В эти минуты Сергей Кондратов не спал. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами на испревшем и вонючем матрасе на железной кровати возле распахнутого в палисадник окна. В изголовье у него сплющилась набитая сеном подушка, сверху его покрывала вдрызг изношенная доха, от которой отступилась даже моль. Он всё слышал, что говорили на улице у костра. Он отчетливо и обостренно слышал не только голоса, но и всё вокруг: чей-то храп у стены на полу, жужжание мух под потолком, шелест листьев на рябине за окном, даже глухое чаканье вязальных спиц Лизы. Истрепанный запоем, Сергей сейчас весь дрожал в лихоманке мелкой дрожью, а все органы чувств у него напряглись, стали словно обнаженные нервы, особенно - слух. Остро и пугливо Сергей воспринимал окружающие звуки. Во всех человеческих голосах он ждал какой-то угрозы, вслушивался в них. Но и болезненное восприятие звуков, и похмельная лихорадка, и голод были ничтожны, когда вдруг в темных, искривленных алкоголем лабиринтах сознания он натыкался голым сердцем на воспоминания о Марине. Они как шипы пронзали его насквозь… Хотелось кричать, словно и впрямь живые люди резали по живому. Хотелось куда-то бежать, от всех спрятаться или со всеми драться, в кровь, насмерть, до последнего вздоха, чтобы потом умереть, исчезнуть, враз избавиться от всего: от Марины, от себя, от голосов, от навязчивых, непрекращающихся звуков.
Как только Сергей услышал, что Юрка направился с улицы к нему, сразу открыл глаза. Перед собой он увидел грязный, закопченный бок большой русской печи, некогда белёной; поблизости, на полу вдоль стены, на разложенных картонных коробках, спали в обнимку мужчина и женщина, прикрытые ватным одеялом с черными обгорелыми островами. Одеяло было детское, маломерное, из-под одеяла, с краю, виднелись пара женских ног с синеватыми вздутыми венами и маленькими грязными ступнями и голые мужские волосатые ноги; на чашечках коленей синели татуированные звезды. Сергей сильнее почувствовал дрожь, словно сильнее леденило внутренности ознобом. Однако холодно в избе не было - дрожь подстегнули брезгливые обрывки воспоминаний. Вчера мужик со звездами на коленях принес какого-то спирта, отдающего резиной, его разводили зеленым тархуном из большой пластиковой тубы, а на закуску пошла жаренная на костре "дичь" - голуби. Потом женщина, его подруга, раздобыла какие-то пузырьки с ароматной жидкостью…
- Дядь! - негромко позвал Юрка.
Сергей перевел взгляд на пришедшего мальчишку.
- Ты выпей. Говорят, помогает. Мамка вот закуску послала. - Юрка засунул яблоко под мышку, потер о свою куртку и протянул его вслед за пузырьком. - Давай, дядь, я сам открою. У тебя руки сильно трясутся - разольешь. А выпьешь - трясун-то и пройдет, - приговаривал Юрка, сворачивая винтовую пробку с лекарственной настойки. - Моряк сказал: из аптеки, можно пить.
Сергей откинул с себя доху, опустил вниз ноги в ботинках, сел на кровати, глубоко провалясь к полу задом на растянутой железной сетке. Пиджак на нем оказался с чужого плеча; рубашка и брюки - свои, а пиджак чей-то неведомый, маловат, из рукавов далеко высунулись залоснелые обшлага.
- Из горлышка будешь, дядь, или стакан найти?
Вместо ответа Сергей обеими трясущимися руками потянулся к пузырьку, взял его и сразу поднес ко рту. Дрожащими губами он обхватил маленькое круглое горлышко пузырька и запрокинул голову. Горечью спирта с кисловатым ягодным уксусом обожгло язык и горло. Жгучая горечь все же приятна, вселяла предчувствие будущего тепла и расслабленности. Он с жадностью глотал из тесного отверстия ядучую, с крепким градусом настойку. Вдруг поперхнулся, закашлялся, чуть не выронил пузырек.
Пузырек вовремя успел подхватить Юрка.
- Тут еще, дядь, чуть-чуть осталось. - Он посмотрел на пузырек на просвет: - Чего добру пропадать! Я сам… - И сам лихо, в один глоток, допил остатки. Тут же хрустнул, закусывая, анисовым яблоком.
Сергей от яблока отказался, на закуску попросил осипшим голосом закурить. Юрка оглянулся по сторонам, прислушался. Воровски вытащил из кармана куртки пачку "Мальборо":
- Мамка ругается, что курю. Ты не выдавай меня, дядь. - Юрка открыл пачку, выбрал оттуда самый большой чинарь, вытащил зажигалку. Прикурив окурок от зажигалки, раскочегарил его, усиленно зобая и демонстрируя, что умеет курить взатяжку, наконец протянул Сергею. - Окурок, дядь, потуши или в окно выбрось. Эти вон вчера как… Чуть не сгорели. - Он указал на пожженное ватное одеяло, под которым на полу спала парочка: мужик со звездами на коленях и баба с грязными пятками.
- Чего сейчас? - спросил Сергей. - Много времени?
- Еще до полудня не дошло. Можешь, дядь, еще спать. Мамка сказала, тебе не на работу, завод распустили…
Дрожь в теле Сергея плавно утихала, во все члены пробивалось смягчительное алкогольное тепло, табачный яд тоже сладко дурманил.
В простенке, наискосок от Сергея, висели цветные журнальные вырезки полунагих размалеванных девок и православный календарь с шафрановыми луковками куполов какого-то храма. В этом же простенке - два фотопортрета коммунистических вождей: Сталин в традиционном кителе, с трубкой в руке, и Ленин, согбенный над столом с листами рукописи. На портрете Ленина, прямо на его лбу, резало взгляд короткое матерное слово, наверное, написанное проказливой рукой беспризорника.
Вот оно как: портрет Ульянова попортили, а Джугашвили чист, побоялись, небось… Сергей сожалеюще глядел на фотографию Владимира Ильича. Зря испакостили дедушку Ленина. Этот человек нес высокую идею. Земля - крестьянам, заводы - рабочим! Что дурного в таком замысле? Теперь Ленина предали, дело его погубили. Каждого, кто посмеет желать равенства на земле, обязательно предадут. Вот и Христа предали, он тоже за равенство ратовал… А Ленин-то Христа не предавал, он просто его ученью не верил. Как же так, ученье Христово уж две тысячи лет существует, а равенства для людей нет? Не послали им сверху равенства… Ленин сам решил о человеке позаботиться, свернул башку эксплуататорам, научил народ, как от угнетенья отряхнуться. Спасибо дедушке Ленину за урок…
Спиртовая настойка действовала - Сергей пьянел, предаваясь хлипким, жалостливым мыслям. Портрет Сталина, однако, в нем никакой жалости и снисходительной пьяной простительности не вызывал.
Ленин с классовыми врагами боролся, буржуев выкашивал. А этот усатый деспот работных крестьян - в кандалы, пролетариев - в страх, соратников - в тюрьмы, преданных псов партии - и тех туда же… Хуже зверя правил. Страхом, как чумой, всех перезаразил. А на страхе ничего прочного не построить. Без желания, без души - всё поржавеет и рухнет. Так и вышло. Всё обвалилось… Коллективизация, тюрьмы, тридцать миллионов - плата за Победу. После Победы и то народ в тюрьмах гноил. Вот она власть грузинского изувера. Ни добра, ни любви. Даже от своего кровного сына отказался. В Бога не веровал. Церкви рушил. А что же человек стоит в России без Бога да без любви?
И вдруг сердце, которое сейчас было обманно усыплено спиртом, притихшее и готовое не всё в истории простить, но хотя бы всё принять, словно взорвалось, разлетелось в груди на части. От боли, от отчаяния в глазах - темно. Всё внутри трепещет от взрывной волны, а по обломкам сознания гадюкой стелются мысли про измену Марины.
Сергей закрыл глаза, долго сидел в остамелости. Позднее тронул его окликом Юрка:
- Дядь! Картохи печеные будешь? Соль и хлеб есть. Мамка завтракать зовет.
На улицу к костру, сладкий дым которого приносил в дом плутающий в ветвях рябины ветер, Сергей так и не выбрался. Новая волна опьянения - всё ж настойка крепка для истощенного организма - убаюкала Сергея, вновь принесла утешное беспамятство, умыкнула в сон.
* * *
Кто-то больно ткнул в бок. Сергей конвульсивно дернулся всем телом, очнулся.
- Ты кто? Документы есть? - спрашивали грубо и властно.
Перед ним стояли двое в милицейской форме. Один из них - с автоматом в руках, этот и ткнул Сергея дулом в подреберье. В дверях комнаты теснились Лиза и Моряк, меж ними совал голову Юрка.
- Он бо-оле-еет, - торопясь, а потому еще более растягивая слова, вымолвила Лиза.
- Документы, спрашиваю! - напирал один из милиционеров.
- Он в самом деле здешний. Отлеживается, подгулял маленько, - вступился Моряк.
Ему в подмогу зазвучал и детский голос:
- Он вместе с мамкой инженером на заводе работал. Институт кончил, он воровать не умеет.
- Да? Инженер воровать не умеет? - язвительно спросил милиционер с автоматом и зачем-то опять ткнул Сергея в бок. - На грабителя он в самом деле не похож. Откуда ты? Адрес свой помнишь?
- Оставь этого доходягу. С ним только время терять, - сказал другой милиционер. - Вот эти субчики - наши. Гляди, наколки зоновские.
Сергей не испытывал перед милиционерами страха, его просто опять начинало похмельно трясти, и хотелось спрятаться ото всех, даже от добродушного Юрки. Лишь только стражи порядка от него отступились и принялись разбираться с теми, кто спал на полу, Сергей укрылся с головой дерюжистой, пропрелой дохой.
Всё равно звуки оказались просеченно слышны: и скрип половиц, и возня на полу, и голоса.
- …Начальник, ты мне фуфло не гони. Я киоск не подламывал.
- Руки покажи! Вены!
- Да на, смотри! Я, в натуре, не ширяюсь!
- А эту шалаву где подцепил?
- Сами вы шалавы, менты поганые!
- На вокзале, начальник. Вокзальная она.
- Сам ты вокзальная, хренов папа!
- А-а, я тебя вспомнил. Это ты вместо баранины собаку продала.
- Хо-хо! Целых четыре кило! Жирная дворняжка была! Зажрались! Собачатину за мясо не считают!
- Заткнись! А тебе за киоск придется посидеть.
- Мало погулял. По документам: месяц назад из зоны откинулся.
- Ты меня на понт, начальник, не бери. Я вообще здесь проездом.
- Все вы здесь на свободе проездом…
- Поехали с нами оба! Штаны только наденьте!
Когда милицейский наряд и гастролер с вокзальной подругой отчалили по родному для тех и других адресу, Сергей поднялся со своей пахучей лежанки. На грязные половицы, просочившись меж рябиновых ветвей, падал луч солнца; в столпе света роилась густая пыльная взвесь. От вида этой пыли Сергею стало трудно дышать, ему почудилось, что еще недолго - и он может задохнуться здесь. Он быстро вышел на улицу, на крыльцо. В мозгу толкалась слепая, безвыходная мысль: надо бежать, бежать отсюда, больше здесь нельзя оставаться, здесь или его убьют, или он кого-то убьет с отчаяния. Но вокруг всё было мирно, много чистого воздуха, доброго солнечного света, и Сергей растерялся, утратил настрой побега и не знал, куда двинуться дальше.
- Ка-артошка оста-алась. По-окушай, - предложила доброжелательная Лиза, по-прежнему занятая вязанием на спицах.
- Не-е, не хочу. Не надо, - залепетал Сергей, оборачиваясь к ней.
Увидев Юрку, он кивнул ему и двумя пальцами показал: нет ли закурить?
- Нету, дядь. Уже кончилось, - по секрету отшептал ему Юрка.
Моряк, сидевший на траве и зашивающий длинной иглой свою котомку, заметил их жесты, посоветовал Сергею:
- Вдоль дороги походи. Там курево попадается. У мужиков стрельни. Или бутылок подсобери на остановке. Сейчас еще лето - самый урожай на пушнину, - широко улыбнулся Моряк, ласкательно назвав порожнюю тару теплым жаргонным словом "пушнина". - Чего? Водицы хочешь попить? Ступай к колодцу, там и напьешься.
За домом находился под щелястым навесом колодец. На его срубе стояло погнутое яйцеобразное ведро, цепью связанное с колодезным барабаном. Ведро оказалось вполовину наполненным водой. Сергей склонился над ним, приложил к нему руки, чтобы поднять. Вдруг замер. Он увидел свое отражение в воде - и замер. Он сперва не поверил своим глазам - он себя не узнал! Лохмы на голове вздыбились во все стороны, щетина на лице уже перестала быть щетиной - отросла в короткую торчливую бороду и усы; лицо незнакомо оплыло, веки набухлые, красные, глаза сузились. Сергей тряхнул головой, точно бы стараясь согнать с водяного зеркала идольский образ. Тут же с волос посыпалась какая-то труха, перхоть. В воду свалилась вошь. Маленькая, беленькая, паразитская живность, угодив в воду, тут же заперебирала лапками, забарахталась, ища себе спасения. Сергей ударил по ведру. Загремев цепью, оно свалилось на землю.
3
Больше недели Марина симулировала болезнь, не казала из дому носа. Примочками и кремами выправляла лицо. И жила как на иголках. Каждую минуту ждала возвращения Сергея - ждала со страхом, который мог обернуться и радостью, если придет он покаянно и примирительно, и ожесточением, если он… - но в этом случае и додумывать не хотелось. Со слов Лёвы Черных Валентина извещала ее, что Сергей шибко пьянствует, что квартировал сперва у Лёвы, потом у Кладовщика - в сарае, после куда-то исчез: никто не видал несколько дней. Теперь и звонок в квартиру, и трекот телефона пугали Марину еще сильней, предвещая не столько возвращение мужа, сколько появление какого-нибудь сотрудника милиции с дурными вестями. Телефонную трубку теперь первоочередно снимала Ленка - будто могла гарантировать заслон от беды.
Благо пока все обходилось без прискорбных известий. Телефонный наушник, напротив, однажды загудел веселым незабвенным голосом: по пути в Екатеринбург, куда направлялась на курсы повышения квалификации, к Марине собиралась заехать в гости курортная подруга Любаша.
- Чё? Не ждали? Я не пустая - с тортом, с бутыльком вина! Не бойтесь, долго не загощусь. На ночку! - Шумная, большетелая Любаша в ярко-желтой кофте и черной кожаной юбке, которая на ней с трудом сходилась, всколыхнула настороженную тишь кондратовского дома.
От радости встречи Марина даже прослезилась. Ленке запростецкая хохотливая гостья тоже приглянулась враз.
С Любашей, прямодушной и озорной подругой, Марина могла говорить начистоту, до самой глубины сокровенного, о чем даже Валентине рассказать было запретно.
- Да ведь цыгана-то бьют не за то, что ворует! За то, что поймали! - возопила Любаша и аж подскочила на табуретке, будто подшибли, когда Марина в своем рассказе добралась до рокового признания. - Ну ты, голубушка, и дура! - Она шлепнула себя по толстым бедрам, обтянутым кожей юбки, мотнула большой грудью и пухлым указательным пальцем с красно окрашенным ногтем повертела у виска: - Дура! Да если б все бабы, которые рога наставляют своим мужикам, признавались им в этом? Род бы мужицкий давно вывелся! О-ох! - Любаша кипуче выказывала свои чувства, пересыпая слова охами и ахами, клеймила Марину укоризнами, мельтешила азартными пальцами рук, потряхивала увесистым бюстом. - Мало ли чего ему померещилось! Он чё, тебя с тем богачом за голые ляжки поймал? Да если б даже поймал, надо было глаза вытаращить и отказаться. Не было ничего! Не было!.. Орхидея ему, понимаете ли, дорогой показалась. Да наплевать и растереть! Тебе ее какой-нибудь старый хрыч мог подарить. Понравилась в санатории молодая бабешка - он взял и раскошелился. Чё, не бывает такого?
Марина пришипилась на краешке кухонной табуретки. Сидела, как школьница, отморозившая несусветную глупость, перед грозой-директрисой, которая вправляет ей мозги.
- …Да случись у меня такое с моим Витяней, - духарилась Любаша, - я на любой иконе поклянусь: ничего, мол, не было! На святых мощах, на Библии любую клятву произнесу. И это не грех. Нож в сердце всадить человеку - вот грех! Обидеть до смерти, семью погубить - вот грех! Во всем отопрись, если для близкого больно. На то она и называется - святая ложь! А на тебя ж и компромата никакого, кроме цветка в горшке.
- Да как ты не поймешь, Любушка! - взмолилась Марина. - Не могла я так дальше жить! Что-то надорвалось во мне. Невыносимо стало. И он, видать, не мог жить спокойно… Мы же с ним столько лет вместе, срослись, друг друга без слов чувствуем. Я ведь за него замуж по любви пошла… Всё произошло, будто не от нас это и зависело. Я сама себе этого еще объяснить не могу. Вроде груз на мне какой-то был, хотелось избавиться от него. И когда он догадался, я и сама рада была камень с души столкнуть. Не могла я отпереться.
- Да ты, поди, и про черных рассказала? - помертвела Любаша.
- Нет! - мгновенно ответила Марина. - Про них - нет! Ни словечка! Он бы повесил меня за такое… Нет! Ты что? Пусть это моей тайной будет до гробовой доски. В этом не признаюсь даже под пыткой.
- Во, соображаешь! - ухмыльнулась Любаша. - С богачом тоже надо было соображать. Да если тебя только в щеку поцелуют, молчать надо. Или щеку отворачивать… - Любаша нахмурилась, примолкла, уставилась в одну точку - куда-то в чашку с остывшим чаем; вероятно, что-то прикидывала для рецепта. - Значит, так, голубушка, коли попала в навоз, сиди и не чирикай. Никому ни гу-гу. Нет для семьи пущего яду, чем друзья и соседи. А с мужем… С мужем поласковей будь. Реви, слез не жалей, подлизывайся, казнись, унижайся. Пусть он почувствует, что ты вся в его власти. И никаких подробностей. А лучше откажись от всего. Как гипноз на себя напусти. Ничего, мол, не было. Так, мол, пьяный мужик приставал, ухаживал, возомнил чего-то, подарки стал делать. А ничего серьезного не было. Все ерунда. Так, мол, под юбку залез. Импотент какой-то, только руки по пьянке распускать.
Марина усмехнулась:
- Роман-то не пьет. Не пьет, не курит, матом не ругается и на импотента не похож.