Эта ярко-бордовая роза, настоящее украшение венка-пояса, в руке Эпифокла сразу же показалась ей какой-то сиротливой с изломанным, жалким стеблем, оборванными шипами, не такой уж и пышной, несколько подвядшей от жары.
Дидамия подняла глаза на своих подруг и особенно долго задержалась взглядом на Сапфо - вот кто первая поняла, что именно в женщинах, собранных вместе, любовно сложенных в один букет или общий венок, начинает с особой выразительностью проявляться неведомая сила цветения их всевозможных талантов.
Каждая из подруг Сапфо, несомненно, обладала каким-то особым, только ей присущим, неповторимым дарованием, но ведь при других условиях эти способности могли бы и завянуть, как обычно случается во время внезапных морозов с неокрепшими побегами.
Эпифокл перехватил взгляд Дидамии.
– Скажи, моя царица, Сапфо всегда такая молчаливая? - спросил он, тоже с интересом вглядываясь в лицо прославленной поэтессы. - Признаться, я представлял ее несколько иначе. И думал, что мне удастся побольше с ней поговорить и узнать о ее воззрениях на жизнь.
– Нет, не всегда, - призналась Дидамия, которую тоже в последнее время несколько озадачивал замкнутый вид Сапфо - она казалась полностью погруженной в себя, и даже выглядела чем-то расстроенной. - Но ведь вам вовсе необязательно говорить с самой Сапфо, чтобы узнать, о чем она думает.
– Как это? Что за новые загадки? - не понял Эпифокл.
– Достаточно послушать, о чем разговариваем и поем все мы, чтобы понять, кто такая наша Сапфо, - с гордостью сказала Дидамия. - Сапфо - это каждая из нас, и одновременно все мы, вместе взятые. Ведь все, кого ты здесь видишь, - прежде всего подруги Сапфо, и значит, в каждой из нас можно найти хоть что-то, созвучное ее душе...
– Вот она - моя теория взаимных связей и проникновений, - воскликнул Эпифокл. - И я сейчас буквально могу видеть ее перед своими глазами. Удивительно! Наверное, сами боги направили меня к вам сюда в повозке Алкея. Погоди-ка, погоди-ка, во мне уже начинает пробуждаться еще одна новая мысль...
– Поздравляю тебя, - сказала Дидамия.
Она отобрала у Эпифокла цветок, сняла с себя пояс, снова ловко вплела розу в общий венок и затем шутливо надела его Эпифоклу на голову, прикрывая лысину старика.
- Мне кажется, тебе, как самому старшему из нас, и к тому же зачинателю "фаоний", следует выступить первым, - подсказала Дидамия, и Эпифокл с венком на голове, подняв руку, тут же вступил в центр круга, показывая, что собирается что-то сказать или пропеть.
Женские голоса сразу же затихли, уступая место солисту.
Обычно на подобных праздниках, проводимых в форме музыкальных состязаний, не было четкой очередности - кто, когда и за кем должен демонстрировать свое мастерство - каждый руководствовался движениями собственного сердца и начинал петь тогда, когда внутренне чувствовал к этому себя абсолютно готовым.
Тогда певец просто выходил на середину круга, прерывая общие гимны, которые, впрочем, могли без остановки звучать и до глубокой ночи, если у участников праздника неожиданно одновременно пропадало желание оказываться у всех на виду.
Впрочем, в школе Сапфо подобного не случалось ни разу.
Вообще-то, сначала Эпифокл намеревался на "фаониях" познакомить слушателей с отрывками из своей любимой, правда, пока еще не законченной эпической поэмы о пронзительных свойствах солнечного света.
Но теперь, глядя на окружающие его со всех сторон одухотворенные женские лица, неожиданно переменил свое решение.
Эпифоклу пришло на ум, что на этой поляне гораздо уместнее будет под звуки кифары исполнить что-нибудь более темпераментное, чем его поучительная поэма, так сказать более мужественное, способное, в свою очередь, наполнить волнением любое женское сердце.
Может быть, философ тоже незаметно для себя проникся идеей негласной круговой поруки, но только - особой, мужской?
Поэтому Эпифокл предложил вниманию слушателей песни Архилоха, предварительно пояснив, что он как раз направляется на остров Фасос, где долгое время воевал прославленный поэт, и поэтому сейчас кто-то словно сам подтолкнул его язык исполнить именно Архилоховы песни.
На поляне сразу же воцарилась такая полная тишина, что в промежутках между переборами струн кифары, которые не всегда вполне хорошо слушались негнущихся пальцев Эпифокла, было слышно жужжание диких пчел, перелетающих с цветка на цветок.
Услышав имя Архилоха, Алкей невольно оглянулся на Сапфо: она не отрывала взгляда от поющего философа, нервно сплетая и расплетая свои красивые пальцы и словно мучительно размышляя о чем-то своем.
Алкей нахмурился: ну кто, спрашивается, просил сейчас этого неразумного толстопуза начинать праздник именно с песен Архилоха, которого, кстати сказать, давно уже не было среди живых на этом свете?
Ему что - мало живущих?
Алкей почувствовал, что у него сразу же резко испортилось настроение.
Конечно, на этой поляне не только он один, но, наверное, и все остальные были наслышаны о том, что Архилох какое-то время был, или считался, возлюбленным Сапфо.
Так ли это было на самом деле?
Возможно, это просто были очередные слухи, которыми имя Сапфо с каждым годом опутывалось все плотнее, словно густым туманом.
Но узнать что-либо более определенное оказалось делом совершенно невозможным.
"Да, разумеется, Архилох - мой возлюбленный, - улыбаясь, ответила однажды Сапфо на откровенный вопрос Алкея. - Он, и еще - прославленный певец Орфей, который любил свою Эвридику так же красиво, как и сочинял свои песни, впрочем, как и многие другие..."
Алкей так до конца и не понял: то ли Сапфо тогда пошутила, то ли пыталась скрыть за этой шуткой истинную правду, и поэтому он теперь следил за непроницаемым выражением ее лица с повышенным вниманием.
Получалось, что одного поэта - безумного Архилоха - Сапфо почему-то посчитала возможным одарить своей любовью, а его, Алкея, упорно продолжала держать на расстоянии как несмышленого мальчишку.
Правда, связь Сапфо и Архилоха (впрочем, ходили упорные слухи, что в числе возлюбленных Сапфо был в свое время также поэт Гиппонакс и кто-то еще из рифмоплетов!) могла продолжаться совсем недолго, если учесть, что они встречались всего один раз на острове Паросе во время большого праздника в честь богини Афродиты, куда каким-то ветром занесло и Сапфо, но ведь за праздничную неделю тоже можно было успеть немало!
Но даже если любовная связь Сапфо с нахалом Архилохом была действительно всего лишь слухом, то Алкею, признаться, было все равно досадно, что ему не досталось даже тени подобной молвы.
Наоборот, получается, что про него теперь все будут говорить: "тот самый Алкей, который напрасно добивался любви и руки великой Сапфо".
"Тот самый Алкей"...
- Эпифокл, а спой-ка ты лучше песню про то, как ваш любимый Архилох бесславно бросил на поле боя свой щит, - подсказал Алкей, язвительно улыбаясь.
Носит теперь саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть, -
с готовностью пропел Эпифокл Архилохов стих своим старческим, несколько козлиным голосом.
- Ха-ха, вот он - вояка! Пасынок Ареса, - прокомментировал вслух Алкей и пропел строчку из другого, не менее известного стихотворения своего соперника-сердцееда.
Мы настигли и убили ровным счетом семерых.
Целых тысяча нас было…
Вот весь ваш Архилох здесь как будто на ладони - гроза семерых врагов, славный оруженосец, пустой болтун!
И проговорив это, Алкей горделиво посмотрел на женщин.
Все они, разумеется, прекрасно помнили одно из самых известных стихотворений самого Алкея, в котором тот в живописных подробностях описывает трофейное вражеское оружие, которое теперь хранилось у него дома.
Но Алкей не удержался, а сделав шаг в круг, звонко еще раз пропел свою песню, которой по-настоящему гордился.
Ведь он вовсе не хвастался в этой песне своими славными победами, не пересказывал ни одного военного приключения, а просто подробно описал те щиты и мечи, которые достались ему от врагов.
Но почему-то простое перечисление всех этих предметов действовало на воображение слушателей гораздо сильнее любых героических воззваний.
И постепенно Алкей сам догадался почему: тот, кто слушал, как выглядит аккуратно развешанное на стенах его дома оружие, сразу же живо вспоминал о своих личных сражениях и представлял мысленно свои собственные битвы - а они для каждого, если быть до конца откровенным, все равно были куда более волнующими, чем самые яркие подвиги Геракла или Ахиллеса.
Подобный, не совсем честный подход к воображению слушателей был недавним личным открытием Алкея, и он теперь пытался использовать его и в других своих произведениях.
Вот и сейчас, как только Алкей дошел до слов "булаты халкидские, пояс и перевязь", он заметил, как у Фаона, который слушал песню не переводя дыхания, так заблестели глаза, словно расписной халкидский булат юноше уже дали подержать лично в руки.
Со всех сторон послышались возгласы одобрения, участники праздника давали понять, что песня Алкея доставила им не меньшую радость, чем предыдущая.
- Но, Алкей, если мне не изменяет память, ты как-то рассказывал за столом, что и тебя однажды тоже, как и Архилоха, постигала на войне крупная неудача, - неожиданно раздался на поляне густой, спокойный голос Дидамии. - Помнишь, когда наши соотечественники из Митилены на азиатском берегу все же потерпели поражение, ты говорил, что потерял на берегу свой щит.
Что и говорить, Дидамия обладала поистине завидной памятью, так как привыкла все когда-либо услышанное и интересное записывать если даже не на пергаменте или на восковой табличке, то хотя бы у себя в уме.
– Да? Разве я это рассказывал? - несколько смутился Алкей.
– Было дело, - весело подтвердил из хора чей-то задорный женский голос.
– Но заметьте: я тогда просто потерял свой щит, а не нарочно забросил его в кусты от трусости, как Архилох...
– Но ведь ты тоже вернулся домой без своего щита, - подсказала Глотис, недолюбливавшая Алкея за его, как она говорила, "какое-то слишком петушиное бахвальство". - Мудрецы учат нас судить о событии по конечному результату, а не по помыслам, которые носятся в человеческих умах в разные стороны, подобно беспокойным ветрам...
– И потом: я ведь не сочинял об этом бахвальских стихов, - добавил с досадой Алкей. - У меня хотя бы хватило разума не хвалиться перенесенным бесчестием, и тем более не слагать о нем песню.
– А кто скажет, что в данном случае правильнее: умолчать или открыть всем то, что осталось у тебя за душой? - возразила Алкею Дидамия.
– Лично я убежден, что иногда в своей песне сочинителю тоже следует прятаться, как воину за щитом, - сказал Алкей, который сам все еще находился под сильным впечатлением от собственной песни про оружие.
– Пусть свое слово на этот счет скажет и Сапфо, - предложил Эпифокл. - Ведь насколько я понимаю, спор, у нас здесь неожиданно возникший, касается вовсе не одного щита, и даже не двух потерянных щитов, но подлинных, живительных источников поэзии!
И все участники "первых фаоний" действительно обратились в сторону Сапфо, которая молча слушала разгоревшийся спор, по-прежнему беспокойно теребя кольца на руках.
А Сапфо никак сегодня не могла как следует настроиться ни на песнопения, ни тем более на диспут, потому что постоянно думала: скоро праздник закончится, пройдет не так уж и много времени, солнце сделает на небе один круг - и "фаонии" точно закончатся...
И сразу же после этого Фаон уедет.
Как быть? Как задержать бешено рвущееся вперед время? Как остановить дурацкий стук не в меру разбушевавшегося сердца, которое, несмотря на все молитвы, упрямо не хотело сдаваться и слушаться голоса рассудка?
Может быть, есть смысл просто объявить, что Фаон может остаться?
Но как объяснить подобную непоследовательность подругам?
И, главное, хочет ли этого сам Фаон?
Боги, насколько же больнее окажется ее рана, если Фаон, когда ему будет разрешено остаться, все же начнет радостно собираться в путь!
Как же найти выход из этого тупика, из настоящего лабиринта, где, почище бешеного быка Минотавра, мечется женская страсть, правильное, единственно верное решение?
Для того чтобы нащупать путеводную нить, которая должна наконец-то вывести на свет, Сапфо нужно было хотя бы еще немного времени.
Но ужасный момент "сразу же после праздника" наступит уже через несколько часов, и сейчас любая прошедшая минута - предвестница вечной разлуки.
Поэтому Сапфо с самого начала "фаоний" с беспокойством, чаще, чем следовало бы, поднимала голову на небо, и ей казалось, что с каждым разом оно неуловимо темнеет, незаметно, но - вечереет.
– Для меня всегда лучше - сказать, - тихо и как-то неохотно проговорила Сапфо. - То, что Архилох написал насмешливую песню о своем щите, для меня означает, что этот самый щит, оставшийся валяться в кустах, продолжал потом долго мучить его совесть...
– Ну, конечно, совесть! Какая еще совесть? - возмутился Алкей, которому совершенно не понравился ответ Сапфо.
"Все ясно - наверняка у них все было, не будут же зря говорить люди", - пронеслось молнией у него в уме.
– Разве вы сейчас не слышали своими собственными ушами, что песня Архилоха - грубое издевательство над всеми, кто продолжал биться до последней капли крови и даже погиб в славном бою, и что-то вовсе не похоже... - начал было Алкей, но Сапфо его мягко перебила.
– Но ведь Архилох - мужчина, - сказала она просто. - А это значит, что ему трудно открыто высказывать свои чувства, и потому поневоле приходится постоянно прятаться за насмешливость. Ты, Алкей, сказал чистую правду о том, что мужчине гораздо проще скрывать, чем говорить о своей душе свободно и серьезно.
– Ты победил, Алкей! - громко воскликнул Фаон и немедленно вручил Алкею свой венок.
Некоторые девушки тоже подарили Алкею цветы, однако он почему-то не испытал в этот момент ликования победителя, чувствуя внутри какое-то неясное сомнение и непроходящее раздражение.
Нет, "фаонии" с самого начала получались почему-то совершенно не такими, как Алкей их себе представлял!
- Прекрасно, Алкей, ты как всегда - великолепен, - поспешно согласилась Сапфо. - Но все же, Эпифокл, раз ты уже начал, спой нам что-нибудь еще из песен Архилоха - мне так приятно слышать сейчас живой голос моего друга. Правда, его песни лучше всего воспринимаются не под переборы струн лиры, а под резкие звуки фригийской дудки. И при этом Архилох еще обычно крепко притопывал ногой на каждом сильном слоге своего стиха, так что делалось страшно, что под ним вот-вот провалится земля...
Все засмеялись и, когда Эпифокл запел новую песню Архилоха, тоже начали в такт притопывать и гудеть, подражая Архилоху, лишь Алкей с досадой отвернулся.
Что поделать - его снова в который раз не поняли.
Да и может ли женщина до конца понять мужчину?
"Недаром именно Фаон первым признал мою очевидную победу", - подумал Алкей.
Конечно, в словах Сапфо про маску из насмешливости или воинственности, которую по привычке надевает на себя, казалось бы, наиболее сильная часть человечества, была какая-то доля истины.
Но вот именно - только доля, и потому не стоило воспринимать ни слова Сапфо, ни вообще шуточное состязание чересчур серьезно.
И, тряхнув своими блестящими волосами, Алкей вместе со всеми тоже принужденно засмеялся метким и грубовато-откровенным Архилоховым строкам, то и дело вызывавшим на поляне веселый смех.
Во время всего праздника Фаон старался не спускать глаз с Сапфо и Алкея, которых считал здесь самыми главными, и как никогда чутко улавливал любые перепады в настроениях окружающих.
Как-никак, но юноша помнил, что сейчас проходило не просто поэтическое состязание, а "фаонии" и, следовательно, ему, Фаону, предоставлялось главное право высказывать вслух свои суждения и присуждать награды.
Оказывается, это было не только приятно и почетно, как Фаон думал вначале, но еще и не менее трудно.
Вот и сейчас Фаон, пожалуй, больше всех остальных испугался, что Алкей может вспылить и вовсе уйти с поляны, и потому поскорее поспешил преподнести ему венок.
Но, слава богам, вроде бы обошлось - участники первых и единственных в своем роде "фаоний" снова как ни в чем не бывало уже пели и смеялись, зато у самого Фаона от перенапряжения до сих пор слегка дрожали коленки.
Самое обидное, что Фаон порой совершенно не мог понять, чему в данный момент смеются все эти женщины, и испытывал неловкость от собственной необразованности, на все лады проклиная свою лень к учебе.
Например, как раз на поляне только что прозвучало одно из самых серьезных, умных стихотворений Архилоха, в котором поэт рассуждал о чувстве меры, но и оно вызвало почему-то у слушателей странные, многозначительные улыбки.
В меру радуйся удачам, в меру в бедствиях горюй,
Смену волн познай, что в жизни человеческой сокрыта, -
прозвучало устами Эпифокла красивое напутствие Архилоха, и Фаон недоуменно уставился на Сапфо.
Вообще-то сегодня на празднике она была не слишком оживленной и снова выглядела какой-то бледной (наверное, еще не совсем выздоровела после недавней болезни!) и молчаливой, но даже и Сапфо после песни про чувство меры чему-то тихо засмеялась.
Впрочем, потом, поймав взгляд Фаона и встретившись с юношей глазами, Сапфо сразу же слегка нахмурилась и снова сделалась серьезной.
"Она определенно за что-то на меня все время сердится, - догадался Фаон. - Вот только - за что? Что я делаю неправильно? Но ничего - скоро мне все равно уезжать, и навряд ли еще где-нибудь будут проходить праздники, названные моим именем, поэтому нужно как-нибудь перетерпеть непонятное недовольство Сапфо. И потом, ведь под конец я все равно именно ей вручу главный миртовый венок, и она за это сразу же перестанет меня осуждать..."
А Сапфо, слушая самую наставительную из песен Архилоха, действительно не смогла удержаться от смеха.
Кто бы рассуждал о чувстве меры, но только не Архилох, вся жизнь которого могла бы служить наглядным примером безмерности и отчаянной противоречивости человеческой судьбы.
Почти всю свою жизнь Архилох, обожавший свой родной остров Парос - он сам называл его "сладкой мраморной глыбой, которую со всех сторон облизывают волны Эгейского моря", - провел на чужбине, в бесконечных походах и битвах.
Будучи от природы человеком веселым и даже беспечным, он зачем-то добровольно познал, по его выражению, "на собственной шкуре", небывалые ужасы и тяготы войны, предательство близких друзей.
Сын обедневшего аристократа по имени Телексил и рабыни Энипо, Архилох знал, что такое настоящая роскошь, а также пережил времена полнейшей нищеты.