А за рекой против Биржи; струясь в отражении, стал дом хозяина всех этих государственных торговых предприятий - Зимний дворец, строенный графом Варфоломеем Растрелли. Поодаль, ниже по берегу, ко времени появления Пушкина в Петербурге достраивалось еще русским зодчим парижской выучки А. Д. Захаровым великолепное Адмиралтейство.
Далее, закрытая пока лесами, десятками лет росла громада Исаакиевского собора - махина гранитов, порфиров, ляпис-лазури и еще сорока пород разных минералов, бронзы и сияющей позолоты купола - подобие собора святого Петра в Риме. И перед "белым зданием Сената", одним стремительным махом взлетев на скалу, указывая неизменно рукой на Запад, застыл Медный всадник. Наконец, Петропавловская многопушечная крепость… Вот он, центр Петербурга, грандиозного творения Петра, центр обороны против врагов внешних и тюрьмы для врагов внутренних - неповторимый русский исторический ансамбль.
От Невы стремительной линией Невского от Адмиралтейской площади радиально расходящимися проспектами, перепоясанными каналами и реками, красуются роскошные дома ближних царю людей - дворцы, барские особняки, усадьбы титулованных и нетитулованных бар, строенные их сильными, умными крестьянами, ради того сорванными с полей я брошенными высочайшей властью "к оттоку моря".
Захлестывая все больше и больше блистательный Петербург, сюда со всей России приливает народ за добычей, на промысел, на ремесла, на торговлю. Идет пеше, едет конно, плывет по воде. Из Ладожского озера тянутся тихвинки, баржи, лодки по Неве, расходятся по каналам, по Фонтанкам, по Мойкам, растаскивают свое простое добро по базарам, рынкам, торгуют с земли и с воды. На окраинах Петербурга, на островах, речках, каналах; протоках настроены избы, домишки, кипит жизнь наехавших со всей России людей. Плывут лодки, звенят веселые задорные выкрики разносчиков: "А вот редька молодая!", "А вот самая удалая!", "А вот куры, утки битые!", "Дыни, дыни, милены!". Труд, промысел, торговый оборот, ткущие историю на станке бесконечного времени, труд пристальный, изобретательный, необходимый - каждое утро, утро доброе закипает в Петербурге подле моря.
…Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный,
Открыты ставни: трубный, дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
О, Петербург, живое, кипящее смешение гордых замыслов и мечтаний царей, даров неисчислимо богатой России, самоотреченных и незаметных трудов великого талантливого народа! Петербург базаров, складов и торгов, Петербург новых мелких Заводов и артельных мастерских, Петербург - наследник вод, земель, владений Великого Новгорода, его свободного духа, крепчайшая нетленная свиль безудержных дерзаний могучей молодой земли.
На Английской набережной Невы стоит по сю пору старый дом, где помещалась тогда Государственная Коллегия иностранных дел, впоследствии, в 1830 году, переименованная в Министерство иностранных дел. Сюда через пять дней после окончания Лицея с чином коллежского секретаря Пушкин определился на службу.
Жил Пушкин в Петербурге на речке Фонтанке, где у его родителей была квартира, невдалеке от Калинкина моста - в так называемой "Коломне", в доме Клокачева.
Квартира была "барская", как говорили тогда. Пушкины занимали нижний этаж двухэтажного каменного дома - во дворе службы, сараи, конюшни, сеновал, погреба для деревенских запасов. Ну, конечно, по местоположению квартира не из дорогих.
Июньское утро 1817 года, когда Пушкин вышел из дому, направляясь на службу, было его первым трудовым утром. Солнце уже калило каменные стены домов, в воздухе пахло отцветающей сиренью и свежестью вод Фонтанки и вместе с тем теплой пылью.
Поэт сбежал с крыльца, небольшой, ладный, в форменном мундире, белых брюках, в треуголке, при шпаге.
- Досада! Надо в Коллегию представляться начальству, графу Каподистрии, а может, и самому Нессельроде, а батюшка Сергей Львович куда-то уже уехали на своей разномастной паре доморощенных коней что-то хлопотать… Эх, опоздаю!
Пушкин осмотрелся - извозчиков нет. Нет! Спокойно звонили где-то к обедне.
- Барин, - вдруг донеслось с Фонтанки. - Изволь, домчу, куда прикажешь!
Пушкин обернулся к реке.
Стоя, торопливо гребя одним веслом, подплывал лодочник… Ялик белый, с красными бортами, с приподнятой кормой, весло белое, с голубой лопастью - все это отражалось, струилось в гладкой воде…
Детина Пушкину понравился - красная рубаха, шапка трешневиком, белозубый, румяный, в золотистой бородке…
- Прикажи, барин! - говорил он. - Уважу!
Пушкин кивнул, проворно сбежал с набережной в опрятную лодку, сел на кормовую банку, поправил треуголку, кивнул:
- На Английскую набережную! Пошел! Поскорей!..
- Стриженая девка косы не заплетет - тамойко будем! Крюковым недалече! - говорил яличник, ловко сбрасывая весла в уключины, садясь и с хрустом делая первый гребок. - Держись, барин!
С первого же рывка Пушкин откинулся было назад, выпрямился, поправил шляпу, подскочили было к Крюкову каналу - в устье баржонка с дровами села на мель. Кинулись по Фонтанке прямо против течения. Досада!
Ялик уже ходко летел вперед, руки гребца работали, как железные. Вода в Фонтанке стояла низко. Пушкин и яличник неслись глубоко между каменных набережных. Навстречу плыли посуды с припасами - с мукой, с зеленью, овощами, дичью, с товарами, с живностью, живорыбные "прорези" - садки, полулодки с дровами, с углем самоварным, с сеном, с соломой… Поверху бежали чугунные решетки, проплывали масляные с полосатых столбов свисающие фонари, проходили дома с открытыми окнами, балконами, с проветривающимися на них одеялами, перинами, вываленными между цветочными горшками из окон… На набережной цокали копыта, тарахтели железными шинами дрожки извозчиков, дроги ломовых, стучали крестьянские телеги, деревянно гремел шаг солдат.
"Венеция! - думал Пушкин., - Старый дож плывёт в гондоле… И чего только нет в Питере!"
Мостики, переходы проносились над головами, слышны были вверху голоса, шаги, крики торговцев - разносчиков, сбитенщиков, лавочников - все мешалось с колокольным звоном. Подплывали к Сенной площади, - шум упал, замер, все потемнело - плыли под гремящим мостом. Темно, сыро; плесенно хлюпая, плескалась вода. На большом гранитном устое, покрытом пузырчатой зеленью, в аршине над водой, Пушкин увидел ворох: соломы и груду бедного тряпья…
- Что такое? - кивнул он яличнику. - СанктПитербурх! - ответил тот, блеснув зубами, налегая на весла. - Народ! На вольном воздухе. Новоприезжие! Куда деваться? И под мостами живут, и в барках спят… В дровах! Сторожат!
Лодочник говорил спокойно, - все просто: город!
И вдруг, гребанув могуче, он добавил с улыбкой:
- Хорошо! И пашпорта тута не спросят! Хожалый сюда не полезет… Побоится…
- И тебе приходилось эдак же ночевать?
- А то? - отвечал детина… - От сумы да от соломки не отказывайся! Ничего-о! Все одно - в городе жить легче чем в деревне. Слободнее… В деревне хоть и изба, и хлебушка вволю, да староста немилостливый, да барин в барском доме сидит, чай кушает, приказы шлет. То ему да это!.. Ну я и ушел! Слобода! - Ушел? Куда?
- На оброк! У кого руки да голова, боярин, тому везде дорога… На Волгу подался… Что мне! В бурлаках я ходил… У бурлака денег куры не клюют - слыхал, боярин? И верно! Да водолив попался недобрый, я ушел! Ушел я на барке на Рыбную, на Череповец, на Ладогу - да вот и залетел до Питера…
- Живешь, друг?
- А как же! Сколько дряни ни валят, а Нева-матушка все чистая! Сколько бедноты ни бежит сюда - питерские бояре все тороваты. Где народ, там работа, там и хлеб. В городе - слобода… Гуляй, да не попадайся! Летом лодка; зимой санки - катайся, народ честной, плати денежки… Что нам, бурлакам: день работам, два гулям… Нищему-то пожар не страшен…
Ялик уже летел к Невскому, нырнул под Аничков мост… Железный гул копыт и колес навис над головой. Солнце заглядывало под мост, о зеленые устои плескались волны; проскочили опять такие же безвестные ночлеги, вверху блеснули на солнце стекла Аничкова дворца, домов Невского проспекта…
Пушкин, сдвинув к затылку треуголку, глядел на богатыря яличника - плывут они где-то на дне самой жизни, а та, привычная, царскосельская жизнь идет над его головой.
Ялик вынесся из-под моста, лицо лодочника вспыхнуло от солнца, весла могуче рыли воду.
"И это - бедный? - думал Пушкин. - Он беден! Tого гляди его схватит за шиворот будочник с алебардой. А он - не боится! Смеется… Он в городе, как в дремучем лесу, - его не найти. Он свободен. Товарищи мои по Лицею горюют о своих крепостных, а ему и горюшка нет. Ха-ха! Города и впрямь несут свободу. Это он свободен, а не я!"
Фонтанка изогнулась, проплыл Симеоновский мост, в нежной зелени лип Михайловский Дворец, где вельможи задавили царя Павла… А напротив, помнится, дом Тургеневых… Надо бы у них побывать.
Миновали зеленый Летний сад, вышли в Неву, и перед поэтом словно всплыла в волнах великолепная панорама Петропавловской крепости.
- Пушки еще не было? - осведомился Пушкин. Пушечный выстрел с крепости гремит до сих в Петербурге каждый полдень.
- Не слыхать что-то, барин, - отвечал яличник, усердно роя веслами воду.
- Не опоздаю! - облегченно вздохнул Пушкин. - Поспею…
Ялик несся теперь вниз по Неве, мимо Летнего сада, Марсова поля, к Дворцовой набережной, словно прыгая вперед с каждым ударом весел, - так старался детина.
Над Невой веял вольно бриз с моря, на рейде против Биржи лежали корабли. Против Зимнего дворца остановилась почтительно небольшая толпа - мужчины без шляп, дамы в полуреверансе, - мимо них мчалась парой серых в яблоках открытая коляска.
- Ура! Ура! - донеслось оттуда.
- Царь! Государь едет! - соскочил лодочник с банки, срывая свои трешневик. - Сымай, брат боярин, и ты… Ура-а!
Пушкин тоже встал, приложил руку к шляпе.
- Сюда, что ли?
- Так точно! - отвечал Пушкин. - Чаль! - и выпрыгнул на гранитную площадку… - Держи деньги, молодец! Спасибо!
- Спасибо, боярин, - осветился и тот доброй улыбкой. - И все это мне? Хороший ты человек!
И молодой чиновник, небольшой, плечистый, ладный, взлетев по граниту лестницы, уже перебегал мощеную улицу, как в узенькой пролетке на ладном караковом рысаке подлетел к подъезду Коллегии крупный красавец - тоже в треуголке и мундире.
- Саша! Горчаков! - подбежал к нему Пушкин. - Не опоздаем?
- Думаю, нет! - отвечал румяный юноша. - А ты как добрался? Без экипажа?
- Как в Венеции. Гондолой!
- Ты как всегда! Ты необычаен, Пушкин! Идем же… "Мой милый друг, мы входим в новый свет…" - продекламировал Саша Горчаков. - Это твое!
- А помнишь, как у меня дальше? - спросил Пушкин: - "Но там удел назначен нам не равный…"
Швейцар в гербовой ливрее, с перевязью через плечо, в треуголке, с булавой, распахнул уже перед ними стеклянную дверь, и гул молодых голосов приветствовал их вступление в новую жизнь:
- Где же вы? Заставляете ждать вас!
Тут были все, кто поступал в Коллегию: Ломоносов, Корсаков, Гревениц, Кюхельбекер, Юдин.
- Господа! Времени нет. Не заставляйте ждать. Будьте точны! - раздался сверху скрипучий голос чиновника с седыми бачками. И молодые дипломаты примолкли, бросились толпой вверх по белой лестнице.
…Нелегким был тот первый месяц жизни Пушкина в Петербурге в отпуске после Лицея - пришлось жить в семье, от чего поэт отвык, привыкать было трудно. Свобода кружила голову, батюшка был ворчлив, непонятно обидчив, на деньги не тороват, а расходы были - платье, форма Коллегии, то да се, особенно же все новые и новые знакомства связывали Пушкина с людьми богатыми, независимыми, а это тоже требовало расходов.
Но все же, вырвавшись из царскосельских регламентов, избавившись от околопридворного этикета, Пушкин упивался свободой. Однажды подшутил он над скуповатым своим батюшкой, и очень тонко: переезжая всем семейством как-то на ялике Неву, восхищенный великолепной панорамой Петербурга, Невой, зажженной солнцем, поэт выхватил из кармана золотую монету и бросил ее в воду как дань роскошной, солнечной красоте… Золото блеснуло в хрустале воды, качнулось, исчезло…
- Ха-ха-ха! - смеялся Пушкин, захлопав в, ладоши. - Последняя, последняя!
Долго еще продолжал гневаться батюшка, но дома успокоился и тихонько сказал жене, пожав плечами и расставив руки:
- Что делать? Поэт! Весь в меня! В Петербурге, это не то что в келье и в садах Лицея.
И шумно и беспокойно жить в семье! Но если приходилось оставаться одному, в душе подымалось цветное облако видений, неясных образов! Поэма, зародившаяся еще в Царском Селе, рвалась к жизни. Какие образы… Девичье чье-то заплаканное лицо, взор хоть испуганный, но яркий до дерзости. И богатырь, Еруслан, идет против черного зла, страшного, как дремучий лес… Образы требовали воплощения; а этот первый месяц свободы был весь занят. Время проходило, на душе было тревожно.
Дверь растворялась, входила матушка, гремела юбками, спрашивала:
- Александр, куда же ты девал те голландские рубашки, что мы, помнишь, с Оленькой привозили тебе в Лицей, зимой?
Юноша, что-то отвечал, маменька сердилась; а он тоскливо глядел на подоконник - стола еще не было, - где желтели под солнцем листки - наброски поэмы.
Семья есть семья. Семья - это установленный порядок. Порядок - всегда гнет. Семья довлела, брала силу над поэтом. И както батюшка и матушка, лежа в своей широкой постели, решили, что пора ехать в свою псковскую деревню: лето идет!
- Присмотрись сам, как идут там работы, - говорила матушка. - Доходу мало!
- Да, да, мой друг! Ты, конечно, права! - подтвержу дал батюшка. - Свой глаз - алмаз! Надо, надо…
И 9 июля, рано поутру, из Петербурга по Псковскому шоссе - на Царское Село, Гатчину, Лугу, на Новоржев - выехала старомодная карета, где сидели батюшка, матушка, сестра Оленька и горничная девка Глашка. За каретой в тарантасе с опущенным верхом ехали братья - Александр и Левушка с Никитой и с кучером на козлах… За ними - две телеги с вещами, припасами, прислугой.
Ехали они в Михайловское… Сельцо Михайловское в Опочецком уезде Псковщины - родное поместье семьи: его пожаловала еще императрица Елизавета Петровна "царскому арапу", крестнику Петра Великого генерал-аншефу Абраму Петровичу Ганнибалу, деду матери поэта, Надежды Осиповны.
Пушкин, подъезжая к Михайловскому, волновался, да он и всегда волновался. Под жарким солнцем, по песчаной дороге, в каленой пыли лошади медленно тащили тяжелый экипаж. С холмов, усаженных разлапистыми красноствольными соснами, веяло горячей смолой, нагретой хвоей. На широком горизонте синели леса, искрились озера.
На лугах шел сенокос.
- Не управились… - ворчал батюшка.
Мужики и бабы, бросив работу и приложив руки козырьком над глазами, стояли и глядели на барский поезд. Староста, должно быть, бежал наперерез экипажам. Ямщик придержал было коней, но батюшка махнул рукой:
- Пошел! Дома поговорим!
Под угор лошади побежали веселее. Вот и приземистый помещичий дом над рекой; на взлобье, перед ним - немудреный цветник, кудрявый сад, обнесенный обрушившимся забором; высокие ворота, за ними двор, по сторонам - дворовые избы, службы, погреба; заливисто брешут собаки.
Со всех сторон сбегалась дворня, кланялась, помогала высаживаться из кареты, целовали бар в руку, в плечико, а кто был усерднее - били поклоны большим обычаем.
В доме небогато, просто, по-старинному: бревенчатые комнаты, маленькие окошки - для тепла.
- Окна открыть! - потребовала Надежда Осиповна. - Духота!
Красного дерева мебель работы деревенских столяров- несокрушимые стулья, кресла, тяжкие диваны, пузатые бюро. Портреты царей и Ганнибалов в потемневших рамах по стенам, зеркала в тусклых пятнах, в углу иконы - темные, в лампадной копоти. Деревенские дерюжки на желтых полах. На столах, на подзеркальниках сразу появился жасмин в кувшинах. И все скорее и скорее по комнатам, по двору носилась любопытная до бар, особенно же до молодого барина, дворня - неловкие, востроглазые девушки в цветных повязках на голове, улыбающиеся парни.
- Ну, вся семья в сборе, все дома, слава богу! Слава богу! Сколько лет! Дома!
Немного постаревший, потучневший, но все же щеголь, батюшка Сергей Львович сразу же облачился в бухарский чалат; молодящаяся, манерная, деспотическая матушка Надежда Осиповна в диванной углубилась в расспросы дворовых женщин. Александр и Левушка в ожидании обеда сидели, болтая и пересмеиваясь в гостиной на диване, Оленька села за расстроенное фортепьяно. Хорошо в деревне!
Из-под вздымавшихся занавесок раскрытых окон веяло свежестью от реки, от камышей, от белых и желтых купавок. За озерами - холмы, редкие сосны на них, леса и тишина - тишина густая, словно те сливки в клубнике с сахаром, которыми в стакане синего стекла то и дело потчевала хозяев румяная Луша. Хорошо дома! Как мила, как далека эта простота от важности Царского Села, от чопорности Лицея… Как непохожа на грохочущий Петербург… Деревня поражала - была глуха, молчалива, казалось, просто убога в сравнении с тем, к чему поэт привык за последние годы около царских резиденций. И в то же время было видно - она очень сильна, эта деревня! Она словно спряталась в эту пустынность, затаилась, притворилась простой.
"Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…" - записал потом Пушкин.
Семья в деревне, пожалуй, грозила забрать полную власть над молодым поэтом: куда сбежишь в деревне от комаров, мух, от докучных родительских разговоров? К соседям? А кто соседи? Сельские хозяева, помещики, такие неуклюжие в своих дворянских мундирах с красными воротниками "времен Очаковских и покоренья Крыма", в широких сюртуках, в мягких сапогах с кисточками, таких же несокрушимых, как их домодельные усадебные мебели, в дворянских широких, вприсадку, фуражках с красным околышем и кокардой.
Юноша побывал у генерала Ганнибала Петра Абрамовича, сына арапа Петра Великого, брата отца матери: почтенный старец в своем сельце Петровском настаивал редкостные настойки, которыми и потчевал внучатого племянника. Это было тоже скучно. Можно было бывать у соседей, у Осиповой Прасковьи Александровны, недавно схоронившей мужа, но она была в трауре, а дочери ее неинтересны. Провинциальные барышни! Не то что те барышни в воздушных платьях, с легкими омбрельками в руках на прогулке в Летнем саду, под цветущими липами среди мраморных статуй… Не было здесь ни товарищей по Лицею, ни блестящих офицеров - веселых победителей, недавно из Европы, с кем можно было говорить, спорить, в кого можно было стрельнуть острой эпиграммой.
А что же оставалось здесь для деревни, для самой деревни?
Молчание. Одно молчание. Приходилось молчать и молчать. Но молчать дома было неудобно. Приходилось уходить в поля, в луга, в леса. Бродить наедине со своей тростью. Или скакать на доморощенном жеребчике.