Нареченная теща возит будущего зятя по московским соборам, они слушают молебны, прикладываются к чудотворной иконе Иверской. Пушкин погружается в особую Москву, в Москву православную, простонародную, богомольную, купеческую, глубоко традиционную, дышащую нигде не писанной историей, в Москву простоватую, но мудрую - себе на уме, в Москву скрытную, но упорную, почти незамечаемую в литературе и в то же время имеющую свой неожиданно широкий охват. В это же время подходит большая литературная удача Пушкина, что видно из его письма Плетневу:
"Милый! победа! Царь позволяет мне напечатать. Годунова в первобытной красоте…
Слушай же, кормилец: я пришлю тебе трагедию мою с моими поправками - а ты, благодетель, явись, к Фон Фоку и возьми от него письменное дозволение…
Думаю написать предисловие… Не продать ли нам Смирдину и трагедию?" И Пушкин в июне едет для работы в деревню, в подмосковную усадьбу Вяземских - Остафьево, туда, где Карамзин писал свою "Историю".
Остафьево в семи верстах от города Подольска, неподалеку от Старой Калужской дороги, - каменный двухэтажный дом с фронтоном на колоннах, окружен террасой, широкая парадная лестница ведет в обширный приёмный зал. Из зала - двери в библиотеку князя, в гостиную с родовыми портретами. За ней - кабинет и спальня.
В центре дома - циркульный зал с выходом на террасу и в парк. В верхнем этаже жилые комнаты, среди которых сохранилась комната Карамзина, где писались им тома его "Истории государства Российского". У большого окна - его рабочий стол.
С террасы, с балконов - широкий спокойный вид: поля, березовые рощи, древние курганы, сельское кладбище, церковь с зелеными куполами и крышей и вековые березы с черными шапками грачиных гнезд…
Пушкин в отсутствие хозяев работал тут над "Годуновым", готовя его к печати, а затем уехал в Москву, оттуда - в Петербург.
В этот приезд свой в Петербург Пушкин, по многим отзывам современников своих, казался другим человеком - был серьезен, степенен, "как и следовало человеку с душою, принявшему на себя обязанность осчастливить другое существо", по выражению А. П. Керн.
Лето 1830 года - горячее время: в Париже вспыхивает июльская революция.
Восстание это имело большой отзвук в России. Николай Первый стал еще реакционнее, а обиженное им русское дворянство еще больше подкрепилось в своих надеждах на Европу.
За парижским восстанием 25 августа того же 1830 года последовало восстание в Брюсселе, в столице, тоже порабощенной Священным Союзом, Бельгии. Венский конгресс в 1815 году создал королевство Нидерланды из наполеоновской республики Голландии и из бывшей австрийской Бельгии, с королем Вильгельмом I во главе, сыном последнего штатхальтера голландского. Принц Фридрих II, сын короля Вильгельма I, бежал из Брюсселя и увел оттуда свои голландские войска. 18 ноября бельгийское национальное собрание декларировало свою независимость и создало Временное правительство.
Поступали сведения и о том, что июльская революция начинала отзываться и в Польше, что, естественно, еще сильнее волновало Петербург.
Пушкин, живя лето и самое начало осени 1830 года в Петербурге, имел много хлопот - работал в редакции "Литературной газеты", вел переговоры со своими родителями по части имущественной - отец его Сергей Львович выделял ему из своих владений в Нижегородской губернии, неподалеку от села Болдино, половину деревни Кистеневки с двумя сотнями незаложенных крестьянских душ. Наконец, Пушкин внимательно следил за европейскими событиями, сообразуясь с которыми царь вел свою внутреннюю политику.
Политические новости из Европы можно было знать из иностранных газет, помещение же их в русских газетах было запрещено. Из того же, что печатал полуофициально и монопольно Булгарин, узнать многого было нельзя. Большие баре и барыни, однако, имели доступ к французским газетам, и от них вести рассасывались по столицам, по усадьбам, по городам. Пушкин по вечерам бывал обычно у Дельвигов, живших на даче у самого перевоза на Крестовский остров. Там собиралась публика, там обменивались новостями. Между прочим, там бывал и младший брат Пушкина - Лев Сергеевич, в ту пору офицер Нижегородского уланского полка, которым командовал на Кавказе генерал Н. Н. Раевский-младший, что свидетельствовало до известной степени о связи Пушкина с Кавказской армией.
Собрания были оживленными, на них спорили, читали политические и литературные новинки, обменивались мнениями.
На реке же, против дачи Дельвига, стояла дача богача Дмитрия Львовича Нарышкина, где по вечерам играл чудесный роговой оркестр. Гости Дельвига шли на реку, слушали музыку, ловили рыбу на вечернюю уху. И не может быть никакого сомнения в том, что агенты Третьего отделения и генерала Бенкендорфа следили за этими собраниями: постоянно ведь появлялся у Дельвигов и журналист О. Сомов, ближайший сотрудник "Литературной газеты".
С изданием "Бориса Годунова" все было налажено, жениху Пушкину и князю Вяземскому приходилось спешить в Москву. И оба друга вместе, в одном дилижансе, выезжают из Петербурга 10 августа утром, обедают в Царском Селе у Жуковского, где обмениваются свежими новостями; в Твери видятся они с Глинкою и в Москву въезжают 14 августа утром. Пушкин на этот раз остановился у Вяземских, в Чернышевском переулке… События следуют быстро одно за другим - 20 августа умирает дядюшка Пушкина - Василий Львович Пушкин, а 3 сентября Пушкин приезжает в село Болдино, чтобы оформить дело и вступить во владение Кистеневкой, переданной ему только что его отцом.
"Литературную газету" в Петербурге теперь вели Дельвиг и О. Сомов.
30 октября 1830 года в № 61 "Литературной газеты" появилось такое сообщение:
"Вот четыре строчки Казимира де Виня для памятника, который предполагается воздвигнуть в Париже жертвам июльской революции:
Ответь мне, Франция, как звали тех героев?
Имен их здесь на памятнике нет!
"Свободной ставши вмиг - спросить их не успела!" -
Вот мой ответ!
Это косвенное упоминание о революции подымает бурю.
"В ноябре Бенкендорф снова потребовал к себе Дельвига, - рассказывает его двоюродный брат барон A. И. Дельвиг, - который введен был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: "Что ты опять печатав ешь недозволенное?"
Выражение ты вместо общеупотребительного вы немогло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига. Последний отвечал, что о сделанном распоряжении не печатать ничего, относящегося до последней французской революции, он не знал, и что в напечатанном четверостишии, за которое он подвергся гневу, нет ничего недозволительного для печати. Бенкендорф объяснил, что он газеты, издаваемой Дельвигом, не читает, и когда последний в доказательство своих слов хотел прочесть четверостишие, Бенкендорф его до этого не допустил, сказав, что ему все равно, что бы ни было напечатав но, и что он троих друзей, Дельвига, Пушкина и Вяземского уж упрячет, если не теперь, то вскоре, в Сибирь. Тогда Дельвиг спросил, в чем же он и двое других названных Бенкендорфом могли провиниться до такой степени, что должны вскоре подвергнуться ссылке, и кто может делать такие ложные доносы. Бенкендорф отвечал, что Дельвиг собирает у себя молодых людей, причем происходят разговоры, которые восстанавливают их против правительства… доносит Булгарин и если он знаком с Бенкендорфом, то может и подавно быть знаком с Дельвигом. На возражение последнего, что Булгарин у него никогда не бывает, а потому он его не считает своим знакомым и полагает, что Бенкендорф считает Булгарина своим агентом, а не знакомым, Бенкендорф раскричался, выгнал Дельвига со словами: "Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь".
Император высочайше повелел запретить Дельвигу издание газеты.
Сильные друзья Пушкина и Дельвига протестовали против грубости генерала, заставили Бенкендорфа извиниться перед Дельвигом и даже разрешить выпускать газету уже под редакцией того же таинственного О. М. Сомова.
Вся эта история так подействовала на слабонервного А. Дельвига, что он свалился, заболел, впал в апатию и больше так и не встал со своего дивана.
Пушкин с сентября 1830 года жил в Нижегородской губернии, в родовом поместье бояр Пушкиных в селе Болдино, где и оформлял ввод свой во владение половиной сельца Кистеневки, да имел в виду и поработать осенью на деревенском досуге литературно.
Осень вступала в свои права, а вместе с осенью двигалась из Азии, с низовьев Волги, страшная гостья - холера. Шла она на Москву, валя по пути народ, обложила, захватила Болдино, дороги были перехвачены заставами из мужиков с дубинами, и Пушкин оказался прочно отрезан от Москвы.
Спервоначалу его письма звучали бодро: "…что за прелесть здешняя деревня! - пишет он Плетневу, - вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается…"
Спустя месяц тон писем меняется:
"Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино… осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь".
Болдино! Прославленное ныне Болдино, чтона речке Азанке. Базарное Болдино…
Разметано село Болдино по пригорку, ветер вздувает лохмы соломенных крыш. Среди села ровная площадь - на ней барская усадьба охвачена дубовым частоколом. Ни парка, ни сада, ни цветника нет. За господским домом - службы, неподалеку - церковь.
Из окон дома вид на пустынный двор, на котором грозный боярин Пушкин-пращур когда-то повесил гувернера-француза. Поодаль, по скату горы крыши сельца Кистеневки - каково название деревни: кистенем пахнет! Кистеневка состоит из отдельных улиц - Кривулица, Самодуровка, Стрелецкая, Бунтовка. Это память "смутных" лет, когда сюда, к Волге, на новые земли выселились крестьяне из древних Псковской и Новгородской областей.
Живет в тех двух селениях до тысячи пушкинских мужиков, занимающихся хлебопашеством, а в подспорье - плетением лыковых рогож. Из этих мужиков поэт и имел получить во владение двести незаложенных душ вместе с землею.
Такого Пушкин, пожалуй, еще никогда не видывал в своей жизни… Да что же такое - действительность? Царское Село или Кистеневка с Самодуровкой? Вот она, Кистеневка, его имение, под шуршащим по крыше дождем, среди зеленых озимей! И как же это целыми столетиями живут здесь пушкинские мужики в трудах вековечных, костоломных, полевых, лесных, находя отраду только в злой водке, в иконах большеглазых, скорбных, да утешительно постных, отводя душу лишь в стародавних песнях, то в плачевно-унылых, то в бешено-удалых, о чем думают они?
Чем живут, чего ждут эти суглинки, прорезанные блеском налитых водой борозд, под звенящим монотонно дождем?
Как живут здесь помещики, хотя бы средней руки? О чем грезит сама могучая земля, чего хотят они, чего требуют для себя эти развернутые крестьянами в зеленую щетку озимые поля под необъятно широким вечным небом?
Как понять язык этих просторов? Ведь это никак уж не язык Вольтера, Буало, Парни! Пушкин - поэт, он "угадчик", он "пророк", - и кто, как не он, должен разгадать, истолковать языкам человеческим, чего же требует душа этой земли, о чем она молча и стонет и вопит?
Не может же быть безысходна, пуста такая грозная тоска, эта глубокая русская печаль! Образы! Образы! Откуда их взять? Как найти? Как воплотить?
Вот что-то близится, формируются какие-то образы. Сидя в Москве в гончаровской гостиной с чудесной своею Натали, Пушкин всегда видел за окном в доме напротив, на Большой Никитской, торговое заведение под крупной вывеской: "Гробовщик"…
Пушкин знал хорошо и хозяина этого невеселого предприятия - Адриана. "Надо будет написать Натали - теперь, с холерой в Москве, у Адриана, наверно, отличные дела", - думает он.
И через два дня в Болдино закончен, лежит на столе рассказ "Гробовщик". Мрачно-веселый рассказ о том, как Адриан Прохоров угощал на новоселье своих клиентов-покойников…
Мы знаем теперь, какие образы обуревали в те годы душу поэта в осеннем Болдино… После "Гробовщика" была написана "Сказка о попе и его работнике Балде" - сказка, в которой действуют умный, лихой мужик Балда, поп да бесы - бесенок и старый бес.
В ту суровую, холодную болдинскую осень Пушкин увидал русский народ, свою страну совершенно под иным углом зрения - непосредственно близко, столь просто, столь по-пушкински реалистически, что пять повестей И. П. Белкина явились как бы манифестом о начале новой литературы, реалистической, полнокровной.
Русь ("О rus…") оказалась поделенной здесь между "барством диким, без чувства, без закона" ("Деревня") - николаевская Русь - и между его добрейшим антиподом - Иваном Петровичем Белкиным.
Эта белкинская Русь была до такой степени единообразно могуча при всей своей якобы убогости, что Пушкин, имея неограниченный досуг для размышлений, будучи огражден от всех житейских досад грозной холерой, находясь в столь надежной изоляции и от невесты, от гончаровского дома, и от Бенкендорфа, считает возможным набросать ее немудрящую историю - "Историю села Горюхина" - эту шутку, но никак не пародию на Карамзина.
Для истории села Горюхина имеется много важных материалов, нуждающихся в изучении. Например, с запада к селу Горюхину примыкает болото, именуемое Бесовским. Существует предание, что некая пастушка, пасшая стадо свиней в уединенном том месте у болота, сделалась беременною. "Глас народный обвинял болотного беса, - пишет Пушкин, - но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить".
И светлый, ясный Пушкин в Болдино, под льющим дождем, гудящими ветрами, сам в холерной осаде, хохоча в своем одиночестве, консультирует И. П. Белкина, побуждая его на исторические изыскания. Не следует бояться Нибуров и "ученых колпаков"… Нет! Нибур сам по себе, а он, И. П. Белкин, сам по себе… И с пушкинского почина, с тех болдинских осенних дней русская литература двинулась смело за Пушкиным, а с нею и историческая наука. Нибуровские отвлеченные схемы, разработанные по западным образцам и масштабам, нашей стране никак не подходят.
Пушкин неуклонно идет к русскому народу - через свою ссылку, через Псков и Михайловское, через Москву, идет из раззолоченного екатерининского дворца, идет через Марьину рощу, через Кавказ и Турецкую войну, через Кремль, через Болдино…
…Холера затихает, близится конец холерного пленения. Наступает тихая зима, и все энергичнее бьет Кастальский ключ творчества поэта. И Пушкин тогда же, из Болдино, обращает свой взор к Европе, создавая европейские образы столь же точно, как создал он и русские…
Из-под пера Пушкина выходят "Маленькие трагедии"; 23 октября закончен "Скупой рыцарь", 26 октября, - "Моцарт и Сальери", 4 ноября - "Каменный гость", 6 ноября - "Пир во время чумы"… Также закончен "Евгений Онегин", - написано смутное "Путешествие Онегина" - восьмая глава "Онегина", и…сожжена десятая…
В своем великом творческом уединении Пушкин даже не знает, что 17 ноября (29 по новому стилю) вспыхнуло польское восстание, что создается в Польше Временное правительство.
Только 5 декабря Пушкин в Москве наконец, у ног своей невесты, среди друзей, среди потрясающих вестей о международные событиях.
9 декабря Пушкин пишет письмо Плетневу в Петербург. Письмо чисто деловое. В самом начале - личное: "Нашел тещу озлобленную на меня, и насилу с нею сладил, но слава богу - сладил… Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт…" То есть, значит, Кистеневку заложить пока нельзя. "Что Годунов?"
Дальше идет перечисление написанного в Болдино.
Затем Пушкин вспоминает печальную историю с "Литературной газетой": "…чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья".
Пушкин еще не в курсе всех дел "Литературной газеты".
Новости из-за рубежа сильно отзываются в Москве, идут по всей России - французская революция ширится в своих следствиях по Европе, пылает в Польше. И соответственно крепчает мороз николаевского царствования по всей России.
Глава 20. "Ох, семья, семья!"
Холера 1830 года из Азии добралась до Москвы. Для борьбы с эпидемией был назначен министр внутренних дел А. А. Закревский, в помощь ему по кварталам Москвы поставлены сенаторы. Московский уезд поручен был заботам партизана-поэта Д. В. Давыдова.
"Москва приняла совсем иной вид… - описывает А. И. Герцен. - Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях; кареты, возившие больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими; люди сторонились от черных фур с трупами… Город был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку… страх перед болезнию отнял страх перед властями, жители роптали, а тут весть за вестью - что тот-то занемог, что такой-то умер…"
Была организована и выпущена особая газета, выходившая ежедневно, - "Ведомость о состояний города Москвы" под редакцией профессора М. П. Погодина. Мобилизованы и распределены по частям московские врачи: медицинский советник Пфеллер, Зубов, Броссе, Сейделер, Мухин, Герцог, оба Рихтера, Левенталь, Оплель, Гейман, Лодер, Римих, Корш, Поль, Янихин, Высоцкий, Альфонский, Гааз, Альбини и другие.
Черная большая карета с иконой божией матери Иверской всё время кружила по городу, на улицах пелись молебны. Перепуганные жители выходили из домов, стояли на коленях во время шествий крестных ходов, прося со слезами прощения грехов.
Кроме холеры, на Москву надвинулись волнующие известия с Запаса - Петербург готовил уже совместно с Берлином стотысячную армию для подавления европейской революции. Царь русский и прусский король твердо решили поддержать престиж Священного Союза.
Но император вдруг оставил Москву - уехал в Петербург, куда тоже пробиралась холера. Отъезд этот вызвал толки, что царю пришлось отменить вторжение в Европу по причине угрожающего положения в Польше и готовиться идти на Польшу.
Пушкин только в декабре прорвался через карантинные заставы в Москву и с головой ушел в заботы по устройству будущей своей семейной жизни.
Среди всех этих досадных волнений, хлопот, тревог большое горе - кончина Дельвига. 21 января пишет Пушкин тому же Плетневу:
"Что скажу тебе, мой милый!. Ужасное известие получил я в воскресение… Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду - около него собиралась наша бедная кучка… Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и всё".
Жизнь шла, несмотря ни на что. Новый год Пушкин встречал в обществе П. В. Нащокина с цыганами, с цыганским хором… Много хлопот потребовало найти "фатеру", как пишет Пушкин, то есть квартиру, первую в его жизни. Ее нашли на Арбате, в двухэтажном доме Хитрово, № 53. Взяли время ремонт, покраска, обивка обоями, покупка мебели. Часть мебели пришлось занять у князя Вяземского.