***
После исчезновения конкуренции со стороны коммунизма либеральная модель общества обнаруживает все те признаки тотальности, которые ранее приписывались модели коммунистической. Только, в отличие от коммунистического режима, либеральный распространяется не на часть мира, а на мир в целом, что подчёркивает правоту представителей школы мир-системного анализа, которые говорят о "капиталистической мир-системе".
Сегодняшний либерализм - это консенсусная идеология правящего класса в рамках данной мир-системы. Либеральная картина мира характерна как для элиты (социальный инжиниринг, релятивизм, миф о цивилизационном превосходстве), так и для масс (статусное потребление). В последнем случае либерализация образа мысли и мировосприятия происходит на уровне социальных рефлексов и привычек, идиоматики бытовой речи и т. п., хотя носитель либеральной идентичности вполне может считать себя антилибералом по политическим взглядам. Идентичность либерализма выходит далеко за рамки либеральных убеждений.
Либерализм и коммунизм представляют собой две - основную и побочную, альтернативную - версии проекта Просвещения. Коммунистический проект, подобно либеральному, позиционировал себя как глобальный, обращаясь за подтверждением своих притязаний к якобы прозрачным историческим закономерностям. Он также искал источник своей легитимации в "естественном" законе, хотя и понимал его иначе: как неизбежность социального и политического освобождения, а не как "гармонизацию" и консервацию существующего порядка.
Если либеральная мысль стремилась строить общество по модели природы ("первой натуры"), то марксизм стремился изменить эту природу, прежде всего природу человека, перевоспитать его и перенести "из царства необходимости в царство свободы". Это та задача, к которой либерализм подошёл лишь в последнее время, но зато поставил её в гораздо более радикальной форме. Либеральный "новый человек" - это не вполне человек, а скорее биоинформационный модуль с изменяемой идентичностью, в отличие от коммунистического "совершенного" человека. Философия либерализма стремилась перенести законы природы на общество посредством юридических легитимирующих процедур и, вместе с тем, придать им "научно обоснованный" характер. Коммунизм, напротив, стремился избавить общество от неограниченной власти этих законов. Поэтому при общей методологической базе коммунистический проект всё же подразумевал этическое основание в виде библейских ценностей, либеральный же отказывался от них в пользу гностической и неоязыческой этики - при внешнем сохранении христианского символического языка.
В рамках либеральной философии естественного права идеалом являлась такая модель общества, при которой права и интересы его членов не уравнены, а лишь уравновешены. Но и эта задача, как показывает история ХХ - ХХI веков, когда человечество вступило в эпоху мировых войн и военно-политических переворотов, не была, да и не могла быть решена. На раннем этапе либерализм выступал как новая "метафизика природы и права", формируя буржуазный институт собственности и новые социально-правовые режимы (например, всеобщее избирательное право), но уже в ХХ веке неэффективность либеральных "правовых универсалий" становится очевидна. Мальтус побеждает Локка.
Поскольку дисциплинарный режим, построенный по лекалам естественного права, предполагает тотальную конкуренцию, он в конечном счёте не способен усмирить конфликт интересов, а либеральный проект "политических сдержек и противовесов" может существовать лишь в условиях постоянной отсрочки заявленных ранее результатов и бесконечного кредита доверия.
Чем эффективнее работает механизм отсрочки результата - важнейшее условие легитимации проекта, - тем влиятельнее либеральный проект. В этом отношении он идентичен идее построения коммунизма в советском проекте. Правда, в коммунистическом варианте речь идёт о построении справедливого общества, а в либеральном - бесконфликтного и взаимовыгодного общества равновесия. В таком обществе несправедливость неизбежна, но борьба с ней считается попросту нерентабельной для любых потенциальных участников конфликта.
Все эти обстоятельства в полной мере характеризуют либерально-секулярную модель не только как морально релятивистский, но и как утопический проект. Сомнительной оказывается не только цена, заплаченная за результат (социальное неравенство). Но и сам результат в виде общественной гармонии, "вечного мира" (И. Кант), "конца истории" (Ф. Фукуяма) не может быть достигнут на этом пути. Как мы убедились в начале XXI века, история не пожелала "прекратить течение своё".
Сегодня либеральному тезису "любая другая социальная концепция будет ещё хуже" следует противопоставить куда более реалистичный: "любая другая концепция может оказаться лучше или не лучше прежней, но точно не будет хуже". Такой вывод напрашивается даже с чисто прагматической и вероятностной (внеморальной) точки зрения. Социальные диспропорции и издержки в процессе поиска и апробирования универсалий выросли настолько, что поставили под вопрос моральную легитимность монетарного гуманизма эпохи модерна.
***
Культ потребления, политкорректности, техносферы - симптоматика нашего времени. Сознание обывателя, находящегося под властью таких мифологем, утрачивает критичность, перестаёт отличать пропаганду от фактов, религиозное от секулярного, политическое от эстетического.
Пример из области рекламы: в условиях информационной экономики знание о гиперреальности, к которой отсылает товар, и сам товар - это разные вещи, но они усваиваются потребителем как части одного целого. Таким образом, товар идеологизируется, а известный со времён К. Маркса "товарный фетишизм" выходит за рамки торговых операций в узком смысле слова и превращается в особый, фетишистский стиль мышления. Статусное потребление и связанная с ним символическая стоимость - лишь начальный этап данного процесса. Описывая эту ситуацию, Жан Бодрийярконстатирует полную победу знаков над фактами. Известна фраза Ж. Бодрийяра: "Войны в Заливе не было!" И другая: "Если бы не ТВ, терроризм был бы невозможен". Именно за эти высказывания ему присвоили статус "пророка новых времён". Но это правда. Более того: борьбу с терроризмом в условиях информационного (постиндустриального) общества вести практически бессмысленно - поскольку в условиях такого общества терроризм и разрушение также являются товаром.
Всё вышеизложенное даёт основания усомниться в подлинной секулярности современного общества. По всей вероятности, общество имеет дело с трансформациями иррационального, квазирелигиозного сознания, которое отличается от собственно религиозного не столько рациональностью языка, сколько игнорированием механизмов исторической преемственности.
Статусное потребление формируется посредством важнейшего из сакральных текстов либерализма - текста Прогресса. Он участвует в создании новых потребностей, моделей потребления, стратегий обмена. Так сакральное включено в экономику. Так оно заставляет работать "машину желания".
Важную роль в этой мифологии играет производство и обмен идентичностей, в которых участвуют "фабрики социального порядка" - формирующая психология, формирующая социология и т. п. Первая корректирует поведение, вторая задаёт его стандарты в виде "объективных" статистических данных. Так используется весь набор конструирующих сознание социальных технологий.
Помимо Ж. Бодрийяра, у которого не всегда легко отделить анализ позднего модерна от его апологетики, информационную экономику в аспекте неклассической религиозности рассматривали и другие авторы. Например, Пьер Бурдье в книге "О телевидении и журналистике" писал о французской медиакратии, механизмах скрытой цензуры на ТВ, о телепроповедниках - "говорящих головах" и жрецах-экспертах, которых французский учёный окрестил fast-thinker'ами ("скоромыслами"). Бурдье изучал и религию потребления как важный механизм формирования информационного спроса. Выводы достаточно закономерны: в информационном обществе суррогатная религиозность и экономика тесно связаны.
***
Конструирование "сверхчеловека", "человека будущего" (high hume) в рамках современного рынка идентичностей предполагает и конструктивистский подход к самому будущему. Это будущее - "постсовременность" - в представлениях его конструкторов основано на "постматериальных ценностях", а дух и букву постсовременности определяют представители "креативного класса". В понятии "креативный класс" с самого начала заложена семантика коллективной самооценки, причём основанной на сравнении (креативное на фоне не-креативного, люди с особыми свойствами либо с особыми привилегиями). Фактически этот тип самоидентификации присущ среднестатистическому офисному работнику из "креативного" сектора с претензией на то, чтобы быть или казаться своей референтной группе (что в данном случае одно и то же) личностью с эстетическими и интеллектуальными запросами, не связанными с основным занятием, освобождающими от тисков рабочей повседневности, но не соприкасающимися с этой повседневностью и не мешающими ей.
Иными словами, это готовность ходить по "клеточкам" не только в карьерно-профессиональной сфере, но и в сфере личностного развития и экзистенциальных поисков, согласие на то, чтобы эта вторая сфера была так же чётко отформатирована и стандартизирована, как и карьерно-профессиональная.
Здесь можно говорить о феномене "контрактной экзистенциальности", которая, подобно карьере, подчинена жёстким социальным правилам. Это "свобода внутри загона". Несколько огрубляя, можно сформулировать данную модель так: портрет Ленина или Че Гевары на майке служит кодом "свободной и активной личности", и этот статус не отменяется кабальными практиками офисного служения и отчуждённости от процесса и результатов труда "креакла". Формы этой контрактной экзистенциальности достаточно многочисленны, но хорошо известны. Экологизм, уличные протесты, волонтёрство, борьба за права меньшинств, флешмобы, участие в виртуальных сообществах и многие другие формы "малой свободы" и "личностного творчества".
Моральный подтекст такого выбора состоит в убеждении, что "свобода - это имидж". А сам тип человека креативного оказывается не чем иным, как слиянием буржуазности и богемности. Данное слияние как раз и породило так называемый "маркетинг освобождения" - субкультуру потребительской протестности или протестного потребления, которое предполагает подчёркивание своей индивидуальности заранее оговорёнными, конвенциональными способами. "Под влиянием креативного этоса мы сочетаем работу и образ жизни, конструируя свою творческую идентичность", - писал отец-основатель "креативного класса" Ричард Флорида, одновременно подчёркивавший, что у "креативных" "изменчивость и неопределённость становятся нормой жизни".
Четыре символических столпа, на которых покоится креативный менталитет, - это "индивидуальность", "меритократия", "открытость" и "постоянное обновление" (Р. Флорида). Обновление - часто вопреки объективной полезности. Именно так рождается вал "инноваций", не имеющих ничего общего с реальным техническим прогрессом, и общественные взгляды, не учитывающие знаний о реальных социальных механизмах.
Креативный класс - это люди, которые составляли до недавнего времени 30 % работающего населения в США и Европе. Но мировой кризис грозит в ближайшее время уменьшить это число, обрушив пирамиду "статусных потребностей" и переведя часть креативного консьюмериата обратно в разряд неиндустриальных пролетариев. Пролетаризация больше всего пугает креаклов и заставляет их бежать на "майдан", крикливо протестовать, толкая элиты на самые реакционные, ультраправые шаги, - лишь бы только их "креативные" проблемы были решены за счёт социального большинства (мягко говоря, совсем не креативным способом). Этот страх социального демпинга, статусного понижения и служит мощнейшим истоком фашизации креативной прослойки. Креаклиат боится традиции.
***
Традиция - это то, что является законом для большинства, поскольку гарантировало бы им более справедливое распределение ресурсов и внимание со стороны политических элит. Самим элитам традиция не нужна, но им не нужно и равенство перед законом. Представители элит решают свои проблемы в рамках клановых договоренностей и огромных финансовых возможностей. Среднему классу и его наиболее активной "креативной" части - экономическим янычарам позднелиберального социума - нужен эффективный закон. Но закон, установленный не в духе и букве традиции и справедливости, который был бы всеобщим достоянием (tradition), но в виде группового консенсуса (convention). Такой закон защищает эту группу от произвола элит и в то же время поднимает её над остальной "массой", позволяя существовать на правах креативного рантье и не делиться полученной от элит частью ресурса с "низами". Поэтому средний (креативный) класс фанатично любит "закон для приличных людей" и вообще предан юридистскому пониманию социальности. Поэтому он является мотором "майдана", утверждающего этот юридизм посредством прямого уличного террора.
Так же фанатично миддл ненавидит традицию и людей традиции. В "глобализированном" мире не должно остаться ничего традиционного - таков принцип современного либерализма, спущенный сверху и поднятый на щит квази-миддл-классом. Вот почему литератор Александр Никонов позволяет себе заявить прямым текстом о том, что социальная энтропия якобы выросла "из горячей и человеколюбивой идеи справедливости", а её носителями являются "миллионы тёмных людей Традиции и твёрдых моральных устоев". И "по сей день порою из каких-то хрущобно-подвальных глубин вдруг вылезают на улицы Москвы ужасные бородатые фрики в смазных сапогах с православными крестами наперевес".
Откуда такая почти физиологическая, животная ненависть? Всё дело в идеологии. Эгалитаристская мораль и возвышенная эсхатология людей традиционных воззрений являются прямой угрозой привилегиям и статусно-потребительской философии креативного класса. Это и рождает плохо прикрытый страх. На самом деле они боятся, конечно же, не "бородатых фриков". Их страх - это страх пролетаризации, страх утраты привилегий, который они вымещают на тех, чей облик как бы символизирует социальные "низы".
Такова типичная черта креаклиата, разительно отличающаяся от олимпийского спокойствия элит. Отсюда явная склонность к фашизации. Прекрасно зная об этом, элиты используют социально агрессивный "креативный класс" для сдерживания низов. С аналогичной целью его более умеренный прообраз - широкий миддл-класс, раскормленный кредитной накачкой спроса, - был использован в 1980-е годы на Западе как социальная опора для противостояния с СССР. Но в период противостояния "двух систем" средний класс служил пассивной опорой либерального режима. С тех пор многое изменилось. Сегодня те же самые миддлы, и прежде всего их "креативный" авангард, - это отлаженный боевой механизм, опричники существующего порядка, которых в любой момент можно бросить в бой, как это и было сделано в Киеве зимой 2013–2014 годов.