Философы спорили о том, какое познание более важно: чувственное или рациональное. Наука соединила то и другое. Конечно, чтобы это стало возможным, потребовалось в философии отдельно и тщательно рассмотреть и сопоставить оба вида познания. Показать, как наука появляется из философии, можно на примере использования понятия атома Демокрита в физике Нового времени. Наука использует другую, чем философия, рациональность, опирающуюся на эмпирический опыт. Наука есть результат синтеза философской рациональности и эмпирического знания. Показать, как наука появляется из религии, можно на примере отношения к открываемым наукой законам как к божественному установлению. В научном познании нужны образы, как в искусстве, но наука не останавливается на них, а стремится к формулированию теории.
В целом можно определить науку как отрасль культуры, имеющую дело с теоретическим познанием мира, допускающим эмпирическую проверку или математическое доказательство.
Становление науки
По поводу отмены Людовиком XIV Нантского эдикта и гонения на протестантов Сен-Симон в "Мемуарах" справедливо замечает: "… люди, исповедующие истинную веру, поступают с заблуждающимися и еретиками точно так же, как языческие тираны и еретики поступали с глашатаями истины – проповедниками и святыми мучениками… без счету людей самого разного состояния и обоего пола вынесли те же муки, которые претерпели христиане при правлении императоров-ариан и особенно при Юлиане Отступнике, чью политику тогда, казалось, переняли и чьи жестокости повторяли; и если в тот раз старались не проливать кровь, то, уверенно скажу, лишь потому, что многие жертвы и без этого заплатили жизнью" (Сен-Симон. Мемуары. Кн. 2. М., 1991. С. 285). Но ныне, как пишет З. Фрейд, "религиозные предписания… уже не кажутся заслуживающими прежнего доверия. Согласимся, что причина этой перемены – упрочение духа научности в верхних слоях человеческого общества (есть, возможно, и другие причины). Критика подточила доказательную силу религиозных документов, естествознание выявило содержащиеся в них заблуждения, сравнительные исследования обратили внимание на фатальную аналогичность принятых у нас религиозных представлений и духовной продукции примитивных народов и эпох" (Сумерки богов… С. 126).
Христос искупил грехи живших до него людей. Можно ли это распространить на живших после? Церкви самой пришлось отвечать за индульгенции и инквизицию кризисом религии. "Я не нуждаюсь в этой гипотезе", – ответил ученый Наполеону на вопрос, почему в его системе мироздания нет Бога, и действительно, наука начала свободное плавание в океане явлений.
Социальные условия зарождения экспериментальной науки аналогичны древнегреческим в период зарождения философии – маленькие города и относительная независимость их жителей. Становление науки в эпоху Возрождения не могло не заставить ее вступить в смертельную схватку с не желающей уступить свое господство религией. Противоборство сначала велось исподволь, а затем, после создания Коперником гелиоцентрической системы мира, выплеснулось наружу и дошло до костра инквизиции, на котором был сожжен Джордано Бруно.
И. Пригожин писал, что в Новое время "интеллекту ученого, в сущности, передавались функции только что вытесненного Бога" (Краткий миг торжества. О том, как делаются научные открытия. М., 1988. С. 315). При Копернике наука еще не смела вступать в борьбу с религией. Это случилось при Д. Бруно, и его казнь помогла Галилею отстаивать свои взгляды, хотя он и вынужден был от них отречься. Почему пострадал именно Д. Бруно? Потому что он вышел за рамки собственно науки в ее стремлении к господству. "Ни сам Коперник, ни его последователи Кеплер и Галилей не сделали философских обобщений из развитой и обоснованной ими гелиоцентрической системы мира. Честь философского осмысления новых открытий выпала на долю Джордано Бруно" (Бруно Д. О героическом энтузиасте. Киев, 1996. С. 9). Наука, как любая отрасль культуры, тогда становится главенствующей, когда отвечает на вопросы о смысле жизни. Этим, по существу, и занимался Д. Бруно, и потому был опасен для церкви больше, чем Коперник, который не выходил из рамок науки.
Коперник и Галилей, раздвигая рамки науки, неизбежно сталкивались с областью религии, хотя не хотели этого. Должен был объявиться человек, рвущийся в бой. Чтобы во имя научных истин пойти на казнь, нужно верить, что наука сделает человека счастливым, что с ее помощью можно создать Новую Атлантиду, которая будет процветать благодаря применению научных достижений. Необходима особая атмосфера веры в науку, под стать той, что была в I веке новой эры, когда создавалось христианство. Эта атмосфера привела сначала к жертве Бруно, а потом к торжеству науки.
Героический энтузиаст
"Именно в этот трудный для Европы период истории понадобилась личность, имеющая мужество не только самому возвыситься над социальными, религиозными стереотипами, но и стать светочем для других, способная зажигать сердца своим неистовым этузиазмом. Вне всяких сомнений такой личностью был Джордано Бруно" (Бруно Д. О героическом энтузиасте. Киев, 1996. С. 10). Как новоевропейский человек Д. Бруно готов обожествить само действие и в этом по-своему прав. Кумир Бруно – свободное научное познание, благодаря которому человек поднимается к Богу и становится Богом. Бруно поставил ученого на место Бога. "Он становится Богом от умственного прикосновения к этому божественному объекту, и, во-вторых, его мысль занята только божественными вещами, и он выказывает нечувствительность и бесстрастие в делах, которые обычно более всего воспринимаются чувствами и более всего волнуют людей; потому‑то он ничего не боится и из любви к божественному презирает другие удовольствия и совсем не думает о жизни" (Там же. С. 72–73). Бруно основывает желание стать Богом на Христовых словах о том, что Царство Божие внутри вас. Это можно сопоставить с прислушиванием Сократа к внутреннему голосу и следование ему во всем. Так наука возникает из религии и противопоставляет себя ей. У Бруно, как у Христа, большое значение имеет притча, и он тратит много сил на разъяснение содержания своих стихотворений-аллегорий. Бруно говорит о человеке героическом, Homo heroicus, о том, каким он должен быть, как должен бороться прежде всего с самим собой. Противоречие внутри энтузиаста в том, что страсть к жизни как таковой ведет в то же время к смерти, так как человек неизбежно умирает, а страсть к добровольной жертве и смерти ведет к божественной вечной жизни. Тут диалектика, сходная с проповедуемой Лао-цзы: "Пренебрегающий жизнью, сохраняет жизнь. Заботящийся о жизни, теряет ее".
Блестящий диалектик Бруно анализировал соотношение любви и ревности, жизни и смерти и т. п. Для мудреца, по Бруно, наслаждение не есть наслаждение, поскольку в настоящем он видит его конец; а мучение не есть мучение, так как силой умозрения он видит его окончание уже в настоящем. Говоря о социальной причине "слепоты" человечества Бруно пишет, что слепым можно стать вследствие обильно пролитых слез, когда глаза настолько потускнели, что человек не может направлять взгляд, чтобы сравнивать видимое и особенно, чтобы снова видеть тот светоч, который видел некогда раньше. И если человек много плакал, то у него исчезает зрительная органическая влага, и он не может вести настоящей умственной жизни, что ослабляет его. Интересен совет, с кем общаться. "Пусть общается Энтузиаст с теми, которых он может сделать лучшими или от которых может сам стать лучше благодаря сиянию, которое он может дать им или которое может получить от них. Пусть довольствуется лучше одним способным, чем массой негодных" (Там же. С. 162).
В своих стихах и прозе Бруно все время возвращается к казни и огню. "Чем яростнее жжет меня пожар, тем казнь свою люблю все боле рьяно… любимое превращается любовью в любящего так же, как огонь, наиболее действенный из всех элементов, способен превращать все остальные простые и составные элементы в себя самого" (Там же. С. 53, 51–52). Энтузиаст говорит, что "ему, как и Фениксу, от получаемого света и огня остается темный и теплый дым похвал за жертвоприношение своею расплавившейся субстанциею" (Там же. С. 160). Но Бруно и противопоставляет Феникса Энтузиасту: "Феникс, созерцая Солнце, меняет смерть на жизнь; Энтузиаст же. Созерцая любовь, меняет жизнь на смерть" (Там же. С. 122).
А вот что говорит герой Бруно о соотношении истины и жертвы: "Об умственной пище надо сказать, что ею может быть лишь то, чего ум сильно желает, ищет, принимает и вкушает охотнее, чем что‑либо иное, в силу чего он наполняется, удовлетворяется, получает пользу и становится лучше, – а это и есть истина, о которой в любое время, во всяком возрасте и во всяком состоянии, в каком находится человек, он всегда мечтает и при помощи которой презирает всякую усталость, выполняет всякое усилие, не обращает внимание на тело и ненавидит эту жизнь" (Там же. С. 193). Переход к научному пониманию истины взамен христианскому виден у Бруно в следующем выводе: "Так как истина есть дело бестелесное, и так как никакой истины, ни физической, ни метафизической, ни математической, нет в теле, то отсюда вы видите, что вечная человеческая субстанция не находится в индивидах, которые рождаются и умирают" (Там же). Как это по-возрожденчески далеко от "Я есмь истина!"
Героический энтузиазм, героическая любовь Бруно связаны с жертвой осознанной, хотя и противоречивой, на которую способны только люди.
Когда летит на пламя мотылек,
Он о своем конце не помышляет;
Когда олень от жажды изнемог,
Спеша к ручью, он о стреле не знает.
Когда сквозь лес бредет единорог,
Петли аркана он не примечает;
Я ж в лес, к ручью, в огонь себя стремлю,
Хоть вижу пламя, стрелы и петлю.
Но если мне желанны язвы мук,
Тогда зачем огонь так едок ранам?
Зачем порывы стянуты арканом?
Зачем меня так остро жалит лук?
Зачем везде мне в сердце, в душу, в разум
Костры, арканы, стрелы метят разом?(Там же. С. 74).
Можно ответить, что потому и метят, что желанны. Противоречие здесь между желанием души и реакцией тела, но не между желанием души и действительным событием. Противоречие между душой и телом известно давно и оно в данном случае приводит к противоречию между развитием культуры и социальной жизнью.
Рассуждая о переносимости жертвы, Бруно говорит: "Эта нечувствительность имеет причиной то, что все охвачено заботой о добродетели, об истинном благе и о счастье. Таким образом, Регул не чувствовал лука, Лукреция – кинжала, Сократ – яда, Анаксарг‑каменного резервуара, Сцевола – огня, Коклес – пропасти, а прочие – иных вещей, которые чрезвычайно мучили людей обыкновенных и низких" (Там же. С. 131). На возражение, что не все могут достигнуть того, на что способны избранные, герой Бруно отвечал: "Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей, потому что героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается благородство его духа, чем успехом и совершенством в делах менее благородных и низких" (Там же. С. 82–83). Слова "нет сомненья, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф" (Там же. С. 83) напоминают тезис Сократа.
Люди героического духа могут, по Бруно, "использовать плен как плод большей свободы, а поражение превратить иной раз в высокую победу" (Там же. С. 154). Победить в борьбе значит победить страх – утверждает Бруно. И это потом будут неоднократно подтверждать все великие философы Нового времени ("раб тот, для кого жизнь дороже всего" и т. п.).
Сожжение Джордано Бруно
Неудовольствие инквизиции Бруно мог вызвать утверждением о возможности для героического энтузиаста возвыситься до Бога, "поднимаясь при помощи восприятия вида божественной красоты и доброты на крыльях ума и сознательной воли" (Там же. С. 86). Не только познать природу и божественное стремился Бруно, но и надеялся с помощью этого стать Богом. Желание, достойное сожжения. В то же время познание, по Бруно, "никогда не будет совершенным в той степени, чтобы высочайший объект мог быть познан, но лишь постольку, поскольку наш интеллект способен к познаванию" (Там же. С. 82). Представление об ограниченности и бесконечности познания тоже, видимо, не очень нравилось представителям церкви.
Постановку ученого-энтузиаста на место Бога инквизиция не могла простить Бруно, и она (вряд ли сознательно) решила проверить, действительно ли энтузиаст совсем не думает о жизни. Она провела расследование, завершившееся вполне в научном духе эмпирическим экспериментом сожжения и убедилась, что это так. Убедились все.
Коварство инквизиции в том что она стремилась не только уничтожить, но предварительно сломить человека. Бруно провел в тюрьме 8 лет и после стольких лет заточения сказал при вынесении приговора: "Вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его" (Там же. С. 25). Сожжение Бруно было следствием борьбы за господство в культуре между господствующей религией и становящейся наукой. В Риме, где когда‑то мучили и убивали христиан, сами христиане через 1,5 тыс. лет сожгли Джордано Бруно. Три великих культурных города: Афины, Иерусалим, Рим – были свидетелями трех самых ужасных казней – разных и сходных в одно и то же время. Все трое – Сократ, Христос, Бруно – хотели умереть и шли навстречу смерти. Если для Сократа главным был разум, для Христа – вера, то для Бруно – воля. Трое казненных выражали три главных составляющих части человека.
Много раз Бруно как бы напрашивался на смерть. После этого остаться в живых было бы странно. Бруно рассказал в поэме "О безмерном и неисчислимых", что с детства Везувий, близ которого он родился, представлялся ему другом и братом. День сожжения Бруно 17 февраля 1600 года совпал с сильным землетрясением при извержении Везувия, так что колебания почвы докатились до Рима. Такова связь между природными и культурными процессами.
А что можно сказать о тюремщиках и палачах Бруно? Прежде всего, что они заурядные люди, тогда как Бруно привлекает именно своим творческим настроем. Второе‑что им дороже всего власть, которую они отождествляют со спокойствием народа. У них много общего с теми, кто осудил Сократа и Христа.
Бруно сравнивали с Прометеем – огонь его духа осветил на несколько столетий средневековую Европу. В эпоху индульгенций, когда за деньги можно было искупить грехи, Бруно "купил" истину ценой жизни, которую у него отняло мрачное порождение церкви – инквизиция. Власти денег и меча Бруно противопоставил все, что имел, – свою жизнь.
Среди качеств, присущих Бруно, выделяют сверхчеловеческую волю, энергию любви, устремление к божественному совершенству, понимание природы, людей, ясное, четкое образное мышление, способность к сосредоточению. Это сделало его светочем, от факела которого можно было воспламениться. Душевный огонь внутри привел к внешнему огню инквизиции и соединился с ним в пламя, отсвет которого дошел до наших дней. Подвиг Бруно осветил мир.
Огонь олицетворяет действие, к которому всегда стремился Бруно. Он пылал, как Везувий, жаждой истины. Это духовный Везувий, который взорвался. Бруно называли кометой, осветившей тьму средневековья, которая, сгорая в плотной атмосфере невежества, все же упала на землю и оставила неизгладимый след – кратер в сознании людей. Духовная энергия идей Бруно, его жертвы жива. Образно можно сказать, что наука произошла из костра, на котором сгорел Бруно. Он не создал гелиоцентрической системы, как Коперник, не сформулировал законы падения, как Галилей. Но его костер очистил атмосферу и сделал ее такой, что наука заняла господствующее положение и дала возможность спокойно и независимо работать миллионам ученых. Наука не признает незыблемых авторитетов и все подвергает критике. Но за такую возможность пришлось заплатить жизнью.
Имя Бруно сохранилось в записях Галилея, Кеплера, Декарта. Уничтожив его, религия в конечном счете проиграла. Бруно знал, на что шел и чего добивался. "И только лишь потому, что я со своим божественным идеалом истины подвергаюсь гонениям и издевательствам, я буду вознагражден судьбой и мое возвышение будет тем более стремительным, чем сильнее были прежние унижения" (Там же. С. 20).
Торжество науки
В 1600 г. Бруно сожгли, а в XVII в. наука восторжествовала. Ученый действительно занимает место Бога, познавая природу и управляя ее законами, перестраивает ее в соответствии со своими целями, с помошью техники становится демиургом. Бэконовская "Новая Атлантида" – это научная утопия, достойная Бруно и под стать будущим идеологическим утопиям. Мощь науки требовала себе пространства, и науки получили полное развитие там, где оно было. Все западные цивилизации – океанические, в конце концов связавшие мир в единое целое и создавшие единое человечество и универсальную культурную систему – науку. Как мифология объединила людей в великие речные цивилизации, как философия объединила их в морские цивилизации, так наука послужила основой для создания океанических цивилизаций и благодаря своему универсальному языку сплачивала людей везде, куда проникала.
Все европейские цивилизации сообща стали работать на науку, и в этом разгадка их прогресса. Ф. Бэкон в Англии, Декарт во Франции, Галилей в Италии, Лейбниц в Германии. Несмотря на различия культур, во всех них оказалось общее качество, обеспечившее развитие науки, – рационализм, не чуждающийся опыта. Спорили о том, что преобладает в новоевропейской культуре, – рационализм или чувственность. П. Сорокин называл западную культуру чувственной, точнее, наверное, назвать западную культуру рационально-чувственной, а это было именно то, что необходимо для развития науки, – определенное сочетание разума и чувств. Наука получила развитие на основе особого западного менталитета. В философии Нового времени боролись английский эмпиризм и континентальный рационализм, но в науке они удачно дополнили друг друга.
Представитель эмпиризма Ф. Бэкон так писал в "Новом органоне" о роли понятий в развитии науки: "То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума" (Антология культурологической мысли… С. 40–41). Он же обосновал необходимость эксперимента. "Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих целесообразно поставленных опытах" (Там же. С. 41). И еще сильнее: "Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте" (Там же. С. 42). Итак, в "Новом органоне" Ф. Бэкон обосновал методологию науки. Он говорил о важности "рассекания мира и прилежнейшего его анатомирования", т. е. о роли анализа в научном познании.