Само понятие "постсекулярность" сравнительно новое. Интересно, что данный термин несколько лет назад возник в пространстве либеральной мысли, в частности в работах Ю. Хабермаса. Речь идёт о корректировке понятия "секуляризация" (обмирщение), отражающего процесс, казавшийся однозначным и необратимым. Так, авторы сборника "Религия и секулярность. Трансформации и перемещения религиозных дискурсов в Европе и Азии"утверждают, что сегодня религиозные представления характерны для 55 % населения мира, причём эта цифра неизменна в течение вот уже 20 лет. И это лишний раз ставит под сомнение общее убеждение эпохи модернити в том, что общественная роль религии снижается.
Католический богослов Эугена Бизер ещё в 1986 году утверждал, что секуляризация миновала свой расцвет и начинает клониться к закату. Луциан Хельшер в статье "Религиозное и секулярное: семантические реконфигурации в религиозной сфере Германии с XVIII по ХХ век" убедительно показывает, что превращение понятий "религиозное" и "секулярное" в некую дихотомию характерно лишь для второй половины XIX века.
Более того, "в Германии лишь после Второй мировой войны в широком публичном пространстве распространяется дихотомия "религиозного", "духовного" (geistlich) и "мирского", "секулярного" (weltlich, säkular)". Причём поначалу эти термины дополняли друг друга и вовсе не являлись обозначением каких-то идеологических полярностей.
В значительной степени переход к "конфликтному" прочтению подтолкнула, согласно Хельшеру, школьная реформа 1891 года, когда в Германии было провозглашено создание светской школы. Это решение в чём-то напоминало ленинский декрет об "отделении церкви от школы", но было гораздо более мягким.
В ХХI веке научное сообщество вынуждено пересмотреть рамки и содержание этого понятия, поскольку сегодня общество сталкивается с феноменом секулярно-религиозной гибридности. С одной стороны, имеет место социализация и культурализация религий, открытый выход религии в сферу политического. Везде, за исключением России, не преодолевшей наследия радикального атеизма, эти процессы считаются естественными, а, например, католическая церковь играет важную роль в консолидации континентальных европейских элит, прежде всего консервативных. С другой стороны, наблюдается подъём исламского фундаментализма. Кроме того, само секулярное сознание обнаруживает в себе иррациональные, квазирелигиозные элементы (движения вроде New Age, проявления рыночного фундаментализма, доктрины политкорректности и мультикультурности, современные концепции естественного права и универсальной юрисдикции, культы "демократических процедур" без демократии и т. п.).
Философ Александр Кырлежев подчёркивает: "Иногда используют другой термин - десекуляризация. Его ввёл известный американский социолог Питер Бергер, который в 1960-е годы был одним из теоретиков и исследователей секуляризации в Америке. К концу прошлого века он пересмотрел свои взгляды, и в 1999 году под его редакцией вышла нашумевшая книга под названием "Десекуляризация мира" с его программной статьёй. Одну фразу из той статьи все цитируют до сих пор: "Современный мир столь же яростно религиозен, каким был всегда". Речь идёт о том, что религия не умерла и не умирает, если смотреть глобально - на весь мир"…
Дискуссии вокруг постсекулярности разворачиваются в последнее время и в России. Здесь в начале 2014 года начал выходить научный журнал "State, Religion and Church". Взгляд на религию и - шире - традицию в этом издании является политически выдержанным, что позволяет непредвзято оценить "системные требования" к концептам традиционализма и постсекуляризма, принятые на Западе. Контент издания позволяет сделать вывод: понятие "постсекулярность" стремительно входит в социогуманитарный обиход. В числе отмечаемых признаков постсекулярности - выход религий в публичное пространство. Как отмечает редактор "State, Religion and Church" Дмитрий Узланер, "постсекулярность - это возвращение религии в условиях ландшафта, сформированного масштабными процессами секуляризации. Традиционные, а сегодня уже и не совсем традиционные религии получают новый шанс сказать своё слово. Однако мир, в котором надо сказать это новое слово, уже иной. Отсюда - новые явления, новые вызовы, новые констелляции, новые трансформации…".
Но как происходит возвращение религии в условиях этого "нового ландшафта"? С точки зрения Узланера, нерв проблемы в том, что имеет место "проблематизация связи между религией и культурой и национальной идентичностью". Причём "отсоединение религии - во многом под влиянием секуляризации - от культурной и национальной почвы приводит, с одной стороны, к фундаментализму как религии, не опосредованной культурой. А с другой стороны, к чисто духовной - это "духовность" New age и пр. - намеренно порывающей с почвой во имя идеалов чистой "духовности", незамутнённой примесью догматизма и "материализма". Это, так сказать, обратная сторона фундаментализма, а может быть, и его сущность". Здесь можно было бы сказать о росте числа деструктивных сект, культов и групп вроде "церкви сайентологии" или менее агрессивных квазирелигиозных течений вроде доктрины "Эры Водолея", "Третьего Завета" и т. п.
О чём свидетельствуют все эти явления?
По-видимому, точка зрения, согласно которой секуляризация общества проходила под воздействием рационалистических теорий Просвещения, является односторонней. Процесс этот, вероятно, не был таким уж линейным. Но феномен постсекулярности свидетельствует о кризисе секулярного типа рациональности и религиозности. Поэтому его изучение нередко связано с продолжающейся критикой проекта Просвещения, осуществлённой как в рамках консервативной философии, так и в пространстве левой мысли - например, представителями немецкой франкфуртской школы. Совмещение некоторых социалистических идей и теологического императива "радикальной ортодоксии" характерно для английского религиозного философа Джона Милбанка.
В 1990-е французский философ Ж. Ф. Лиотар говорил о "состоянии постмодерна". Сегодня всё чаще говорят о состоянии постсекулярности.
Одно из условий формирования постсекулярности - это ситуация "после постмодерна". В условиях смерти больших нарративов и интеллектуальных иерархий наступило время малых нарраций, как и предсказывали теоретики постмодернизма. Но в основе этих нарраций нередко лежат интеллектуальные феномены самого архаичного свойства - проявления религиозного фундаментализма, культур- и этнорасизма.
В сфере идеологии и социальной мифологии принцип отклоняющегося маятника как бы создаёт исторический ремейк - "квазисредневековье". Что это значит? Это значит, что эпоха идеологий и идейных вождей заканчивается. На смену идеократии, классической научности, идеоцентризму идёт феномен нового синкретизма - типа сознания, характерного для Средневековья. Вот только грядущая постсекулярная эпоха может оказаться лишённой спасительного в моральном отношении якоря христианства. Человечество может быть поглощено стихией неоязыческих культов, тематизированных на языке цифровой эпохи. Впереди нас, возможно, ожидает "другое Средневековье". Не "новое Средневековье", о котором писал Николай Бердяев, но именно "альтерсредневековость" - иной, языческий вариант уже пройденной эпохи. Новая культура безмолвствующего большинства. Новый пантеизм.
Будет ли религиозная секулярность на этом отрезке истории носить неоязыческий характер, предугадать сложно. Есть надежда на то, что общество всё же предпочтёт такому сценарию моральный консенсус на основе христианской этики. В этом выборе и заключается главный смысл грядущей борьбы за традицию, за её новый облик.
Ситуацию альтерсредневековости отражает, в частности, радикализация исламских умм, приход к власти на Ближнем Востоке фундаменталистских движений, неонацизм на Украине, моральный террор "актуального искусства" и многое другое.
Для современного общества, сформировавшегося на основе ценностей эпохи Просвещения, это явление парадоксальное. Но ценности и содержания либеральной эпистемы сегодня испытывают достаточно радикальную трансформацию. В переходный исторический период просыпается и активизируется глубинная религиозная семантика, дремлющая внутри эпистемы под слоем рационалистических содержаний.
Вот почему идея исторического устаревания религиозного сознания по мере роста научного знания и прогресса - идея, характерная как для коммунистической, так и для либеральной идеологий, - сегодня выглядит в целом наивной. И не только из-за востребованности церковных институтов, но из-за расширения самого феномена религиозности. Религиозность проявляет себя как явление не временное и не исторически неизменное, а скорее переходное. В пользу этой точки зрения говорит и снижение статуса научно-критического мышления эпохи модернити в век информационных технологий.
По-видимому, любая парадигма общественного знания содержит в себе сакральные, религиозные компоненты, поскольку сам процесс мышления включает в себя функцию сакрализации. И этот феномен должен быть изучен в том числе и на примере "прагматичной" и рациональной эпистемы секулярного либерализма, уходящей корнями в век Просвещения.
***
Чтобы оценить современную критику идеологий модерна, необходимо уяснить исторический смысл понятия "гуманизм" и его отличие от "гуманности". Политики и публицисты любят делать вид, что не понимают разницы - чтобы не вводить обывателя в грех излишней осведомлённости. Как, например, Николай Сванидзе, который критиковал "антигуманистическую" позицию Патриарха Кирилла. "Его Святейшество называет ересью то, что последние 500 лет человечество называет словом "гуманизм", - беспокоится тележурналист. - Это когда человек, его жизнь, его счастье, его права - в центре всего, важнее всего на Земле. Потому что - если это не так, если не это самое важное, то - что? Если не дети, не старики, не больные, не бедные, не униженные и угнетаемые, то - кто? Это призыв к нелюбви? Тогда где здесь Бог?"
Чтобы понимать, о чём идёт речь, надо иметь в виду, что само слово "гуманизм" имеет как минимум два значения, которые не мешало бы развести друг с другом. Одно из них бытовое: это мягкое отношение к конкретным людям. И против такого гуманизма слово добросовестного философа или тем более священника не может быть направлено. Но правильнее бы называть такой "гуманизм" гуманностью и другими, ещё более подлинными именами - добротой, милосердием, эмпатией.
Другое значение понятия "гуманизм" - историческое. Это гуманизм как идеология. С бытовой, житейской гуманностью он имеет очень мало общего. Главная особенность такого гуманизма - не хорошее отношение к человеку, а подстановка человека на место Бога.
Фактически эта позиция привела к идее "человекобога", вытеснившего библейского Богочеловека (как, например, у Ф. М. Достоевского и Н. Бердяева) и создала квазирелигию. Это направление мысли, в частности, активно разрабатывалось Фридрихом Ницше, "одарившим" мир сверхчеловеком Заратустрой и "Антихристианином". И в эпоху Третьего рейха ницшеанский сверхчеловек воплотился в идее "юберменша", то есть в самой пещерной из идеологий. Так исторический гуманизм породил геноцид. Произошло первое скатывание западного модерна в контрмодерн, в архаику. Второе скатывание мы наблюдаем сегодня.
Вообще-то исторически гуманизм и секуляризация развивались просветителями как лекарство от религиозных войн - именно этим были мотивированы идея естественных прав и "царства разума". Иммануил Кант в своей работе "К вечному миру" писал: "Постоянные армии должны полностью исчезнуть. Ибо, будучи постоянно готовы к войне, они непрестанно угрожают ею другим государствам. К тому же организовывать людей для того, чтобы они убивали или были убиты, означает пользоваться людьми как простыми машинами или орудиями в руках другого (государства), а это несовместимо с правами человека, присущими каждому из нас". В ХХ веке мир увидел, насколько эффективен гуманизм в решении этой задачи.
"Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек. / И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек", - писал поэт Владимир Соколов.
Эти строки написаны в эпоху гуманизма о вещах, порождённых гуманизмом. Можно, конечно, заявить, что автор-гуманист как раз и страдает здесь от чего-то враждебного гуманизму, нечеловеческого, тоталитарного. Но это будет софистика. Можно сказать, что, мол, ранние гуманисты - это все верующие люди, но ведь не случайно гуманистическая парадигма менялась в сторону удаления от христианства. Такова его, гуманизма, внутренняя логика. Не отказавшись окончательно от христианства, гуманизм не смог бы полностью обрести себя.
24 марта 1999 года силы НАТО, растоптав все нормы международного права, начали бомбардировку Югославии. С марта по июнь, пока они продолжались, было убито более 1700 мирных жителей, включая 400 детей. За то, что оказались "на неправильной стороне истории". Люди продолжали гибнуть и позднее, поскольку в ходе бомбардировок светочи гуманизма использовали заряды с обеднённым ураном. Эту дату - 24 марта - в гуманистическом "цивилизованном" мире никто не отмечает.
Гуманизм живёт двойными стандартами. Он плачет по жертвам теракта в Брюсселе и Париже, но его мало волнует взрыв на стадионе в Багдаде, тысячи убитых в Сирии. Это ведь не "белые" люди или, как сейчас принято говорить, "не цивилизованные". Наследники гуманизма фанатично несли "отсталым" странам и народам "ценности цивилизации", они уморили в тюрьме евросоциалиста Милошевича, объявили "арабскую весну", убили вполне умеренного Каддафи. На Востоке это привело к тому, что к власти пришли настоящие людоеды-фундаменталисты. Затем некоторые из них вместе с потоками беженцев хлынули в Европу. Но гуманистический символ веры это не поколебало. Так гуманизм (а точнее, секулярный либерализм) порождает страшные и совсем не гуманные последствия. В частности, он порождает геноцид. Поэтому в том, что сегодня западная цивилизация отказывается называть себя христианской, есть определённая честность.
Когда-то была совершена чудовищная подмена: за солдатом с мушкетом следовал священник с распятием, чтобы отобрать у туземцев их землю. Считалось, что территории некатолических народов - это terra nullius, "ничья земля". Так колонизация выдавалась за катехизацию. В остальном мире такая раздвоенность европейского сознания, разрыв между религией и идеологией, вызывал и вызывает шок.
Эта подмена до сих пор не преодолена, даже не вполне осознана коллективным западным сознанием. Оно уже смутно ощущает вину, но пока ещё отрицает её: отсюда очередное нарастание агрессии и экспансионизм. Но фаза отрицания вины вскоре будет пройдена, и подлинная христианская этика непременно вернётся.
Дело в том, что в рамках классического гуманизма речь идёт не о конкретном человеке, а об абстрактном "общечеловеке". Тем не менее общие правовые критерии устанавливаются вполне конкретными людьми с определённым социальным статусом и личными интересами. Они и создают концепцию "общечеловеческой личности" по своему образу и подобию (предвидя возражение, добавлю: да, и в христианстве есть общее представление о человеке, но не абстрактное, а конкретное; человек создан по образу и подобию Божьему, и это подобие налагает на него вполне конкретные обязанности). Ну, а дальше можно приписывать этой несуществующей отвлечённой личности всё что угодно. Этот зазор между общим и индивидуальным уже сам по себе вызывает сбой в гуманистическом правосознании. Этот факт критики отмечали ещё в XIX веке, говорили о нём и позднее, причём как в левом, так и в консервативном лагере.
Гуманизм имел социал-дарвинистскую и расистскую подкладку, которая хорошо видна, когда респектабельный костюм приходится выворачивать наизнанку. Нацисты в Германии 1930-1940-х были настолько откровенны, что заменили фиговый листок гуманистической теории откровенным утверждением национально-цивилизационного превосходства. Либеральный же истеблишмент продолжал и продолжает использовать теоретический камуфляж, но получается у него это всё менее убедительно. Однако современники ХХ и особенно XXI века уже, кажется, не должны давать себя ловить на гуманистическую блесну. Мы же видели, как полная свобода капитала привела к мировым войнам, - почему-то "блюстители прав" оказались бессильны эти войны предотвратить.
В последние десятилетия и годы мир в очередной раз убедился в том, что в рамках действующих гуманистических и постгуманистических правовых концепций права одних не могут быть эффективно защищены иначе, как только за счёт ущемления прав других. Для христианина эта ситуация неприемлема. Говорить о правах человека в этих условиях кощунственно.
Следует для начала признать элементарный факт. В XX–XXI веках гуманисты проиграли, причём не кому-нибудь, а самим себе. Сегодня гуманизм скорее мёртв, чем жив. Провожая его в последний путь, следует соблюдать приличия. Не стоит вытаскивать его из гроба и трясти за руки и за ноги в надежде на то, что покойник встанет и пойдёт. В истории так не бывает.