Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон 11 стр.


Римляне очень хорошо понимали, какое сильное влияние имеет язык на народные нравы; поэтому они очень серьезно заботились о том, чтобы вслед за успехами их оружия рас­пространялось и употребление латинского языка. Древние италийские наречия - сабинское, этрусское и венетское - вы­шли из употребления, но что касается провинций, то Восток был менее Запада послушен голосу своих победоносных на­ставников. Это резкое различие обозначало две противопо­ложные части империи с такой яркостью красок, которая хо­тя отчасти и прикрывалась блеском благоденствия, но мало-помалу становилась более поразительной, по мере того как мрак ночи стал окутывать римский мир. Западные страны получили цивилизацию из тех самых рук, которые их пора­ботили. Лишь только умы варваров примирились с мыслью о покорности, они стали охотно воспринимать всякие новые для них впечатления знаний и образованности. Язык Верги­лия и Цицерона - хотя и с некоторой неизбежной примесью испорченности - вошел в столь всеобщее употребление в Аф­рике, Испании, Галлии, Британии и Паннонии, что слабые остатки пунических или кельтских наречий сохранились только в горах или между крестьянами. Воспитание и об­разование незаметным образом приучили уроженцев тех стран думать так же, как думали римляне, и провинции ста­ли заимствовать у Италии моды, точно так же как они заим­ствовали у нее свои законы. Они стали с большей настойчи­востью просить и с большей легкостью получать граждан­ские права и отличия, поддерживали национальное достоин­ство на поприщах литературном и военном и, наконец, да­ли в лице Траяна такого императора, которого даже Сципио­ны не отказались бы признать за своего соотечественника. Положение греков было совершенно иное, чем положение варваров. Они давно уже были цивилизованны и нравствен­но испорченны. У них было так много изящного вкуса, что они не могли отказаться от своего родного языка, и так много тщеславия, что они не могли принять какие-либо иноземные учреждения. Сохраняя предрассудки своих предков, после того как они утратили их добродетели, они делали вид, будто презирают грубые нравы римских завоевателей, а между тем поневоле должны были преклоняться перед их высокой муд­ростью и перед их могуществом. Впрочем, влияние грече­ского языка и греческих нравов не ограничивалось узкими пределами этой когда-то знаменитой страны. Путем разви­тия колоний и путем завоеваний оно распространилось от Адриатики до Евфрата и Нила. Азия была усеяна греческими городами, а продолжительное господство македонских царей произвело без всяких потрясений переворот в нравах Сирии и Египта. В роскошной обстановке своего двора эти государи соединяли афинское изящество с восточной роскошью, а вы­сшие классы их подданных следовали их примеру в более скромных размерах. Таково было общее разделение Римской империи относительно языков латинского и греческого. К этим двум разрядам следует прибавить третий, к которому принадлежали жители Сирии и в особенности Египта. Привязанность этих народов к их старинным диалектам, препят­ствовавшая их сближению с другими народами, была причи­ной того, что они оставались в прежнем невежестве. Праз­дная изнеженность первых из них внушала их победителям презрение, а мрачная свирепость вторых - отвращение. Эти народы подчинились римскому господству, но редко ис­кали и редко удостаивались прав гражданства; и не прежде, как по прошествии более двухсот тридцати лет после паде­ния Птолемеев, одному египтянину удалось попасть в рим­ский сенат.

Всем известна избитая истина, что сам победоносный Рим должен был преклониться перед искусствами Греции. Те бессмертные писатели, которыми до сих пор восхищается новейшая Европа, скоро сделались любимым предметом изуче­ния и подражания и в Италии, и в западных провинциях. Но то, что служило для римлян приятным развлечением, не могло иметь влияния на здравые принципы их политики. Сознавая всю привлекательность греческих образцовых про­изведений, они все-таки поддерживали достоинство латин­ского языка, который неизменно оставался исключительным языком и гражданского и военного управления. Каждый из этих двух языков имел по всей империи свою особую сферу: греческий язык был естественным языком науки, а римский - легальным языком для всех общественных дел. Тот, кто со­единял литературные занятия с деловыми, был знаком с ни­ми обоими, и между жившими в провинциях образованными римскими подданными едва ли можно было найти хоть одно­го, который был бы не знаком ни с греческим, ни с латин­ским языком.

Благодаря таким-то порядкам покоренные народы и сли­лись незаметным образом под общим именем римлян в один народ. Но в центре каждой провинции и в недрах каждого се­мейства все еще существовал тот несчастный класс людей, который нес на себе всю тяжесть общественных уз, не имея никакой доли в их выгодах. В свободных государствах древ­ности домашние работы не были ничем ограждены от кап­ризных жестокостей деспотизма. Окончательному упроче­нию Римской империи предшествовали века насилий и хищ­ничества. Класс рабов состоял большею частью из тех взя­тых в плен варваров, которых захватывали на полях битв це­лыми тысячами, которых продавали потом по дешевой цене и которые, привыкши к независимости, горели нетерпе­нием разорвать свои узы и отомстить за них. Против таких внутренних врагов, не раз своими отчаянными восстаниями ставивших республику на край погибели, самые строгие постановления и самое жестокое обращение, по-видимому, верховным законом самосохранения. Но ког­да главные народы Европы, Азии и Африки соединились под одной верховной властью, внешний источник, из которого в изобилии добывались рабы, стал сякнуть, и римляне на­шлись вынужденными прибегать к более мягкому и более медленному способу их размножения. В своих многочислен­ных семьях и в особенности в своих загородных поместьях они стали поощрять браки между своими рабами. Природ­ные чувства, привычки, порождаемые образованием, и обла­дание такого рода собственностью, которая находилась в не­которой зависимости от других, - вот что содействовало облегчению тягостей рабства. Жизнь раба сделалась более ценной, и, хотя его благополучие все еще зависело от харак­тера и денежных средств господина, человеколюбие послед­него уже не сдерживалось страхом, а напротив того, находи­ло для себя поощрение в его личных интересах. Улучшению нравов содействовали добродетели или политические расче­ты императоров, и покровительство законов было распрост­ранено эдиктами Адриана и Антонинов на самую презрен­ную часть человеческого рода. Право распоряжаться жизнью и смертью рабов было отнято у частных лиц, которые так ча­сто им злоупотребляли, и передано исключительно в руки судей. Подземные тюрьмы были уничтожены, и если жалоба раба на невыносимое с ним обхождение была признана осно­вательной, то обиженный раб или получал свободу, или пе­реходил к другому, менее жестокому господину.

Римский раб не был лишен лучшего утешения в бедствен­ном положении - надежды, и, если ему представлялся случай принести пользу или удовольствие, он мог надеяться, что усердие и преданность нескольких лет будут вознаграждены неоценимым даром свободы. Милосердие господина так ча­сто имело своим источником низкие побуждения тщесла­вия и корыстолюбия, что законодатели находили нужным не поощрять, а сдерживать широкую и неразборчивую щед­рость, которая могла превратиться в очень опасное злоупот­ребление. В древней юриспруденции существовало прави­ло, что у раба нет отечества, поэтому вместе со свободой он получал право вступать в то политическое общество, в кото­ром его патрон состоял членом. В силу этого правила привилегии римского гражданства сделались бы достоянием низ­кой и смешанной толпы. Поэтому из него были сделаны сво­евременно некоторые исключения и это почетное отличие стали раздавать только тем рабам, которые получали торже­ственное и легальное manumission на основании уважитель­ных причин и с одобрением судьи. Даже эти избранные вольноотнущенники получали не более как личные права граж­данства и были лишены гражданских или военных отличий. Как бы ни были достойны или богаты их сыновья, они также считались недостойными занимать места в сенате, и следы рабского происхождения считались совершенно сглаженны­ми не прежде как в третьем или четвертом поколении. Та­ким образом, без нарушения различий рангов открывалась в отдаленном будущем перспектива свободы и почестей даже для тех, кого спесь и предрассудок неохотно причисляли к разряду человеческих существ.

Однажды сделано было предложение дать рабам особую одежду для отличия их от остального населения, но оно выз­вало основательное возражение, ибо было бы опасно позна­комить их с их собственной многочисленностью. Не при­нимая в строгом смысле слова употреблявшихся по этому по­воду выражений "легионы" и мириады, мы все-таки реша­емся утверждать, что число рабов, считавшихся чьей-либо собственностью, было более значительно, нежели число слуг, которых следует считать лишь статьей расходов. Мо­лодые рабы с много обещавшими дарованиями обучались ис­кусствам и наукам, и цена их определялась степенью их ис­кусства и способностей. В доме богатого сенатора можно было найти людей почти всяких профессий, как либераль­ных, так и ремесленных. Число людей, которые содержались для удовлетворения требований блеска а сластолюбия, превышало все требования новейшей роскоши. Купцы и ремесленники находили более выгодным покупать рабов, чем нанимать рабочих, и в деревнях рабы употреблялись как самые дешевые и самые полезные орудия для земледельче­ских работ. В подтверждение наших замечаний о положении и числе рабов мы могли бы привести множество частных фактов. По случаю одного печального происшествия стало известно, что только в одном из римских дворцов было четы­реста рабов. Такое же число рабов содержалось в имении, которое одна вовсе не знатная вдова какого-то африканца передала своему сыну, оставив за собою гораздо более значи­тельное имение. В царствование Августа один вольноотпу­щенный, понесший большие потери от междоусобных войн, оставил после себя три тысячи шестьсот пар волов, двести пятьдесят тысяч голов мелкого скота и четыре тысячи сто шестнадцать рабов, которые были включены почти в одну опись со скотом.

Число живших под римскими законами граждан, провин­циалов и рабов не может быть нами определено с той точно­стью, какой заслуживает важность этого предмета. Нам из­вестно, что, по вычислению, сделанному императором Клав­дием в то время, как он исполнял должность цензора, оказа­лось шесть миллионов девятьсот сорок пять тысяч римских граждан, а вместе с соответствующим числом женщин и де­тей эта цифра должна была доходить почти до двадцати мил­лионов душ. Число подданных низшего разряда не было в точности известно, и к тому же оно было изменчиво. Однако, если мы взвесим со вниманием все, что может входить в рас­чет, мы найдем, что во времена Клавдия жителей в провин­циях было, по всей вероятности, вдвое больше, чем граждан обоего пола и всякого возраста, и что число рабов по мень­шей мере равнялось числу свободных обитателей Римской империи. Стало быть, в общем итоге этих приблизитель­ных вычислений будет около ста двадцати миллионов людей, а это такое громадное население, которое, как кажется, пре­вышает своей численностью население новейшей Европы и представляет собой самое многолюдное общество, какое ког­да-либо жило под одной и той же правительственной вла­стью.

Внутреннее спокойствие и согласие были естественными результатами умеренной и благоразумной политики Рима. Если мы обратим наши взоры на азиатские монархии, мы увидим там деспотизм в центре и слабость на окраинах; собирание государственных доходов и отправление правосудия нуждаются там в присутствии вооруженной силы, непокор­ные варвары утвердились в самом центре страны, наследст­венные сатрапы захватили в свои руки верховную власть над провинциями, а подданные хотя и не способны к свободе, од­нако склонны к мятежу. Но в римских владениях повинове­ние было повсеместное, добровольное и постоянное. Поко­ренные народы, слившись в один великий народ, отказались от надежды и даже утратили желание возвратить себе неза­висимость и едва ли считали свое собственное существование отдельным от существования Рима. Власть императоров без всяких усилий проникала во все части их обширных владе­ний и действовала на берегах Темзы и Нила с такой же лег­костью, как и на берегах Тибра. Назначение легионов за­ключалось в обороне от внешних врагов, и гражданские власти редко прибегали к содействию военной силы. При та­кой всеобщей безопасности и государь и его народ употреб­ляли свой досуг и свое богатство на украшение и возвеличе­ние Римской империи.

Между бесчисленными памятниками архитектуры, кото­рые были воздвигнуты римлянами, как много таких, которые ускользнули от исторических исследований, и как мало та­ких, которые устояли и против разрушительного влияния времени, и против опустошений варваров! А все-таки доста­точно разбросанных по Италии и провинциям величествен­ных развалин, чтобы доказать нам, что эти страны когда-то входили в состав цивилизованной и могущественной импе­рии. Уже по своему величию и по своей красоте они достой­ны нашего внимания, но они делаются еще более интересны­ми для нас благодаря двум обстоятельствам, устанавливаю­щим тесную связь между историей искусств и более поучи­тельной историей человеческих нравов, - благодаря тому, что многие из этих сооружений были воздвигнуты на част­ные средства, и благодаря тому, что почти все они воздвига­лись для общественной пользы.

Не трудно поверить, что большая часть этих сооружений, и самые значительные из них, были воздвигнуты императо­рами, которые имели в своем распоряжении такое громадное число работников и такие громадные денежные средства. Ав­густ часто хвастался тем, что он нашел свою столицу кир­пичной, а оставляет ее мраморной. Строгая бережливость Веспасиана была источником его великолепия. Сооружения Траяна носят на себе печать гения. Общественные здания, которыми Адриан украсил каждую провинцию своей импе­рии, были возведены не только по его собственному приказа­нию, но и под его непосредственным надзором. Он сам был артист и любил искусства, потому что они покрывают мо­нарха славой. Им покровительствовали Антонины, полагая, что они способствуют благосостоянию народа. Но императо­ры были только главными, а не единственными предпринимателями построек в своих владениях. Их примеру следова­ли самые богатые из их подданных, не боявшиеся заявлять перед целым миром, что у них достаточно ума, чтобы заду­мать самое грандиозное предприятие, и достаточно сокровищ, чтобы исполнить задуманное. Лишь только было воздвигнуто в Риме громадное здание Колизея, Капуя и Верона построили для себя и на свой счет такие же здания, хотя и в меньших размерах, но по тому же плану и из таких же материалов. Надпись на громадном мосте близ Алькаитары свидетельствует о том, что он был перекинут через Таг на денежные средства нескольких лузитанских общин. Когда Плиний был назначен губернатором Вифинии и Понта, вов­се не принадлежавших к числу самых богатых или самых значительных провинций империи, он нашел, что подведом­ственные ему города соперничают между собою в сооруже­нии разных полезных и служащих украшением построек, которые могли бы внушить любопытство чужестранцам или признательность местным гражданам. На обязанности про­консула лежало помогать им деньгами, руководить их вкуса­ми, а иногда и сдерживать их соревнование. И в Риме, и в провинциях богатые сенаторы считали за честь и почти за обязанность содействовать блеску своего времени и своей страны, а влияние моды нередко восполняло недостаток вкуса или щедрости. Из множества таких частных благотво­рителей мы назовем афинского гражданина Герода Аттика, жившего в век Антонинов. Каковы бы ни были мотивы его действий, его щедрость была достойна самых могуществен­ных монархов.

Род Герода - по крайней мере после того, как ему улыбну­лась фортуна, - вел свое происхождение по прямой линии от Кимона и Мильтиада, от Тесея и Кекропса, от Эака и Юпи­тера*.

*) Следовало бы сказать: "От Зевса", поскольку греческий верховный бог - Зевс, а не Юпитер, и род Филаидов, к которому принадлежал Герод Аттик, вел свое происхождение от него. (Примеч. ред.)

Но потомство стольких богов и героев впало в самую крайнюю нищету. Дед Герода был подвергнут тяжелому на­казанию по приговору суда, а его отец Юлий Аттик окончил бы свою жизнь в бедности и в презрении, если бы ему не удалось открыть огромное сокровище, которое было зарыто под старым домом, составлявшим все, что он сберег от отцовско­го наследства. По букве закона император мог бы предъявить свои права на эту находку, и предусмотрительный Аттик предупредил донос откровенным признанием. Но справедли­вый Нерва, занимавший в то время императорский престол, не захотел воспользоваться никакой долей сокровища и приказал объявить Аттику, что он может со спокойной совестью пользоваться этим даром фортуны. Осторожный афинянин все-таки настаивал, утверждая, что это сокровище слишком громадно для подданного и что он не знает, какое сделать из него употребление. "В таком случае злоупотребляйте им, - возразил монарх с нетерпением, в котором сказывалось его добродушие, - так как оно составляет вашу собствен­ность".

Можно бы было подумать, что Аттик буквально исполнил это последнее императорское наставление, так как он издер­жал для общественной пользы большую часть своего состоя­ния, значительно увеличенного выгодным браком. Он вы­хлопотал своему сыну Героду место префекта над вольными городами Азии. Молодой сановник, заметив, что город Троя недостаточно снабжен водою, испросил у Адриана триста ми­риад драхм (около 100 000 ф. ст.) на постройку нового водо­провода. Но при производстве работ оказалось, что нужна сумма вдвое более крупная, и между чиновниками, ведав­шими государственными доходами, поднялся ропот; тогда великодушный Аттик положил конец их неудовольствию, обратившись к ним с предложением взять на себя весь изли­шек расходов.

Назад Дальше