Красивейший из мужчин и на редкость страстный любовник, Архилох, обладавший поистине идеальной для мужчины наружностью, сполна пережил и безответную любовь, и взаимную любовь, но в результате не захотел почему-то создавать собственной семьи и не оставил после себя потомков.
После того как Архилох нашел свою смерть в бою между пароссцами и воинами острова Наксос, о нем тут же начали повсеместно складываться самые невероятные легенды.
Например, о неприятной для Архилоха истории, когда тот все-таки вдруг надумал жениться, но некий Ликамб в последний момент отказался выдавать за поэта-воина свою дочь.
Говорят, по этому поводу Архилох разразился такими язвительными, грубыми стихами, впервые применив в поэзии размер "хромого ямба", что и несчастному Ликамбу, и его дочери, а также всем ее сестрам, теткам и бабушкам ничего не оставалось сделать, как от такого позора наложить на себя руки.
Признаться, сама Сапфо в такой поворот событий почему-то не верила, считая этот рассказ скорее поучительной басней об убийственной силе слова, чем страшной реальностью.
Так же как и легенде, будто бы к Архилоху в военную палатку несколько раз самолично приходила Эрато - Муза лирической поэзии и эротических стихотворений, и поэт с ней несколько раз подряд переспал.
Вот какие отчаянные, безмерные глупости постоянно продолжали болтать люди об Архилохе даже после его смерти!
А он - мера, ритм, смена волн...
Впрочем, самой Сапфо, которой действительно посчастливилось однажды услышать пение Архилоха, вторая легенда - о посещении Эрато - почему-то казалась более вероятной.
Честно говоря, Сапфо до сих пор иногда вдруг совершенно не к месту вспоминала мускулистые ноги Архилоха, покрытые бронзовым загаром, и особенно почему-то - его красный язык, который поэт то и дело высовывал из смеющегося рта, когда отрывал губы от своей дудки, чтобы хотя бы немного перевести дыхание.
Сапфо чувствовала, что все вокруг ждут, когда же она своей песней незаметно вольется в общий праздник, но почему-то до сих пор никак не могла собраться с духом и ощутить внутри тог толчок, который всякий раз подсказывал, что пришла пора брать в руки лиру.
Нет, она совершенно не могла и не хотела сегодня петь!
Так получилось, что Сапфо и стояла как-то немного отдельно от веселой компании, на пригорке, и потому казалась выше и неприступней всех своих подруг.
Наверное, любой незнакомец, который увидел бы ее сейчас, мог бы подумать, что поэтесса просто порядком загордилась собственной славой, не представляя, что на самом деле творилось в душе у этой женщины.
"Как лягушка, на болотной кочке, которая никак не решится заквакать", - вот как на самом деле воспринимала сама себя в эти минуты Сапфо.
Просто какое-то странное, тайное чувство ей подсказывало, что как только она начнет петь, то "фаонии" тут же достигнут своего зенита и потом сразу же начнут незаметно сворачиваться к концу, тем более что у многих девушек после исполнения на жаре многочисленных гимнов уже наверняка появилось желание незаметно перебраться в тень к пиршественному столу и освежиться вином.
Нет уж, подумала про себя Сапфо, пусть лучше праздник на поляне продолжается сегодня как можно дольше, даже ценой ее молчания.
Правда, Фаон тоже постоянно смотрел на нее с нескрываемой тревогой и чуть ли не с мольбой, не понимая, почему Сапфо, которая, как он слышал, обычно пела не закрывая рта и украшала своими стихами любые праздники, состязания, пиры, теперь стояла на возвышении как окаменевшая статуя со странно блестящими, тревожными глазами.
Вообще-то Сапфо взобралась на этот пригорок-кочку, где мог уместиться только один человек, спасаясь от Филистины, неотступно последние дни старавшейся находиться с ней рука об руку и то и дело заводившей разговоры о дальнейшей судьбе Фаона.
Разговаривать с ней для Сапфо означало примерно то же, что беседовать вслух с собой, с собственным внутренним голосом, и, возражая Филистине, она постоянно чувствовала, что все больше врет, запутывается, противоречит словам, сказанным прежде, - это было и изнурительно, и бессмысленно.
Вот и теперь Филистина все равно стояла ближе всех и пыталась снизу заглянуть в лицо Сапфо.
- Сапфо, раз ты сегодня молчишь, тогда я сама спою какую-нибудь твою песню, хорошо? - громко спросила Филистина, и все на поляне радостно захлопали, зная, что нежный, высоко улетающий под облака голос Филистины способен подарить слушателям поистине неземное наслаждение.
А если к тому же Филистина начинала петь несравненные песни Сапфо!
...Анактория!
Я же о тебе, о далекой, помню.
Легкий шаг, лица твоего сиянье -
пела Филистина.
"Анактория", - переливалось всеми звуками самое дорогое для Сапфо имя, и казалось, что песня сейчас исполнялась вовсе не на поляне, а наоборот, случайно донеслась сюда, к земле, откуда-то из поднебесья и ненароком задержалась, запутавшись в душистой траве.
Анактория...
Знаю, не дано полноте желаний
Сбыться на земле… –
продолжала петь Филистина, и Сапфо почувствовала, как помимо воли по ее щеке скатилась быстрая слеза.
Как все же хорошо, что сейчас она стояла не слишком близко к подругам и подобная невольная слабость имела шанс остаться никем не замеченной!
- Это лучшее, что я когда-либо слышал! - громко воскликнул Фаон, не в силах сдержать своего восторга от пения Филистины.
Он, конечно, неоднократно слышал, как замечательно Филистина умеет петь, но чтобы так, как сегодня, на его "фаониях"!
Пожалуй, Фаон запросто отдал бы сейчас Филистине миртовый венок главного победителя, который до поры до времени лежал на алтаре, охраняемый Афродитой, но, посмотрев на Сапфо, решил, что не стоит слишком торопиться.
И все же от одной из подруг Сапфо не укрылась та невольная слеза, которую поэтесса торопливо и, как ей показалось, совершенно незаметно смахнула с лица, - это была Дидамия.
- Сегодня не время петь грустные песни, - заявила она, нарочито несколько грубовато подбочениваясь. - Чего это здесь все вдруг расхныкались? Как бы из богов кто-нибудь не расплакался, глядя на наш праздник, и не полил бы нас сверху дождичком! Видите, на небе снова откуда-то появились тучки. Чувствую, пришла пора мне с девочками самой браться за дело.
Как оказалось, Дидамия вместе со своими юными ученицами - некоторые из них не желали расставаться с любимой наставницей даже в самые жаркие месяцы и упросили родителей отпустить их также за город - приготовила целое представление на стихи известного женоненавистника Семонида Аморгского.
Злоязыкий Семонид, родившийся на острове Самосе, не так давно основал на Аморгосе свою колонию "настоящих мужчин" - как подозревали женщины, сделал он это исключительно в знак противопоставления школе Сапфо, ведь слава о ней разнеслась буквально по всем греческим островам.
Он же написал особые "женские ямбы", в которых последовательно и с нескрываемым презрением сравнивал отдельные типы женщин с восьмью животными - это были свинья, лиса, собака, осел, горностай, лошадь, обезьяна и пчела.
Вот каждого из этих "женских зверей" и изображали сейчас совсем молоденькие девушки, исполняя на поляне забавные, причудливые танцы.
Причем кто-то из танцующих специально для пущей выразительности и достоверности сделал себе смешную маску, кто-то прицепил к своей тунике длинный хвост из настоящего конского волоса, а кто-то приладил к волосам искусно сделанные из ткани ослиные уши.
Уморительные танцы на траве комментировала Дидамия. Она нарочито нудным, нравоучительным голосом, зажав двумя пальцами нос, поясняла бешеные прыжки сменяющих друг друга танцовщиц известными строками Семонида.
Сама ж - немытая, в засаленном плаще,
В навозе дни сидит, нагуливая жир, -
пела Дидамия, кивая на одну из девушек, которая изображала из себя хрюшку, развалившуюся на поляне в вольной, довольно эротичной позе.
Иной дал нрав осел, облезлый от плетей:
Под брань, из-под кнута, с большим трудом она
Берется за дела - кой-как исполнить долг... -
без тени улыбки скорбно продолжала гнусавить Дидамия, не обращая внимания, что на поляне все уже буквально покатывались со смеху, глядя на "танец осла".
Но особенно развеселились участники "фаоний", когда в центре поляны появилась почти что налысо подстриженная Глотис в роли горностаихи, у которой, судя по нравоучительным стихам Семонида, "нет ни красы, ни прелести следа", но зато есть "к ложу похоти - неистовый порыв".
Конечно, всем, кто уже был знаком с этим творением Семонида, не терпелось узнать, кто же и как будет представлять единственно сносную женщину в суровой классификации поэта-женоненавистника.
Как известно, Семонид считал, что только трудолюбивая, неустанно снующая по дому женщина-пчела может считаться более-менее приличной среди жен, "которую одну даровал мужчинам Зевс-отец на благо".
Почему-то все были уверены, что положительную роль под конец возьмет на себя сама Дидамия, и потому был и немало удивлены, когда на середину поляны, громко жужжа, махая расставленными в стороны руками и потряхивая толстым брюшком, вылетел... прославленный Эпифокл.
Невероятно, но Дидамии каким-то образом удалось уговорить ученого мужа выступить в этой комической роли, и он делал это с полным самозабвением, напоминая ребенка, которому родители наконец-то разрешили вволю подурачиться!
Причем Эпифокл пытался совместить в своем танце одновременно и образ "женщины-пчелы", собирающей с цветов нектар, и одновременно кусачего овода - самого Семонида, то и дело норовившего ужалить кого-либо из женщин.
Женщины, естественно, тут же принялись от него с визгом разбегаться в разные стороны, и песня сама собой переродилась в детские, шумные догонялки.
Непонятно, но при этом от Эпифокла почему-то в разные стороны разлетались куриные перья, закружившиеся в воздухе, подобно первому снегу.
Сапфо тоже невольно закружило в общем людском потоке, но внезапно она почувствовала, что кто-то схватил ее за руки, и увидела близко перед собой умоляющее лицо Фаона.
- Хороший получился праздник? - спросил Фаон.
– Да, конечно, конечно, - кивнула Сапфо.
– Но когда же ты сама будешь петь? Я все жду, жду, и все ждут...
– Да, конечно, конечно, буду, - пробормотала Сапфо.
– Тихо! - вдруг неожиданно громко воскликнул Фаон. - Тихо! Сейчас будет петь наша Сапфо!
– Но... - начала было Сапфо и тут увидела, что буйное и, казалось бы вовсе неукротимое движение не в меру развеселившихся людей начало на глазах останавливаться и снова принимать геометрическую форму круга, который буквально в одно мгновение образовался вокруг... нее и Фаона.
Да, теперь Сапфо и Фаон стояли в центре этого круга, держась за руки, как возлюбленные.
И никого это нисколько не удивляло: все-таки и Сапфо, и Фаон являлись сегодня главными героями проходящих "фаоний".
Сапфо - его драгоценным и все еще не растраченным содержанием, а Фаон - формой, названием, звучным именем.
Сапфо поняла, что наступил ужасный момент, когда окружающие станут свидетелями ее великого позора: сегодня ее горло словно кто-то стиснул железными тисками, и, казалось, оно способно было исторгнуть лишь скрежет.
Что же, пусть так, если все вокруг этого упорно ждут и если развенчивание славы Сапфо входит в замыслы богов!
Пускай, раз...
Но тут случилось настоящее чудо: на небесах вдруг ослепительно сверкнула молния, раздался гром.
– Дождь! Дождь! - закричали наперебой звонкие девичьи голоса. - Смотрите, и какой сразу сильный!
– Нет, это град, - удивленно проговорил Фаон, поднимая ближе к лицу свою загорелую руку, от которой во все стороны с треском отскакивали маленькие белые комочки.
Оказывается, пока на поляне продолжалось веселье, ветер незаметно принес из-за моря новую, загадочную тучу.
Но град продолжался всего несколько мгновений, потому что, когда гром грянул во второй раз, сверху, подобно небесному водопаду, на праздничную поляну хлынули целые потоки воды.
Теперь о продолжении "фаоний" не могло быть и речи.
Участники праздника тут же принялись с визгом, словно игра про Семонидовых пчел получила неожиданное продолжение, разбегаться с поляны, на ходу прикрываясь от дождя покрывалами, моментально намокшими накидками, шерстяными хитонами.
- Я так и знал! - громко прокричал, перекрывая шум дождя, Алкей, подбегая к Сапфо. - Мы с самого начала что-то сделали неправильно, и поэтому боги помешали нам закончить праздник. О, Сапфо, и я даже догадываюсь, что именно было не так. Поэтому сегодняшние "фаонии" не считаются, и мы должны устроить вторые, настоящие "фаонии", которые будут проходить под моим руководством, и - непременно ночью, возле большого костра, под покровительством Селены...
Сапфо с благодарностью кивнула другу и подставила лицо настойчивым поцелуям небесного ливня, а точнее - тому божеству, которое временно, разумеется, ради нее одной, приняло обличие водных струй.
Ведь слова Алкея теперь означали, что отъезд Фаона сам собой откладывался еще на несколько дней, а они были для Сапфо необходимы как воздух.
Покидая поляну, Сапфо украдкой бросила взгляд на залитый дождем алтарь Афродиты, на котором лежал намокший, так сегодня никому из людей и не доставшийся, миртовый венок.
А потом на другой жертвенник, возле которого она совсем недавно, ранним утром, направляла всемогущей Гере свои горячие, сбивчивые просьбы об освобождении от внезапного и совершенно ненужного, нелепого чувства.
Но теперь Сапфо лишний раз убедилась, что боги не очень вслушиваются в слова, но зато видят людей насквозь своим всепроникающим зрением и исполняют самые заветные желания, казалось бы, надежно спрятанные от всех в глубине сердца.
Сейчас они сделали так, чтобы Фаон снова задержался дома.
Глава пятая
ЧЬИ-ТО ЗАСТЫВШИЕ СЛЕЗЫ
Незнакомец появился в доме сразу же после обеда, когда Алкей уговорил всех устроить симпосий - дружескую, маленькую попойку; такие попойки нередко организовывались сразу же после совместной трапезы, когда ее участникам было жалко слишком быстро расставаться друг с другом.
Как правило, участники симпосия увенчивали себя цветами, продолжали вместе пить вино, а порой под предводительством ведущего-симпосиарха развлекались интересными разговорами, пением, разгадыванием загадок или веселыми играми.
Но часто никаких организованных игр и вовсе не было, а просто каждый занимался тем, что ему нравилось, имея возможность делать это не в одиночестве, а в присутствии приятных людей.
Вот и сегодня - с утра на улице шел мелкий, серый дождик, который словно тихо всем напоминал о том, что совсем скоро наступят настоящие холода, в лесах застынут ручьи и пора будет перебираться в город, поближе к теплым очагам.
Сама погода поневоле навевала настроение задумчивости и желание побыть вместе.
Например, Алкей с Фаоном сейчас же после обеда затеяли в большой комнате играть в распространенную застольную игру коттаб, расположившись за отдельным маленьким столиком.
Эта игра заключалась в том, что остатки вина из бокалов нужно было так искусно выплескивать в плавающую в широком сосуде маленькую чашечку, изображавшую кораблик, чтобы суметь ее потопить.
Филистина в одиночестве сидела в углу на резной скамейке, тихо перебирала струны на кифаре и под монотонные звуки дождя продолжала думать о чем-то своем.
Ей было грустно уже с самого утра. И хотя Филистина нарочно украсила хитон белыми розами, желая хоть как-то поднять свое настроение, но все же она сегодня казалась бледнее розовых лепестков.
Теперь она вспоминала и до сих пор не могла окончательно успокоиться после последнего разговора с Сапфо насчет предстоящего отъезда Фаона, который она снова затеяла с подругой сегодня утром.
Казалось, Филистина употребила все красноречие, пытаясь убедить Сапфо в том, что давно по-настоящему считает сына маленькой Тимады своим собственным ребенком и расставание с ним для нее будет совершенно непереносимо.
И мало того - по выражению лица Сапфо Филистина видела, что та действительно понимает и глубоко переживает каждое сказанное слово.
Да, ошибки быть не могло: Филистина увидела ясно, какой странной, несказанной грустью загорелись во время разговора глаза Сапфо, когда она начала говорить об отъезде Фаона - ведь сострадание при всем желании невозможно подделать!
- Пойми, Сапфо: настоящая мать не та, что родила дитя, но в еще большей степени матерью может называться та женщина, которая воспитала ребенка - так говорит и Дидамия, и многие другие, - сказала утром Филистина, ссылаясь на авторитет своей мудрой подруги. - Значит, я тоже могу по праву называться матерью Фаона...
И Сапфо согласно кивнула, выслушав слова взволнованной Филистины.
- Пойми, Сапфо, я ведь и сама не подозревала, что так сильно люблю Фаона, до тех пор, пока не узнала, что он должен уехать и я смогу его навсегда потерять! - продолжала Филистина. - Ведь чувства внутри нас - они тоже живые! Они могут спать, а потом неожиданно просыпаться, или снова впадать в сладкую дрему - и это касается как материнской любви, так и вообще всякой любви... Мне кажется, что в тот момент, когда я узнала об отъезде Фаона, моя любовь к мальчику вспыхнула с новой, совершенно неведомой для меня силой...
И Сапфо снова кивнула, посмотрев на Филистину долгим, странным, каким-то отрешенным взглядом.
- Ты ведь знаешь, Сапфо, у меня нет своих детей, - стараясь побороть дрожь в голосе, тихо проговорила Филистина. - И тебе трудно понять меня, потому что у тебя есть дочь, твоя Клеида, и она не должна теперь отправляться на чужбину... Для меня разлука с Фаоном - это словно острый нож, который вонзается мне в тело, и даже еще, еще больнее... Как вот этот раскаленный прут сейчас в твоей руке, Сапфо. Представь, что ты втыкаешь его в меня. Неужели тебе меня не жалко?
Этот разговор проходил в маленькой комнате, где Сапфо в полумраке сидела возле огня, задумчиво шевеля в очаге горячие угли - северный ветер неожиданно принес из-за моря непогоду, холод, дождь, и с самого утра на улице сделалось по-осеннему зябко и сумрачно.
Но в комнате было тепло, возле очага уютно стояла большая тарелка, на которой лежал аппетитный кусок свежего утреннего пирога, пожертвованный Гестии - юной покровительнице огня и домашнего очага, а рядом стоял небольшой сосуд с ритуальными сухими благовониями, - их всегда на всякий случай держали под рукой.
Все эти вещи, предметы в комнате были для Филистины привычными и любимыми, и она старалась смотреть на них подольше, чтобы лишний раз не поднимать глаз на Сапфо.