо, держась за верха рулей, а впереди уже пригнулись, поджались, и судья-стартёр бегал, покрикивал, чтобы не вылезло раньше времени за черту ничьё колесо. Сколько было гонщиков, столько и надежд копилось в их душах за долгие месяцы подготовки. Часа через два здесь же, на этом месте, куда предстоит вернуться, испытав всё, что может испытать человек на полутораста километрах пути в жёстком своём суровом седле, одни надежды сбудутся и взовьются до небес, другие будут раздавлены чужими шинами.
Но пока они были у всех. Кроме тех, которых снял со старта Емельян Парамонов. Они стояли кучкой, кто смотрел в землю, кто - в спину счастливцев, на их косо пришитые по бокам стартовые номера (смотревшие были без номеров, их отобрали), а кто - на Парамонова. И если бы взгляд мог быть заряжен хорошей обоймой, то минимум три пары пуль впились бы в Емельяна и сразили наповал.
О дальнейшем версии очевидцев расходятся. Одни утверждают, что к Парамонову подбежал, остервенело клацая шипами по асфальту, капитан команды Лев Гущин и схватил за горло, и Борис Песчаный его оттащил. Другие - что Гущин бежал спасать Парамонова, потому что задушить его норовил Песчаный. Третьи - что оба они трясли и терзали своего председателя, даже надорвали лацканы пиджака.
Только все, знавшие Песчаного, точно сходились на одном: когда он провожал взглядом чёрную "Волгу" с надписью "штаб" на ветровом стекле - в ней уезжал с двадцать второго километра Парамонов, - в стальных глазах Бориса Степановича кипели настоящие живые слёзы.
Скончался профессор Пётр Густавович Менар-Лекашу. На похороны съехались многочисленные родственники, близкие и дальние, подлинные и мнимые. Поминки завершились грандиозной всеобщей дракой. Пока не было вскрыто завещание, с истинно французской предусмотрительностью составленное учёным, потомки принялись тягать, кто во что горазд, различные предметы из его квартиры, на каковой почве и возник конфликт.
Старинный бретонский род Менар ле Кашу числил в своей родословной монтаньяра и шуана, кирасира первого императора и сенатора последнего короля, изобретателя, банкира, игрока, даже академика - "бессмертного", в кафтане, шитом лаврами. Сын "бессмертного" стал поэтом и членом Коммуны и, спасаясь от версальцев, в трюме голландского коммунара снискал славу русского геолога и петрографа. Но фамилии, как и люди, не бессмертны. Более того: случается, они ещё звучат, а род уже выморочный. Почему не прекратился навсегда род Менаров ле Кашу у кирпичной, выщербленной пулями стены на кладбище Пер-Лашез? Или в гнилых, каторжных болотах Новой Каледонии? Почему он дождался часа, когда Виталик Менар, по профессии фотолаборант, привлекавшийся к ответственности за торговлю гнусными карточками, швырялся камнями из бесценной коллекции деда в Валерика Менара, числящегося как "лицо без определённых занятий", как карточный шулер? А Марго Менар-Парамонова рвала из рук своей двоюродной тётки Луизы Менар-Шелушниковой том собрания сочинений Шекспира в роскошном издании Брокгауза и Ефрона, и трещал, ломался серый переплёт с тиснёным чёрным гербом барда, и летели на пол клочья изысканных иллюстраций Бёрдслея…
Возвратясь домой в четвёртом часу утра, чувствуя себя одинокой и несчастной, Маргарита написала письмо мужу и положила ему на раскладушку. "Ты отходишь от меня, как утекает вода между пальцев, - писала Марго, - и это невыносимо".
Проснувшись, он прочёл послание, присел на кровать супруги и погладил её по голове. Она открыла отёкшие, но всё ещё прекрасные глаза и прижалась щекой к его руке.
- Может быть, всё ещё будет хорошо, да, Миля?
- Может быть, Риточка, может, только не терзай себя, ты, слышь-ка, плюнь на проклятое это наследство. Разве стоит оно того, чтобы нервы-то, жизнь-то гробить?
И тут Марго взвилась распатланной фурией.
- А этого они не хотели? - Она сделала непристойный жест. - Кровососы, так-перетак, туда-сюда и обратно! Не вы-го-рит!
Его вопрос на бюро обкома стоял - жёстче некуда. Облвоенком употребил такие слова, как предательство и дезертирство. Парамонов в оправдание зачитал из утренней центральной газеты: "Долг коммуниста - бороться с очковтирательством". Залёткин, усмехаясь непонятно, спросил, кто кому втирал - персонально. Но Емельян не слышал - его несло: "Это же передовая статья! Вы чо, охренели тут все? Это же (потряс газетой) чей орган?" Вульгарное, развязное выражение "охренели" стоило ему не простого "с занесением" - строгого. И крепенькой - в трудовую книжку - статьи КЗОТ.
Пришёл - в большой комнате гулянка, в Валентининой, естественно, Валентина, на кухне тёща - черти её принесли - в парадном вороно-пегом парике разливает из турки кофе по незнакомым чашечкам, видно, профессорского сервиза.
- О, как жаль, что вы так поздно! - любезно восклицает тёща. - Мы делали журфикс адвокату. Это такой известный специалист по делам наследства - антр ну, говорят, абсолютный прохиндей. Он такой большой, будто его штук двадцать (тёща подчас выражается весьма прихотливо). Вы могли иметь большой плезир, если бы с ним познакомились.
За стенкой орёт Виталик Менар.
- А дачу продам! - орёт Виталик, - И куплю "Жигуль"! И с дачи буду возить на рынок раннюю клубнику! И разбогатею, и всех вас стану покупать и подавать, продавать и покупать!
- Откуда ты будешь возить клубнику, дурак, если продашь дачу? - кричит Маргарита. - И откуда ты взял, что дача достанется тебе, ты, идиотина? Дед забыл, когда тебя видел в глаза, ты таскался с девками, скотина!
Шум, шум, суматоха, мерзость.
В прихожей зазвонил телефон. Емельян пошёл было снять трубку, но из своей комнаты вылетела Валентина:
- Это меня!
Послушав, скорчила презрительную мину:
- Это тебя.
- Маша, ничего, что я позвонила? Маша, ну, как прошло? Что тебе теперь будет? Маша, ты слышишь меня?
Он молчал. Голос отчаянно бился в мембрану. Валентина стояла, прислонясь к косяку, переплетя ноги, будто обтянутые малиновыми джинсами, которые он ей привёз из Рима, вызывающе приподняв скрещёнными руками пулевидные груди. Ей было двенадцать лет, выглядела она на все шестнадцать, тёмный пушок оттенял красные губы - материнские губы, похожие на насосавшихся пиявок. Взгляд жалил - блестящий и, пожалуй, ненормальный.
- Потом, - вполголоса ответил Емельян Аннушке. - Завтра. Ты прости - потом.
- Маша, ну хоть два слова! Совсем плохо или не совсем?
- Потом, - сказал он ещё раз и повесил трубку.
- Тебе надо от нас уйти, - проговорила девочка тоном приказа. - Квартиру вы с матерью, может, после разменяете. А может, она нам будет и не нужна. Может, у нас в тыщу раз ещё лучше будет квартира. А сейчас у нас дел навалом, а ты тут путаешься под ногами.
Он ушёл в чём был.
Над чёрными крышами висела огромная белая луна.
Приближалась человеческая фигура, чёрная за светом, с плечами, облитыми им.
Это была Аннушка.
- Ты откуда? - нелепо спросил он.
- Из автомата.
- Ты здесь давно?
Как будто это имело хоть какое-нибудь значение…
- Третий вечер. Я всё хожу, хожу…
И припала к нему.
- Хорошо, хоть так, - ворчала Татьяна Тимофеевна Рябцева, на квартиру которой привела его Аннушка. И отпаивала чаем, крепким, как чифирь. - Сам бы век не решился. Милостивец.
Однажды поутру на квартиру Татьяны Тимофеевны позвонила секретарша Залёткина и соединила Емельяна с Алексеем Фёдоровичем.
- Какую, позвольте узнать, теперь стезю себе избрали? - неторопливо и церемонно осведомился генеральный директор.
- В дворники определюсь. Милое дело - весь день на свежем воздухе, и никакой тебе ответственности.
- Должностей без ответственности на свете не бывает, - нравоучительно сказал Залёткин. - Без ответственности можно… ну, разве что филателией заниматься.
Застряла же в старой башке беспричинная, кажется, неприязнь к Песчаному! А ведь как знать, не придётся ли в скором времени повежливей, не так свысока здороваться с Борисом Степановичем? Вот он уже руководит всей физкультурой и спортом Северостальской области, поскольку произвёл самое благоприятное впечатление на руководящих работников - как местных, так и республиканского ватерпольного аппарата, а в дальнейшем способен шагнуть и выше - подтянутый, исполнительный и принципиальный.
- А может, навестите? - продолжал меж тем Залёткин. - Порадуете пожилого человека! Чаишкой побалуемся… - Он нарочито дребезжал и шамкал. - В удобное для вас время.
Удобным для Емельяна было время любое - ничем он сейчас не располагал в таком количестве, как временем, и ни от чего так не маялся. Возможно, понимая это, а может, от зловредности характера, хотя, разумеется, прежде всего ввиду занятости генеральный директор продержал его в приёмной два часа двадцать пять минут. Только по окончании рабочего дня принял.
Кабинет не изменился: тот же нерушимый красного дерева стол отдельно от длинного - для заседаний, та же на нём литая лампа под зелёным абажуром, каких теперь не делают. И тот же воздвигался из-за стола властный Залёткин, непомерный, оплывший, как стог.
- Беру вас на ваше прежнее место.
Емельян сам даже - без приглашения.
- Ничего удивительного, - из-под кожистых тяжёлых век генеральный директор смотрел сверху премудро и преспокойно. - Реконструкция комбината в принципе завершается, пора набирать темпы. Во всём. В том числе и по культурно-массовой линии. Что? Гвоздь в башмаке? Скажи пожалуйста, запомнил! Да, был гвоздь, был не нужен, а теперь нужен. Каждый потребен лишь ко времени и месту. Тем более, полагаю, кое-чему время вас научило.
Залёткин опустился в кресло, заполнив его собою, и, перегнувшись сколько мог через стол, приблизил к Емельяну слоновью голову. И слегка подмигнул.
- Что, Пугачёв, наломал дров? Впрочем, я всё предвидел. Итак, какой нам нужен срок на подготовку предложений по дальнейшему развитию комплекса?
У Емельяна подпрыгнули брови:
- День!
- Эхе-хе, - разочарованно вздохнул генеральный директор. - Неисправим. Даю неделю.
- Алексей Фёдорович, а с теплоходом как будет? Его обязательно надо доставить! Это же у меня, почитай, что самый главный вопрос…
Залёткин нажал клавишу селектора:
- Гаспарян! Где у нас теплоход?
- Теплоход на данном отрезке времени находится в ремонтно-механическом цеху, - раздельно чеканя звуки, как на бронзе или латуни, отозвался голос помощника генерального директора.
- Состояние?
- Состояние на данном отрезке времени: заканчивается капитальный ремонт. Из открытого сделали закрытый двухпалубный. Вместимость доведена до семидесяти пяти человеко-единиц пассажиров.
- Вопросы ость? - повернулся Залёткин к Парамонову.
Емельян вскочил.
- Ну, это же в ножки я вам кланяюсь! - И действительно, отвесил земной поклон, пропахав пальцами по жёсткому ворсу ковровой дорожки. - Дак, а русло чистить?
- А чем же это, Емельян мой свет Иванович, вы всё лето так заняты были… - с издевательским удовольствием интересовался Залёткин, - неужели одной только скокотнёй и прыготнёй… что даже ни разу не взглянули на нашу с вами Мурью и не заметили земснаряд?
- Ух ты-ы… Эх… Ну…
- Полностью теперь твоя душенька довольна?
- По мелочам осталось. На первый случай штук двести тельняшек купить, форменки там, бескозырки… Ну, и прочее…
- Двести? - удивился Залёткин. - И на первый случай? Не вижу ясности в вашем пожелании. Ведь на таком "океанском гиганте" команды, полагаю, человека четыре?
- Дак Алексей же Фёдорович, нам для чего теплоход-то нужен? Он нам нужен, чтобы, первое дело, создать ребячий "Клуб любознательных капитанов", а какой такой клуб без формы?
- Вы, товарищ Парамонов, можете разорить даже не такое предприятие, как наше. Концерн. Ладно, теперь о личном. Прежде всего - во избежание пересудов - ты хахальницу свою из бассейна уволь. И кулаком на меня стучи. Расстучался. Я ведь Анну Петровну уважаю и люблю. Если ты её обидишь, сам так грохну - мокрое место останется. Видал?
Кулак у генерального директора был, как известно, величиной с небольшой арбуз.
- Я её назад в управление возьму. И работой загружу. Чтобы ты не сделал из неё домашнюю курицу. А квартиру пока подождёшь. Если каждый будет жениться да разжениваться, да комбинатскую жилплощадь прежним супругам оставлять, я по миру пойду. Мне докладывали, там вместе с твоей пулемётчицей некая наша дева проживает, я её отселю, вот и живите на здоровье. На свадьбу прибуду лично. У меня всё.
Глава восьмая
Час, когда Северостальску предстояло из сухопутного превратиться в портовый город, неотвратимо близился.
Комсомольская бригада ремонтно-механического цеха наводила на судно последний лоск, докрашивала обводы, окантовывала жаркой медью штурвал.
Вестибюль "Паруса" был битком забит мальчишками, жаждущими записаться в "Клуб любознательных капитанов". Президент клуба, он же вновь назначенный капитан теплохода, старшина второй статьи запаса, помощник горнового Анатолий Мормыло, при усах с подусниками и фуражке с "капустой", время от времени прекращал запись, шёл к Парамонову и спрашивал, как быть. Число записавшихся в любознательные - покамест юнги - перевалило за пятьсот, и всё идут и идут с рекомендациями школ, ПТУ, а также (кого велено брать в первую голову) детских комнат милиции. Но клуб не резиновый, да и формы не хватит.
Форма собиралась с бору по сосенке. Из Москвы, непосредственно с базы Минречфлота, прибыли тельняшки. Из Казани - кожаные ремни с бляхами. Местный швейкомбинат день и ночь строчил форменки. В купленные в магазинах чёрные брюки "домашним" способом вшивались клинья, дабы обратить их в "клёши новые, полуметровые", поскольку только такими принято щегольски мести палубу. С бескозырками вышел прокол, но Парамонов обнаружил в торговом центре сто лет пылившиеся на полке уценённые синие беретки - примерил, сдвинул на бровь: вид получился лихой, в самый раз.
Инструктор Саня Алексеюшкин, которого Емельян считал хоть и исполнительным, но не гораздым на выдумку, вдруг явился с вопросом, кому намечено рапортовать об открытии навигации.
- Ну… например, Алексею Фёдоровичу.
- Ха! Емельян Иванович, он уважаемый человек, но он же сухопутный человек. А нужен настоящий моряк.
- Адмирал, что ли?
- Зачем обязательно адмирал? Знаете ли вы, Емельян Иванович, что в составе наших ВМС имеется подводная лодка "Северостальский комсомолец"?.. И если бы её командир…
- Ну разве он приедет? - засомневался Емельян.
- Предлагаю отбить телеграмму в Главное политуправление Министерства обороны. Вот текст.
Саня Алексеюшкин убежал вприпрыжку давать телеграмму, а на его месте возник дедок во флотском кителе с медалями во всю грудь и пиратской чёрной повязкой на глазу, оказавшийся местным жителем и ветераном Василием Фединым. Он предлагал свои услуги в качества боцмана:
- У меня, товарищ начальник, и дудка есть.
Дедок дуднул так оглушительно - сотрудники сбежались.
Многое, как это часто случается, доделывалось в последний момент, под угрозой опоздания.
Среди ночи главбух Надежда Игнатьевна на бассейновском автобусе объехала квартиры уборщиц, вахтёрш и гардеробщиц, насобирала их личные швейные машинки, свезла в "Парус", и ещё до рассвета владелицы этих машинок принялись подгонять ребятам флотские рубашки под личным руководством суровой финансовой богини.
В медпункте охал скрученный радикулитом боцман Федин. Люба-чёрная и Люба-блонд в четыре руки безжалостно втирали ему в крестец обжигающую мазь феналгон.
Из аэропорта звонили, что рейс, которым прибывал командир подводной лодки, задерживается по условиям погоды.
В довершение бед, когда под сводами ремонтного цеха двумя портальными кранами теплоход погрузили на громадную автоплатформу, которой обычно доставляли негабаритные царги для печей, и самый опытный комбинатский водитель стал осторожно выруливать тягач, в пролёте неизвестно откуда возник Алексей Фёдорович. Не спалось ему, не унималось. Осмотрел окружающую картину, и вдруг лицо его побурело.
- Это что такое? - спросил он, гневно ткнув палкой в буквы вдоль борта.
- Название судна, - объяснил Парамонов, приготовивший ему сюрприз.
"Металлург Алексей Залёткин" - так гласили литые красивые буквы.
- Рано хороните, - пробасил генеральный директор. - Надлежало бы знать, что судам, равно как и другим объектам, присваивают имена покойников. А я живой ещё.
И удалился, опечаленный слон.
Но Емельяна Парамонова отличает способность именно на крутых поворотах особенно крепко держать поводья событий. Вот он командует сбить с корпуса имя и фамилию: "Просто "Металлург" - разве плохо?"
Вот, примчавшись в "Парус", где швеи тарахтят своими машинками, изъявляет свой восторг:
- Ах вы, мои храбрые портняжки, красавцев-то каких понаряжали! А я вам завтрак доставил - пожалуйте кушать!
Полночи Аннушка жарила котлеты. Емельян молол дефицитный бразильский кофе, будоража визгом кофемолки весь дом.
Вот уж и дед Василий Федин, морской дьявол, вскакивает с клеёнчатой кушетки: "Нас, балтийских комендоров, шалишь, не свалишь", и делает попытку потискать своих целительниц.
И, выйдя на улицу глянуть в затянутое безнадёжной хмарью небо, Парамонов, кажется, лишь мановением руки разгоняет тучи.
А далее - далее состоялось незабываемое.
Оно состоялось незадолго до полудня и началось на набережной Мурьи, ещё не одетой в камень, но приведённой заботами исполкома в относительно божеский вид. Здесь, у сквера Красных Бойцов, строилась и волновалась колонна.
Без четверти двенадцать, миновав излучину, на стрежень выбежал теплоход. Белоснежный, с голубыми обводами, украшенный флагами расцвечивания, гордо неся на клотике вымпел и красное полотнище на юте, он неуклонно приближался. Раздув усы, стоял у штурвала капитан Анатолий Мормыло, во лбу, как путеводная звезда, горела флотская "капуста". Стоял навытяжку - медали во всю грудь - боцман Василий Федин, держал под козырёк и дудел в дудку, а сирена время от времени ему сдержанно, одобрительно подрявкивала. В линеечку выстроились вдоль борта двадцать парней в тельняшках и форменках: матросов хватило бы и пяти, но остальных взяли в порядке поощрения, как самых примерных.
Не успел теплоход поравняться с колонной, как, повинуясь воле дирижёра оркестра местного военного училища, качнул кистями бунчук, сверкнули лиры. Вздохнули духовые, ударили ударные. И шествие тронулось.