Итак, приведенные рассуждения имели целью пояснить, почему в России не возникли ни университеты, ни, собственно говоря, даже общественные потребности в их возникновении и, следовательно, почему среди типов русского общества до конца XVII в. не было фигуры студента. Это, конечно, ни в коем случае не означает отсутствия образованности, учености в русской культуре: по тому высокому уровню, который демонстрирует, например, русская книжность XVI в., ее вполне можно сопоставить с современной ей западной университетской наукой. К тому же, об университетах на Руси знали, надо полагать, по крайней мере с конца XV в. Существуют определенные свидетельства источников, что уже при Иване III для обучения в Европу посылали переводчиков, и в частности известно имя, по всей вероятности, первого русского университетского студента - Сильвестра Малого из Новгорода, записанного 19 июня 1493 г. в матрикулы Ростокского университета . Одна из самых ярких фигур русской культуры первой половины XVI в., Максим Грек, прежде чем прибыть на Русь, учился в нескольких университетах Италии; наконец, можно вспомнить и о предложении обучать русских юношей различным наукам в своих "коллегиумах", которое Ивану Грозному делали иезуиты.
Требовалась, однако, осознание на государственном уровне недостатка школьности на Руси, чтобы сделать возможным ее прямые контакты с западной образовательной системой. Такое осознание возникло лишь накануне Смутного времени у царя Бориса Годунова. Именно он, согласно известному рассказу, впервые предложил завести университет в Москве, но встретил неодобрение Боярской думы. Бояре испугались преподавания на латинском языке, единственном тогда языке науки в Европе, сказав царю: "На Руси издревле было единоверие, а с разноязычием наступит и разноверие" .
Годунову же, по традиции, приписывают заслугу создания первого отряда русских студентов, восемнадцати юношей, посланных им в 1601–1602 гг. учиться за границу, в Англию, Францию и Германию. Обращает внимание общий, "просветительский" характер этой командировки. В рассказывающих о ней документах Посольского приказа нет точных сообщений, для каких конкретных целей были предназначены царем эти молодые люди: возможно, речь шла не просто о подготовке переводчиков или дипломатов, вооруженных собственным опытом знакомства с западными странами, но шире - государственных деятелей с европейским кругозором знаний. Хотелось бы, однако, возразить историографической традиции в одном - посланные юноши не могли еще сразу стать университетскими студентами в точном смысле слова: во-первых, чтобы сесть на университетские скамьи, необходимо было сперва пройти начальную школу, где они скорее всего и оказались, во-вторых, города, куда их посылали (в Германии это был Любек), не имели университетов. Только двое из посланных в Англию, по некоторым сведениям, все-таки впоследствии, приняв англиканскую веру, смогли поступить в Оксфорд и Кембридж.
О учебе и последующей судьбе первых русских учеников в Германии ярко свидетельствует письмо из Любека, отправленное тамошними бургомистрами в ноябре 1606 г., т. е. уже после смерти Бориса Годунова, к новому царю Василию Шуйскому. Бургомистры писали: "Как третьего годы были послы наши в Москве, и как отпущены из Москвы, прислано к нам русских пятеро робят, чтоб наши послы тех робят взяли в Любек учити языку и грамоте немецкой, и поити, и кормити, и одежду на них класти; и мы тех робят давали учити и поили, и кормили, и чинили им по нашему возможенью все добро; а они не послушливы, и поученья не слушали, и ныне двое робят от нас побежали, неведомо за што… Бьем челом, чтоб Ваше Величество пожаловали отписали о достальных трех робятах, еще ли нам их у себя держати, или к себе велите прислать". Ответные распоряжения Шуйского нам неизвестны, но по-видимому не вернулись из Германии и трое остальных "робят". Этому, конечно, воспрепятствовали события Смутного времени, когда, с одной стороны, правителям было не до того, чтобы решать судьбу горстки русских юношей, с другой стороны, и сами юноши не жаждали вернуться в терзаемую внутренними и внешними войнами, бунтами и заговорами Россию. Когда же, уже после воцарения Михаила Романова, в Посольском приказе, наконец, поднялся вопрос о возвращении учеников домой, оказалось, что те, например, кто был послан в Англию, прочно осели там и не желают возвращаться, а один из русских даже стал англиканским священником в Лондоне.
После Смутного времени дальнейшему решению школьного вопроса на Руси значительно препятствовала "латинобоязнь". Она проявлялась и ранее, но теперь за ней скрывалось не только опасение распространить "разноверие", но и ощущение собственной неуверенности, шаткости основ традиционного, домашнего миросозерцания перед лицом западной культуры. Как заметил В. О. Ключевский, в XVII в. в России появилось чувство национального бессилия, одним из средств избежать которого было уйти в старину, держать верность дедовским обычаям и преданиям, где, увы, не находилось ни одного, направлявшего в сторону развития отечественной школы. Напротив, начать изучение наук, да еще на латинском языке, означало изменить старине, а значит, и вере, и, в конечном счете, погубить свою душу. Характерен рассказ, извлеченный Ключевским из следственного дела середины XVII в.: в нем один из участников по имени Степан Алябьев показывал, что "когда жил в Москве старец Арсений-грек, он, Степан, хотел было у него поучиться по-латыни, а как того старца сослали на Соловки, он, Степан, учиться перестал и азбуку изодрал, потому что начали ему говорить его родные: "Перестань учиться по-латыни, дурно это", а какое дурно, того не сказали". Другой же участник следствия прибавлял, поясняя свое нежелание заниматься науками: "Да и кто по-латыни ни учился, тот с правого пути совратился".
В ареале православной культуры XVII века был, однако, район, где изучение западной науки воспринималось не как опасность для спасения души, но, напротив, как настоятельная необходимость, без которой там не могло выжить само православие. Речь идет о Белоруссии и Малороссии, поднепровских территориях, входивших в первой половине XVII в. в состав Речи Посполитой - польско-литовского государства, в котором господствовало католичество, и притом на восточных землях распространялась так называемая "греко-католическая" церковь как бывшая часть православной, "воссоединившаяся" с католиками, т. е. признавшая в результате Брестской унии 1598 г. верховенство римского папы и католические догматы. Перед угрозой униатства православное духовенство вынуждено было энергично обороняться, а для этого уметь вступать в богословские диспуты, пользуясь теми же понятиями и говоря на том же языке, что и его противники. Именно поэтому первая русская высшая школа, где изучалось не только богословие, но и другие науки, характерные для западноевропейского образования, возникает в Киеве - форпосте борьбы православия с католичеством и униатством в XVII в. Здесь, первоначально в 1615 г., открылись братские школы, которые в 1632 г. были преобразованы митрополитом Петром Могилой в т. н. "Киевский коллегиум", позже получивший по имени своего основателя название Киево-Могилянской академии.
Значение Киевской академии для возникновения русского студенчества и вообще развития высшего образования в России велико. Войдя в состав российского государства вместе с Киевом в 1667 г., она и с фактической, и с формальной стороны может претендовать на звание первого русского высшего учебного заведения, если не первого "университета". По характеру обучения и внутреннего управления коллегиум в Киеве сопоставим с другими, имевшими такое же наименование коллегиумами, которые основывались в Западной Европе иезуитами (см. главу 1). Подобно им, в Киеве преподавались подготовительные науки в соответствии с программой философского факультета, а затем собственно богословие, причем обучение делилось на классы по предметам (риторический, грамматический классы и т. д.). Основным языком преподавания была латынь. Использовавшиеся в Киеве учебники во многом заимствовались у иезутских училищ, за исключением, естественно, богословия, для которого, опять-таки по внешнему образцу католической схоластики (т. е., говоря современным языком, используя "методы западной теологии"), были написаны учебники, соответствующие православному вероучению. По-видимому, и само слово "студент" (от латинского studeo - учиться) впервые начало использоваться в русском языке именно в стенах Киевской академии.
Киевские студенты не только учили в стенах Академии часть тех наук, что преподавались в западных университетах, но и сами имели возможность продолжать их изучение дальше, уже непосредственно в самих европейских школах. В силу связи киевского богословия с католической традицией, именно католическая часть Европы служила им для продолжения образования. Еще в эпоху Петра Могилы начались поездки выпускников Академии из Киева в польские училища, такие, например, как Замойская академия или Краковский Ягеллонский университет. (Отметим, однако, в связи с главной нашей темой, что следы выпускников Киевской академии в матрикулах немецких университетов XVII в. обнаружить не удалось . Возвращаясь после странствий назад в Киев, такие воспитанники могли достичь высоких постов в Академии. Так, например, в Польше учились ректоры Академии конца XVII - начала XVIII в. и знаменитые сподвижники Петра I Стефан Яворский и Феофан Прокопович, причем последний в своем образовательном путешествии дошел даже до Рима. Будущий Киевский митрополит конца XVII в. Варлаам Ясинский, обучаясь в университетах Польши и Чехии, привез обратно "философский колпак", т. е. получил ученую степень доктора философии. Ряд этих примеров можно продолжать, он показывает глубину и интенсивность связей нарождающегося русского образовательного пространства со странами Западной Европы.
Не распространяясь здесь подробно об идейном влиянии среды католических высших школ и университетов на Киевскую академию и вытекавших отсюда особенностей становления русского философского и богословского образования следует заметить, что не только в идейном, но и в организационном плане Академия приближалась к европейскому университету. Ученые киевские монахи считали, что их училище обладает особым правовым статусом в государстве, т. е., подобно европейскому университету, является корпорацией, поскольку "от своего основания имеет равные привилегии, как обыкновенно иные Академии во всех государствах иноземческих". В защиту этих привилегий выступали малороссийские гетманы, однако высочайше подтвердить их со стороны королевской власти во времена вхождения Киева в состав Речи Посполитой было трудно. Польские короли, стоя на страже интересов католичества, естественно, не желали обеспечивать права православного училища. Вопрос о признании прав киевского училища поднимался одновременно с закреплением казачьих привилегий - он звучал в действовавших короткое время договорах Богдана Хмельницкого, а затем в Гадячском договоре (1660), заключенном между королем и гетманом Иваном Выговским, по которому казаки возвращались в подчинение польской короне. В обмен на это король, в частности, разрешал "Академию в Киеве иметь, которая такими прерогативами и свободами может защищаться как Академия Краковская". Впрочем и этот договор вскоре был аннулирован.
Только после перехода Киева под власть московского царя члены Академии, наконец, добились выхода 11 января 1694 г. указа, предоставлявшего их училищу право внутреннего самоуправления с собственным судом над учащимися, без всякого вмешательства воинских и гражданских чинов и властей, т. е. "академическую свободу" - ключевую привилегию для утверждения любого европейского университета (подробнее см. в главе 1). С этого времени прежний коллегиум в собственных документах мог уже по праву именоваться Академией, хотя иностранцы еще в середине XVII века отмечали в путевых записках, что в Киеве есть университет °. Официальное же признание российским государством названия Киевской академии вместе с окончательным подтверждением всех своих прав в полном объеме было даровано ей по указу царя Петра Алексеевича от 26 сентября 1701 г. Сохранился и сам подлинник Жалованной грамоты Петра, выданной тогда Академии - первый пример грамоты такого рода в России, представлявший собой близкий аналог тех грамот, которыми, как упоминалось в главе 1, от имени императоров в Европе гарантировались привилегии университетов, начиная с XII века .
Таким образом, уже с конца XVII в. в России официально существовала корпорация профессоров и студентов, которую по праву можно сопоставить с университетской. Киевская академия, с одной стороны, верно выполняла свою задачу оберегать интересы православия на границе России и Запада, с другой - ориентировалась на образец европейских католических университетов того времени и, в определенной степени, способствовала развитию с ними контактов.
Другой, не столь успешный пример такого рода дает попытка основания Московской академии. Ее проект, составленный приближенным царя Федора Алексеевича Сильвестром Медведевым в 1682 г., предусматривал последовательное преподавание, по киевскому примеру, предметов из университетского круга философского и богословского факультетов, кроме того намечалось учение "правосудия духовного и мирского, и прочим всем свободным наукам, ими же целость академии составляется", в чем можно видеть притязание и на создание "полного" университета. Грамота царя даровала Академии корпоративное право собственного суда, а также финансирование за счет имений, переданных от восьми монастырей. По свидетельству исследователя, "судя по содержанию этой грамоты, которой вводился такой обширный курс учения, по тем преимуществам, которые предоставлялись ученому сословию, по всей справедливости можно заключить, что при составлении грамоты руководствовались уставами западных университетов и академий" . При этом одна из главных задач Московской академии, согласно ее проекту, была блюсти чистоту православия в государстве: проверять все выходящие книги, испытывать в вере иноземцев, состоящих на царской службе, и проверять их вину в ереси или "хуле на православие", а также контролировать преподавание иностранных языков, которое должно было вестись только через Академию. Тем самым, учебное заведение, проект которого вдохновлен опытом западных иезуитских училищ, само должно было стать стеной на пути западного влияния в России.