Время от времени поток машин сдвигался вперед. Белый "мерседес" из правого ряда вдруг нахально сунул передок между деревьев на обочине тротуара и выполз в эту лазейку на пешеходную дорожку. Пугая встречных прохожих вспышками фар, огибая прохожих попутных, под ругань и угрозы тех и других, "мерседес" лавировал по тротуару, чтобы шмыгнуть в переулок и срезать развилку, где плотняком встали машины.
Резкий короткий свист. Откуда ни возьмись на тротуаре появился гаишник, вскинутым полосатым жезлом приказал "мерседесу" остановиться.
- Опаньки! Менты! - тормознула Жанна. - Неужели влетели? Я ведь даже жвачкой не пользовалась.
Гаишник, неторопливый и вальяжный, внешностью молодой, но, видать, уже в должности пообтертый, глядя куда-то поверх машины и Жанны в открытом боковом окне, вяло козырнул, неразборчиво представился и буркнул:
- Возьмите документы и следуйте за мной.
- Как вы сказали? - не расслышала Жанна. - Как ваше имя?
- Старшина Шустов, - неохотно ответил он. - За мной шагайте.
- Эй, эй, погодите! Старшина Шустов, у меня кое-какие проблемы. Понимаете… Не могли бы вы сесть в мою машину? На минутку. Прошу вас.
Предложению гаишник не обрадовался, хмуро посмотрел из-под козырька фуражки, но в "мерседес", однако ж, сел.
- В экспертизе нуждаетесь, Жанна Владимировна? Или так все понятно? - глядя в водительское удостоверение, спросил гаишник, сразу сообразив, что водительница под мухой.
- Так все понятно, - вторила Жанна. - Поэтому я вас и попросила… Старшина Шустов, я с похорон еду. Понимаете… А давайте-ка, старшина Шустов, я заплачу вам штраф. В двойном размере. И мы благополучно замнем эту неувязку. Вот. Берите-ка! - Она не особенно афишируя деньги, но так, чтобы номинал купюры был ясно различим, подсунула к его колену долларовую сотку.
Старшина Шустов посмотрел равнодушно, никакого вымогательского интереса не проявляя. Хотя случай складывался заурядный: отмазывается подвыпившая краля из навороченной иномарки, вариант безопасный, можно даже на пару стольников раскрутить. Но - какая-то заминка, нерешимость, и вроде бы ни туда ни сюда…
- Берите, берите, старшина Шустов, - вкрадчиво и заботливо подбодрила Жанна. - Берите. Взять денежку - это всего лишь секунда. Ну и пусть, что эта секунда черненькая. Но совсем коротенькая. Меня накажете - вам проку не будет. Возьмете денежку - на посту стоять веселей. Без денежки обидно на перекрестке гарью дышать… Берите, старшина Шустов. Вечером детишкам конфет купите, жене - цветочков. Всего одна секунда.
Старшина Шустов усмехнулся, еще раз заглянул в права, которые держал в руках.
- Так-то оно так, Жанна Владимировна, - столь же добрым ответным тоном заговорил он, забирая купюру и пряча в карман. - Всего одна секунда. Все мы гоняемся за какими-то секундами, но забываем, что авария - это даже не секунда. Всего один черный миг!
Когда старшина Шустов скрылся из виду, Жанна слегка ударила ладонями по рулю, поделилась с машиной:
- Видел, как сработало! Ха-ха! Понятливый старшина, тоже клюнул на секунды.
Белый "мередес" с чуть вытянутыми по вертикали фарами, похожими на большие грустные глаза спаниеля, въехал во двор дома, на свое стояночное место. Машина подкатила к стене впритык, замерла, как вкопанная, хотя Жанна педали тормоза не касалась. Всякий раз на этой стоянке она проверяла автомобильный компьютер, который должен блокировать колеса, почуяв близкое препятствие. Компьютер не подводил.
- Спасибо, дружок! - Жанна вышла из машины, мягко захлопнулась дверца, мяукнула сработавшая сигнализация.
Этот "мерседес" Жанне подарил Барин. И квартиру на восемнадцатом этаже в знаменитых высотных стекляшках, тоже подарил он, Василь Палыч Каретников. Теперь он был мертв и похоронен, но его деньги еще повсюду служили и заставляли признавать его силу.
В последнее время Жанна сопротивлялась этой силе, не верила в подарки и щедроты Барина. Какие, к чертям, подарки! Она рассчиталась за них сполна. Еще и молодостью приплатила! Еще и аборты от Барина делала… Однажды хотела родить от него. Но побоялась: вдруг ребенок будет неполноценным. Барин был уже не молод и частенько пьян. Да и она с ним прикладывалась - то шампанское, то мартини. Он любил повторять: "Пей! Всё равно всех черви съедят!"
Жанна сидела на розовом пуфе перед туалетным столиком, держала в руках бокал с мартини. Ей нравилось это душистое, сладкое вино. Поначалу она полюбила его не за вкус - за название, - иностранное, аристократическое, уже позднее распробовала и оценила винный букет. Ей тоже хотелось стать хотя бы немножечко светской дамой, хоть чуточку-чуточку аристократкой. Порой ей казалось, что, выбравшись из болота провинциальной нищеты и убогости, познав новое качество жизни, вкус денег и мартини, она обрела самодостаточность, свободу, личностный авторитет. Но ей только казалось. Даже всесильный Барин не был всесилен, он и Жанне указал, где ее истинное место.
В тот день Туз вернулся из лагеря, из Коми. Прямо с поезда, с Ярославского вокзала, в рыжей замшевой, вытертой до лысин куртке пришел к Барину за отсроченным платежом. Жанна с изумлением наблюдала, как Барин распинается, лебезит перед этим рецидивистом с длинными руками в татуировках, сутулой и нескладной фигурой и исподлобным диковатым взглядом. Угощает так, будто к нему снизошел премьер-министр или приехала генпрокурорская шишка. Жанна знала, что Туз до отсидки выполнял в холдинге самую грязную криминальную работу, если таковая была востребована. Иногда она была очень востребована. "Если человек один раз посидел в тюрьме, - рассуждал однажды Барин, - он еще может выправиться. Если пару раз поторчал на зоне - шансов стать нормальным человеком почти нет. Нервишки уже не те, сорвется. Год-два и опять сорвется. Такие уже на всё способны…" Этой способностью уголовников Барин умел попользоваться.
За угощением, в застолье, разговор зашел о машинах.
- Я тебе свой джип отдам - мерседесовский. Он почти нулёвый, - говорил Барин, поощрительно поглядывая на Туза.
- Не-е, мне мерседесовский не нужен. Он на катафалк похож.
- Сам ты на катафалк похож! - насмешливо вклинилась Жанна. - Это стиль! Фирма! Соображать надо!
- А ты, шалава, заткнись! Тебя не спрашивают!
Жанна вспыхнула, вскочила со стула. Она ждала защиты от Барина. Но тот молчал. Смотрел на уставленный жратвой и пойлом стол и молчал. Только на скулах означились желваки.
- Ты, чучело, со мной спал? Чтобы меня шалавой называть?!
- Хочешь попробовать? - блеснули звериным блеском глаза Туза, и Жанна вскрикнула, почувствовав, как цепко, жестоко он схватил ее за колено.
Она задохнулась от боли и ярости:
- Отпусти, козел!
- Чего? - ощетинился Туз. - Ты чего вякнула, шмара? Я же тебя…
Но тут ударил кулаком по столу Барин, прервал свару:
- Заткнитесь! Устроили спектакль, Голливуда мне здесь не хватало!
Чуть позже у Василь Палыча была делегация из Финляндии, троица лесоторговых бизнесменов. Жанна им улыбалась, и они ей тоже очень радушно улыбались и, казалось, хотели понравиться. Тут же, в гостиной офиса, для них был устроен фуршет. На угощенческую выпивку финны сильно приналегли; тосты за дружбу между народами, привычная болтовня о выгодах сотрудничества и разная трепотня. В разгар веселья Барин и подошел к Жанне, протянул почти полный фужер "хеннесси".
- Пей!
- Ты чего, с ума сошел? Зачем столько много? Я же сразу окосею и вырублюсь.
- Это было бы лучше, - угрюмо заметил Барин. - Пей! Считай, что это приказ!
Она выпила половину фужера. Вскоре ее заметно повело, она стала болтать всякую чепуху долговязому белобрысому финну с прозрачными синими глазами. Барин будто ждал этого момента, взял ее под локоть и проводил через коридор к двери в комнату отдыха.
- Иди! Я обещал. Молчи, терпи, иди! Тебя не убудет, зато долг быстрей покроем. Я обещал! - Барин открыл дверь и втолкнул Жанну в комнату отдыха.
Там ее дожидался Туз. Кричать было бессмысленно: на помощь никто бы не пришел, урке ее отдал сам хозяин.
- Жирная тварь! Старая мразь! Предатель! - Она не просто выкрикивала оскорбления, она плевала Барину в лицо, она пыталась пнуть его в живот, лезла царапаться. Потом она ревела, выла, стонала, извивалась в истерике на диване, проклиная Барина.
Ей еще долго-долго не верилось, что такое могло произойти, что такое уже произошло! И хотя она знала, что Барин по части женщин не исповедует никаких принципов, кроме одного: "бабы - это получеловеки", и не способен к ревности, она недоумевала, что он, имевший на нее исключительное, "эксклюзивное" право, как на свою собственность, уступил ее какому-то уголовнику, ублюдку.
- Дуреха! Я ему почти жизнью обязан. Он за меня пятерку строгача отсидел! Это сейчас бандюков сторонятся. Сейчас можно с ментами, с фээсбешниками, с таможней договориться. Раньше без бандюков было не обойтись. Я ему пообещал, что всё сделаю, как он выйдет. Ты же сама на рожон полезла. Обозвала его козлом. Он отступного не захотел. Ну, прости ты меня! Такие, как Туз, на свободе не держатся. Он здесь вроде ассенизатора. Сделал свою говенную работу и ступай снова в тюрьму! Прости ты меня! - Барин неистовствовал, пыхтел, махал руками, пробовал ластиться к Жанне. Но она обжигала словами, как кипятком.
- Это не он козел. Это ты козел! Навсегда козел! Ты же сам говорил: "Козлом становятся один раз и навсегда".
- Замолчи! Не забывай, что ты ко мне пришла как шлюха. И если бы не я, шаталась бы теперь со стайкой проституток на Ленинградке.
Жанна и впрямь не раскрывала больше рта, усвоила еще одну баринову науку: "Я сперва человека-то стараюсь в дерьме купнуть, чтоб он надолго выучил себе цену". И теперь он сделал гаже и больнее, чем просто разрушил Жаннину мечту о какой-то истинной свободе и светскости, он опять ее ткнул носом в дерьмо, не признавая выслугу.
С тех пор она поставила на Барине крест: ни кутежей, ни загулов, ни саун, ни заграничных поездок с ним; но по-прежнему числилась в его ведомстве и получала завидное жалованье. В отместку она преступила запрет Барина - совратила и привадила к себе Романа. Барин обо всем знал, ее мстительные выходки покуда сносил, но развязка, казалось, была не за горами. Только никто не думал, что - такая. Судьба всегда разрубит узел не там и не тогда, как замышляют люди.
…Жанна допила вино. Этот мартини - как неизбежная поминальная чарка. Она опьянела, но раздерганность от похорон Барина, от встречи с Тузом не угасла во хмелю. Даже вышел обратный эффект - в Жанне нарастала раздражительность. Эта была уже знакомая, знаковая раздражительность, которая могла и не иметь определенного источника, она могла прийти внезапно и беспричинно. Порой Жанне было душеприятно испытывать сумбур от своей, какой-то неясной капризности или всесветного недовольства, ибо она знала, чем всё закончится, где сладостное избавление.
Она достала из ящика туалетного столика деревянную шкатулку, где в одной стороне - пустые папиросы-заготовки, в другой - серо-зелено-желтоватая, мелко нарубленная трава. Аккуратно черпая гильзой папиросы траву, подправляя ее пальцем и утрамбовывая длинным ногтем мизинца, осторожно, чтобы не надорвать нежную папиросную бумагу, Жанна набивала "косячок".
Напряженность в ней еще не пропала, но предчувствие близкого наслаждения уже настропалило всё существо на радость - так же, как существо алкоголика, который еще с глубокого бодуна не опохмелился, но священный шкалик уже в кармане и до квартиры дойти два-три лестничных пролета…
Жанна чиркнула настольной зажигалкой на малахитовой подставке и сделала первую глубокую затяжку. Дым с привкусом сена поплыл по спальне.
Она сидела на пуфе, размеренно и поглощенно курила и щурилась на лампочку в настенном бра. Сквозь полусомкнутые ресницы бело-желтый электрический свет от нити накаливания расслаивался на цвета радуги, разбегался лучами. Ей становилось весело от игры такого многоцветья. Она наслаждалась этим светом. Всякие мысли мельчали, превращаясь в разноцветные конфетти, кружились в светлых виденьях, в дурмане, в дыме марихуаны.
Наконец глаза утомились заигрывать со светом электрической лампочки, а необыкновенная начинка в папиросе иссякла. Она поднялась с пуфа, ткнула папиросу в пепельницу, поглядела на себя в зеркало, потрясла мелкими кудряшками коротких крашенных в желтый цвет волос и рассмеялась. Ей было легко и свободно. Она раскинула руки, покружила по спальне, будто в танце, а затем повалилась на кровать, заправленную зеленым шелковым покрывалом. Жанна обожала шелк любых расцветок. Шелк - символ успеха и достатка! На кровати она с удовольствием потерлась щекой о прохладную гладь материала и закрыла глаза.
Она еще не спала. В ней ходили приятные течения радостных настроений. Тело таяло в неге внутреннего тепла. От наркотика и хмеля голова слегка кружилась. Все мысли - поверхностно-легкие. В уголках губ на блаженном расслабленном лице спряталась улыбка, загадочная, удивленная и беззащитно-детская, - с такой улыбкой Жанна наблюдала в цирке-шапито выступление иллюзиониста, который вытаскивал из своей шляпы целые километры разноцветных, связанных за концы шелковых косынок. Хотя на глазах у публики фокусник положил туда всего одну!
Бесконечно длинные шелковые ткани: золотистые, бордовые, синие, бежевые, малиновые - будто колышущиеся шторы, свисавшие из поднебесья, овевали Жанну своим скользящим прикосновением. Шелковые полотна лились с неба. Словно потоки дождя, сухого и прохладно-гладкого, - беспрестанные потоки шелка лились и, играючи омывая Жанну, утекали куда-то в круговерти вниз, словно вода, которая водоворотом проваливается в воронку; этот поток весело подхватывал Жанну, она, как на карусели, вертелась в нем и временами тоже проваливалась вниз, в таинственное исчезновение, небытие; в такую чудодейственную секунду она испуганно и громко вздыхала, пыталась открыть глаза, но веки были тяжелы, а новый наплыв шелка так нежен, так приятен, так беспамятен.
* * *
На другой день Жанну слегка "плющило". Она поругивала себя за то, что соединила травку и алкоголь, мучилась от двойного похмелья. Ей пришлось долго разгонять себя: принять анальгин, искупаться под контрастным душем, выпить кружку кофе.
Впечатления о вчерашнем дне были туманны, размыты и удобны, чтобы навсегда позабыть. Но о событиях минувшего дня напомнила Ирина. Она рассказывала взахлеб, взволнованно, по сотовому телефону, откуда-то с улицы, под гул машин:
- Уже на поминках началось. Пока Василь Палыча не схоронили, еще крепились. А после похорон все в открытую поехали. Вадим со своей компашкой демонстративно с поминок ушел. Вместе с ним генерал Михалыч и депутат. Маслов к ним тоже примазался. Роман какие-то бумаги по наследству подписать отказался. Акции какие-то передать не хочет. Вадим белый от злости был… Уголовник этот, Туз, со своей шпаной тоже быстро смотался. А Романа обрабатывал Марк. Чего-то ему наговаривал, на листке показывал… А сегодня, представляешь, мы пришли в издательство - все кабинеты опечатаны и охрана Вадима кругом. Романа в издательстве нет. Он свою Соню в аэропорт провожать уехал. Она к Илюше, в Германию… Вадим, говорят, Марка от работы отстранил. Всё взял под свой контроль. Хотя это незаконно, но в его руках все службы, все юристы. Ох, Жанка, как ты и предполагала, дележ начался крутой. Без драки тут не обойдется. Лишь бы до убийства не дошло.
На другой день Жанне снова позвонила взволнованная Ирина:
- Ты слышала? Романа арестовали! Опять по тому же делу - за особняк. Его в "Матросскую тишину" увезли. С Марка - подписку о невыезде. Всё уже наперед организовали. Вадим с Михалычем договорился. Ты представляешь?
- Не может быть! Это же ни в какие ворота не лезет!
- Где такие деньги, там всё полезет. Ты же сама так говорила.
3
Теплый приморский край с рододендронами и кипарисами остался далеко позади, за тысячи километров. В северной равнинной России кое-где в складках рельефа лежал снег. Солнце светило с высоких высот, но еще не разукрасило землю свежим зеленым цветом.
Голые плакучие ветки берез колыхались на ветру, в сквозящих кронах тополей пятнисто проглядывались грачиные гнезда. Сами птицы сидели на линии электропередач черной шеренгой. Они наблюдали, как на опушке леса колхозный тракторист чинит чумазый трактор, и дожидались, когда он выедет на вспашку поля, чтобы подобрать за ним червяков. Тракторист был в фуфайке, в больших сапогах, в шапке. Весна теплом не расщедрилась.
И Никольск встретил зябким, скучным, замусоренным видом. По мутной, поднявшейся воде Улузы уходил последний тусклый лед. В одноэтажном пригороде вдоль железнодорожной ветки тянулись кривые погрызанные заборы. На обнаженной после снега земле выступил всякий сор - насвинячили за зиму и пока не убрали… Серое средоточие кирпично-панельных однотипных коробок нового города казалось придуманным людям не на радость, а в наказание.
Сойдя с поезда, держа в одной руке сумку, в другой - драгоценную горшечную орхидею, упечатанную в прозрачный целлофан, Марина обреченно вздохнула: из той жизни нужно было возвращаться в эту.
Вот и родная пятиэтажка: подъезд с грязными разрисованными панелями и разбитыми почтовыми ящиками, дверь квартиры, обитая непачковитым коричневым дерматином.
Дома никого не было. Повезло. Нашлось время немного поосвоиться, вжиться. Время своего приезда Марина домашним не сообщила: дескать, ехать все равно с пересадками, приедет на том поезде, который быстрей подвернется; встречать на вокзале не надо: не барыня, сама доберусь.
Она обошла свою квартиру. Всего-то две комнаты - спальня да детская, да кухонька-шестиметровка. Казалось, Марина не была здесь много лет. Она даже пока не чувствовала себя здесь хозяйкой и притрагивалась к некоторым вещам с гостевой осторожностью; поправила узорчатую вышитую салфетку на столе под вазой, призатворила створку шифоньера, отодвинула от опасного края на подоконнике горшок с бегонией. Цветы оказались политы. Пыль повсюду стерта. На кухне и в комнатах приглядно, прибрано. Значит, ее ждут. Конечно, ждут! Она и сама здорово соскучилась по дому!
Ленка, вернувшись из школы, бросилась к ней на шею.
- Мама-а!
Обнимая дочку, целуя, оглаживая, Марина приметно вглядывалась в нее, искала следы повзросления, как будто впрямь разлучалась с домом на долгие месяцы. Попутно она замечала в дочериной внешности черты Сергея. И русые волосы, и серые глаза, и движение улыбающихся губ - отцовы… Неспроста ее мысли стелились от дочки к мужу: она ждала и побаивалась встречи с Сергеем, точно что-то в ее внешности, облике могло предательски сообщить мужу о ее измене. Не раз она подходила к зеркалу, осматривала себя с придирчивостью. Ничего не заподозрив, успокаивала с хитроватой усмешкой: "Всё такая же. Всё обойдется… Правда, Рома?" Потаенно-беззвучно, нежно произносила она это имя - имя, чужеродное для этих стен, но способное укрепить духом.
Уезжая с юга, она позвонила Роману, чтобы сказать, что не прилетит в Москву. Он сразу всё понял, словно ее волнение, ее дыхание, ее перебивки в приготовленных и, казалось, заранее отточенных фразах объяснили всё лучше, чем сами эти фразы.
- Отец умер. Как только улажу дела, приеду к тебе в Никольск. Обязательно приеду… Не забывай меня. Я тебя люблю.