Она лежала с сомкнутыми веками. В сознании мелькали уже знакомые картинки. Опять - покосившаяся свечка перед иконой в церкви, двойник Романа Каретникова у гостиницы "Центральной" и перекошенный рот водителя автобуса, который чуть не задавил ее, похороны милиционера и плачущая женщина в длинном сером платье, Сергей, схлопотавший пощечину на берегу реки, болезнь Ленки… Дальше - размытость, попытка сна. Сбой. И опять неиссякаемым потоком… Вот она перед запотевшим зеркалом в ванной комнате каретниковской дачи целуется с Романом, вот она бежит за Сергеем, который несет дочь в машину "скорой помощи". Марина вздрогнула. В последнее время в ночных бессонных видениях Роман и Сергей причудливо, дико сливались в одного человека; они заимствовали, обменивались чертами друг друга; она иногда начинала путать, кто из них кто, ей становилось жутко: вдруг она нечаянно и разоблачительно окликнет мужа чужим именем. Этот страх еще дальше, к рассвету, оттягивал приближение сна.
"Нужно встать! - сказала себе Марина, открыв глаза. - Когда лежите, а заснуть не можете, лучше встаньте, пройдитесь, подышите свежим воздухом", - припомнились ей занудные банальные рекомендации невропатолога, к которому она обратилась за лекарством от бессонницы.
Марина села на постели, опустила ноги к полу, стала нащупывать ступнями тапки. В этот момент вспыхнул настольный ночник. Сергей тоже не спал или только что проснулся, он и надавил кнопку ночника.
- Ты куда? - пугливо спросила Марина, когда Сергей поднялся с постели.
Он накинул на плечи длинную фланелевую рубаху, которая служила ему вместо халата, сухо, бескрасочно ответил:
- Курить. - И вышел из комнаты.
Марина осталась на постели, чуть не плача пробормотала:
- Как мне всё осточертело!
Шел уже третий час ночи.
"Надо еще выпить снотворного, - решила она. - Если и это не поможет, завтра опять пойду к врачу". - Она уж собралась было встать, потянулась к халату на стуле.
Вдруг дверь открылась. В комнату вернулся Сергей. И Марина замерла. Искурить сигарету он бы не поспел. Он вернулся с чем-то важным! Она не видела глаз мужа, они были в тени, свет ночника падал сбоку, но она почувствовала взгляд этих глаз, выжидательный, неотступный. Губы Марины затряслись, к горлу подступили слезы.
- Кто он? - тяжело и твердо, словно придавив ее огромным камнем, спросил Сергей. - Ты с ним там, на юге, познакомилась?
Марина обомлела. Всё в ней натянулось до последнего предела, наполнилось до самых краев.
"Откуда? Как? Кто ему сказал? Чем я себя выдала?" - стремительно, сквозняком прохватили жгучие вопросы. Но времени на догадки и домыслы не оставалось. А взбунтоваться против мужа уже не хватало сил.
- Сережа… - дрожащим, слезным голосом залепетала Марина. - Сережа… Я так больше не могу. Не хочу я так больше… - Сквозь слезы, застилавшие глаза, она почти не различала лица Сергея - расплывчатое светлое пятно в полуосвещенной комнате. Она только чувствовала: он толкает ее в какую-то пропасть. Она и сама в конце концов с радостью облегчения готова упасть в эту пропасть, лишь бы достичь какой-то перемены, избавиться от нынешней себя самой. - Я плохая. Я дрянь. Я виновата перед тобой. Прости меня… Мне больше невыносимо.
- Этот цветок, орхидею, которую оттуда привезла, он тебе подарил?
- Да, - машинально ответила Марина, оглядывая комнату и пытаясь найти привезенный горшок с орхидеей.
- Так я и знал. Я в цветочный магазин заходил. Там этот цветок очень дорого стоит. У меня таких денег для цветов нет. - Он говорил негромким и каким-то отстраненным, раздумчивым голосом, будто что-то уяснял единственно для себя. - А штраф? Деньги на мой штраф у тебя тоже от него? - Тут Сергей схватил Марину за волосы, рванул ее голову назад, чтобы напрямую видеть ее лицо: - Говори! Его?
- Да, - полубессознательно прошептала Марина, окончательно сваливаясь с обрыва в страшную пропасть.
- Шкура! Ох, ты и шкура!
В первый миг она и не поняла, что он ударил ее. Никакой боли не было - только искры из глаз.
- Сука паршивая! Убить тебя мало!
Марина опять не почувствовала боли. Снова что-то искрило в глазах. От следующего удара в лицо она грохнулась на пол.
Часть третья
1
Каждый год в середине августа Валентину осаждали приятные заботы - готовить старшую дочь к школе. Учебниками, книжками, контурными географическими картами заведовал Сан Саныч, это ему по профессии полагалось. Всем остальным: школьная форма, бантики, туфельки, цветные карандаши - занималась Валентина. В этом году предшкольной хлопотни много выросло: сыновья-близняшки тоже собирались в первый раз - в первый класс.
Сегодня Валентина повесила в шифоньер два одинаковых школьных костюмчика, которые рискованно купила с машины, на ярмарке, - без примерки, на глазок. Костюмчики, на радость, сыновьям оказались впору, с белыми рубашонками - просто на загляденье: парнишки - будто с картинки. Весь вечер Валентина провела в приподнятом духе. С легким сердцем и с легкой руки переделала кучу домашних дел. Хотя разве их все переделаешь, с тремя-то подрастающими детьми!
В доме стояла благостная тишина. Телевизор уже отгремел, отплескал чепухой. Дети уже улеглись - поздний час. Валентина заканчивала штопку "пятки" на колготках дочери. Сидела в расслабленности и мурлыкала песню. Она ведь когда-то в школьном хоре пела: "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…" Сестра Марина в рисовальный кружок ходила, "в танцы" бегала, а она - полюбила хором петь. Как грянут, бывало, сорок голосов: "Гайдар шагает впереди!" - так мурашки по спине.
Вдруг ровные мысли Валентины слегка всполошились. Куда ж Сан Саныч запропастился? Спать бы пора. Чего по двору лазит? Она прислушалась: легкое ширканье пилы доносилось из мастерской, которая была в пристрое к сеням. Точить чего-то к ночи надумал? Дня, что ли, не хватит? Ему завтра не на дежурство.
В мастерской Валентина застала мужа за разрушительным занятием. Ножовкой по металлу он распиливал пополам медную трубку-змеевик, служившую главным элементом самогонного аппарата. Рядом, у верстака с тисками, лежал покореженный, с глубокой вмятиной и без горловины, жестяной бак, в который заливалась брага для изготовления самопальной горилки.
- Ты чего? - щурясь на свет электрической лампы, спросила Валентина с опаской. - Какое-никакое, а считай, добро.
- Не добро это, - буркнул Сан Саныч. Оставил свое занятие, сел на чурбан. - Я сегодня, Валь, в роно ходил.
- В роно? - своим ушам не верила Валентина. Внутри у нее что-то радостно защемило, даже появилась перхота в горле, будто хочется сладко-сладко чихнуть.
- В школу я возвращаюсь. Опять - директором. В школе - одни бабы. Совсем без мужиков школа по уму существовать не может, не должна. Начальство сразу согласилось: выходи работать. - Сан Саныч говорил стыдливо, словно бы предавал заявленные прежде принципы. Все понимали, что эти принципы "невозвращения в образование" были взбалмошны, бунтарски-горячны, но и от них отказаться стоило сил. - Бесовщина в России может долго продлиться. Татарское иго двести лет жилы тянуло… Мне одна жизнь отмеряна. За год-другой всю демократию не пересидишь. Детей жалко! Они ж не виноваты, что их отцы так бездарно страной распорядились. Теперь нужно в кулак собраться, протрезветь от угара.
Он говорил оправдательным тоном, говорил простые, заведомые истины, но в душе Валентина ликовала. Примостившись у дверного косяка, она притихла и не смела прерывать мужа. Сколько мысленных уговоров она уже послала ему, чтоб возвращался в школу! Что ж это такое: учитель, директор школы, стал охранником, чужие машины стеречь? Пора выздоравливать! Хватит жулью подчиняться! Стоит шаг сделать, а там, считай, и другие потянутся. Не всем же тряпки по стране возить, на рынках перепродавать. Надо кому-то детей учить уму-разуму, их руки к труду готовить. Народ-то кругом простой, доверчивый. Он видит, что образованный человек скурвился, значит всякому такое позволено. На кого ж равняться-то, ежели директор школы самогонку принялся гнать? И уж соседи-алкаши прознали, повадились по ночам шастать: нельзя ль купить?
Сан Саныч, пряча от жены глаза, рассказывал о том, что за год его отлучки в школе краше не стало, что надо будет в первую очередь доделать ремонт в классах, и главное - кровля, ведь с того памятного весеннего урагана и ливней, так и течет… Валентина слушала его по-прежнему чутко.
В сенях колокольцем брякнул звонок. Кто-то на крыльце давил кнопку, заявлял о позднем визите. Сан Саныч и Валентина переглянулись. "Неужель накаркала? - испугалась Валентина. - Токо подумала - и какой-нибудь ханыга нарисовался. Ну, счас я его отчихвостю!"
- Сама открою. Ты оставайся. Делай дело-то, - сказала Валентина и, настроенная на ругачку с местным пропойцем, подалась в сени.
- Кто там? - резко выкрикнула она в дверь.
- Это я, теть Валь. Лена Кондратова.
Щеколда - в сторону. Дверь отворилась. Свет из сеней оплеснул желтым столпом худенькую племянницу, со вспотевшим раскрасневшимся лицом - видать, от быстрого хода. Глаза встревоженные, большие.
- Папы нет у вас? Нету?.. И не было?.. Я его ищу. Он еще вчера ушел. Маму избил и сам ушел. Мама сегодня целый день проревела. А папа совсем не появился. Поругались они сильно… Я, теть Валь, к вам. Мама мне сказала, чтоб я ничего никому не говорила. Но она сейчас уснула. А я - к вам. Надо папу все равно найти. Вы не знаете, где он может быть?
Валентина пристально смотрела на Ленку. С ее слов она как-то разом ощутила тяготу разлада в семейной жизни младшей сестры. Когда в сенях появился Сан Саныч и спросил:
- Чего стряслось-то?
Валентина задумчиво прошептала:
- Под каждой крышей - своё "Ой!"
* * *
Домой Ленка вернулась в сопровождении Валентины. За ночные путешествия досталось ей от матери по первое число.
- Ты ж недавно болела. Подыхала ведь! Я ночи не спала! Тебе мало? Тебе мало было? - выкрикивала Марина. - Куда ты поплелась? Кто тебя просил? Кто?
- Я записку оставила, - оправдывалась Ленка. - На самый вид положила. "Скоро приду".
- Записку? - на взвинченной ноте набросилась Марина, вытащила из кармана халата сложенный лист бумаги и порвала его в клочья. - Вот твоя писулька! Записку она, видишь ли, оставила… Я с ума схожу. Ночь. А она - поплелась! Сведете вы меня в могилу! Вот тебе за записку! - Не жгуче, всего лишь сухим кухонным полотенцем, Марина хлестанула несколько раз Ленку по заднице.
Ленка матери больше ни словечка впоперек, ни звука в защиту. Своего она добилась: заманила, привела в дом рассудительную тетю Валю. Тетя Валя разберется во всем, на всех найдет управу. Маму успокоит, чего-нибудь насоветует, папу - разыщет. Чтобы не распалять мать дальше, не нарываться на ее словесные наскоки и не получать ошлеин, пусть и безбольных, Ленка скрылась у себя в комнате. Здесь она в два счета разделась и юркнула под одеяло: спящую хлестать и ругать - нечестно, лежачего не бьют.
В комнату иногда доносились звуки голосов, но дом, весь дом, казалось, облегченно притих. У Ленки, которая недавно отхворала, было ощущение, что повсюду в доме спала температура, как спадает она у больного после приема жаропонижающих таблеток.
Две сестры, Марина и Валентина, сидели на кухне, затворясь наглухо дверью, вели непростой разговор.
Обстоятельства приперли Марину к стенке: пришлось во всем сознаваться сестре. Валентина ей, понятное дело, не прокурор - кровная родня, воспитательница заместо матери, но рассказывать ей всё, без уверток, было стыдней, чем перед какой-нибудь наперсницей.
- Да, да, да! Я обыкновенная, слабая женщина! - сквозь слезы, истеричным оборонительным голосом выкрикивала Марина, когда карты открылись. - Ветреная, если хочешь. Способная влюбиться, способная ошибиться. Да! Я сентиментальная. Я чувственная женщина! Я не машина, не деревяшка…
- Ну и чего ты орешь тогда? И нечего реветь и на меня наскакивать. Гордись и не реви! - парировала Валентина какие-то слышимые в голосе сестры упреки. - Ишь ты! Она у нас чувственная, влюбчивая женщина! А я с тремя ребенками, верная мужу, баба-дура?
Шумливый разговор то враз разгорался, будто в костер кидали сухой соломы, то скоро притухал, точно на тот же костер выплескивали ведро воды.
Марина утерла платком хлюпающий нос. Валентина громко вздохнула:
- Сунула я тебе эту проклятую путевку. Сколь раз пожалела! Но с другой стороны поглядеть: свинья везде грязи-то найдет.
Марина молчала, не отозвалась на оскорбительность сестриной пословицы.
- Да-а, - опять вздохнула Валентина. - Морду-то он тебе славно разукрасил. Неделю-то уж верняком не сойдет.
Марина встрепенулась, вероятно, хотела, окрыситься на сестру за "морду". Но вспышка гнева случилась только во взгляде. Опять утерла нос. Валентина жалостливо смотрела на нее: под обоими глазами у Марины - фиолетово-синё, одна щека припухла, верхнюю губу сбоку разнесло, так что при разговоре рот перекашивает.
- Тебе надо административный отпуск просить. Или со знакомой врачихой договориться, чтоб больничный состряпала. На люди с такой физией токо покажись. В лицо не скажут, а за глаза всяко осрамят.
За окном уже чернела полночь. Почему-то стало понятно, что Сергей в ближайшее время не переступит порог дома.
2
Местные жители считали, что хозяйка дома на окраине старого города, старуха годов восьмидесяти пяти, потонула на своей кровати в злополучные весенние ливни - якобы потоп залил горницу до высоты набалдашников кроватной спинки и с головой поглотил в шалой дождевой пучине одинокого человека. На самом деле старуха не утонула, она померла от немощи, еще в ночь до потопа. Просто вспомнили о ней и навестили ее дом спустя ураганные дни.
Близких родственников у старухи давным-давно не было, дальние - внучатый племянник из Нижнего Новгорода - на наследное хозяйство махнул рукой: дом накренился после ливней, маленький сад давно не плодоносил, огород порос лебедой, - словом, родственник обещался приехать на годины: "Чай, тогда и придумаю чего-нибудь. Хоть на дрова продам". Посему нынче дом облюбовали люди бездомные, разными путями оказавшиеся под открытым небом, которое - в этом они были единодушны и уверены - никто и никогда не сможет приватизировать и затмить в нем солнце своей алчностью.
Бродяга бродяге, впрочем, рознь, и здесь, в оккупированном старухином доме, выстроился свой уклад. Одну комнату с печью и маленькую кухоньку заняла, будто по законному ордеру, бывшая фрезеровщица Лиза со своим сыном Юркой; никто и не смел оспаривать преимущественное положение этой семьи, оказавшейся на улице. В другой комнате появлялся люд постоялый, временно чередующийся, как валеты и дамы в тасуемой колоде игральных карт.
Освободившиеся заключенные - и мужики, и бабы из ближней колонии, которым некуда было податься, и они подавались здесь в первый загул на свободе; чумазые малолетние беспризорники, оборвыши-беглецы из детдомов и приютов, согласные украсть и продать всё и вся, включая собственное тело; деревенская баба со стариком отцом с орденскими планками на засусоленном пиджаке, из какой-то глухой деревни, которую лесной пожар спалил вместе с тайгой, баба приехала вымаливать вспоможение у начальства да и примостилась навременно с отцом в здешней халупе, вроде бы до холодов или до получения начальственной милостыни; прикатывал сюда на велосипеде на ночлег и для времяпрепровождения мужчина в толстых очках на резинке, с грязным рюкзаком за плечами, с длинными черными сальными волосами и козлиной бородкой, похожий на постарелого хиппи; частенько наведывался и плотно прикипал к Лизе средних лет мужик, по кличке Моряк, вечно в тельняшке и с широким ремнем, на бляхе которого - морской якорь; волочился здесь, бывало, в сенцах худосочный, как жердь, весь блеклый и вялый парень с большими очумелыми глазами нюхача; его всё пыталась выловить мать и забрать домой, но он прятался от нее в репейнике, на краю одичалого огорода.
- Эх, велика страна Россия! - часто восклицал Моряк, слушая замысловатые и простецкие истории жизни появляющихся здесь, у этого вольного обиталища, людей.
Утром, гонимая голодом и жаждой опохмелки, вся, как правило, с вечера веселая здешняя публика разбредалась; опухлые и изодранные бичи и скитальцы шли на какую-то своеобычную работу. Кто-то возвращался сюда с нехитрой добычей, кто-то уходил навсегда, словно бы отправлялся в небытие, из которого выпал на время…
- О-он… На-а за-а-аводе рабо-отал. Инже-ене-ером. В на-а-ашем цехе. Хо-ороший па-а-арень, - рассказывала Лиза, устроившись на покосившемся крыльце с вязаньем в руках, - рассказывала сидевшему поблизости на корточках Моряку.
Моряк шерудил деревянной кочергой в костре, где пеклась картошка. Свежей картошечкой он разжился только что - накопал на колхозном поле. Костер горел поблизости от крыльца, в палисаднике.
- Все инженеры - люди путёвые. Они в институтах учились. Я когда-то тоже пробовал в институт поступать, - давясь дымом, отвечал Моряк. - Пусть живет.
- О-он четве-ертый день з-здесь. Ви-идать, за-апил. Жена-а из-з до-ома выгна-ала.
- Умный проспится, дурак - никогда, - сказал Моряк.
- Трясет его сильно, - вмешался в разговор Юрка, который тоже вертелся у костра, поджаривал на огне корочку черного хлеба, надетую на вичку.
- Бо-о-олеет… С по-охмелья. О-они вче-ера пи-ли "Т-трою". Во-он пузырьки ва-аляются.
- Не-е, они позавчера "Трою" пили. Вчера - "Фитоаромат", - уточнил Юрка.
- "Фитоаромат" - дрянь, хуже "Тройного" одеколона. "Троя" - тоже дрянь, с нее всегда колдобит, - сказал Моряк с чувством многоопытного питока. - "Боярышник" в сто раз вкусней! - Он причмокнул. - Юрка, подай-ка мне котомку.
Моряк порылся у себя в большой парусиновой сумке. Среди пластиковых пакетов и бутылок выудил пузырек из темного стекла с розоватой этикеткой.
- Отнеси ему, пусть похмелится. Худо с утра без опохмела, - сказал Моряк, протягивая пузырек Юрке.
- "Настойка боярышника", - вслух прочитал Юрка на этикетке. - Ему от этого хужее не будет?
- Не будет. Ты смолоду заруби: всё, что продают в аптеках, в пузырьках, пить позволяется. Вот ежели в хозтоварах "химия" - ее лучше не пробовать.
- По-огляди, е-если спит - не бу-уди-и его, - наказала сыну Лиза и подала красное яблоко. - Н-на, а-анис. Со-очное, за-акусит.