Может быть, в самый последний момент, когда тело должно уже с хрустом разбиваться об острые камни, ее незаметно подхватили и вынесли наверх невидимые, крылатые боги.
Нет, такая "прогулка", родившая на свет мучительное, страстное стихотворение, действительно забрала у Сапфо без остатка буквально все силы.
...Зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
Но терпи, терпи, чересчур далеко
Все зашло, –
прошептала Сапфо последние строчки стиха и действительно почувствовала сладкий озноб во всем теле, холодной струйкой пота сбегающий между лопаток.
– Клянусь Зевсом, этот мальчик может стать лучшим моим любовником, - громко проговорил за стеной задержавшийся в комнате Алкей.
– Хм, и не только твоим, - рассудительно ответил ему Эпифокл. - Такой красивый юноша сделает честь всякой постели.
– И почему его так долго здесь от меня прятали? - продолжал горячиться Алкей. - О, Эпифокл, ты сейчас меня понимаешь: юноши в столице стали такими испорченными и порочными - всех интересуют одни только деньги и дорогие подарки. Даже за то, чтобы просто положить руку на его гладкую задницу, всякий в меру смазливый мальчишка уже требует золотую монету. Как ты думаешь, Эпифокл, ведь я способен возбудить настоящую любовь? Может быть, Фаона смогут распалить мои откровенные, эротические стихи?
– Хм, Алкей, лично я еще больше полюбил тебя за то, что ты все же выволок меня посмотреть на легендарную Сапфо, - ответил Эпифокл. - Похоже, по жилам этой женщины, действительно, струится не кровь, а настоящие любовные токи. Мне казалось, что любовь является лишь сцепляющим звеном между основными первоэлементами, но чем больше я сегодня наблюдал за Сапфо, тем более отчетливо ко мне приходили новые мысли... Погоди, но как же еще хороша вон та, которая записывала за мной каждое слово! Я бы, если бы у меня...
Но Сапфо не стала дольше слушать, а точнее - невольно подслушивать диалог двух мужчин, и быстрыми шагами пошла в спальную комнату.
По дороге она растерянно ощупала свою пылающую голову и, войдя в комнату, зашвырнула букет фиалок в угол.
Глава третья
ПОД ВЗГЛЯДОМ МНЕМОСИНЫ
Сапфо легла, обхватив обеими руками свое мягкое, привычное ложе, как будто постель была сейчас для нее главным и единственным спасением.
Впрочем, она действительно знала хорошо проверенный способ, безотказно помогавший в борьбе с самыми различными недугами: стоило Сапфо хотя бы какое-то время провести в постели в полном одиночестве - без еды и без каких-либо физических нагрузок, не тратя сил даже на то, чтобы пошевелить кончиками пальцев, - и это, как правило, помогало прийти в себя.
Иногда на восстановление утраченных сил хватало часа или даже всего нескольких минут, порой желательно было поваляться в одиночестве целый день, и тогда откуда-то вдруг снова, самым чудесным образом, появлялись и душевные силы, и внутренняя ясность.
Само собой разумеется, в спальную комнату сразу же заглянули кое-кто из подруг и верная служанка Диодора, предлагая всякие целебные снадобья, но Сапфо от всего отказалась, и очень скоро все оставили ее в покое.
Да и откуда Сапфо знала, от чего именно сейчас ей следовало лечиться?
Она лишь смутно догадывалась об этом, когда снова и снова повторяла про себя строчки последнего стихотворения, но не позволяла себе дальше думать на запретную тему.
Самое главное, что откуда-то, словно из неясной дали, в душе у Сапфо нарастало смутное ощущение катастрофы.
Наверное, так испуганно вздрагивает земля перед скорым землетрясением или перед извержением вулкана, в том числе вулкана задремавших в глубинах чувств.
Но подумав про огнедышащий вулкан, Сапфо тут же вспомнила про Эпифокла и невесело улыбнулась.
Смешной, замудривший сам себе голову старик!
Когда за столом зашел обязательный, как горькая, возбуждающая аппетит приправа, разговор о смерти, Эпифокл вдруг заявил, что истинный философ должен управлять своей судьбой, а не подчиняться ее воле, и потому лично он давным-давно придумал, каким будет его конец.
И поведал окружающим: как только он почувствует, что его духовная жизнь подошла к концу, а физическая в нем и так еле теплится, то Эпифокл тут же покончит со своей телесной оболочкой, бросившись в пылающий кратер вулкана Этна.
И он тут же принялся с самым серьезным видом аргументировать свою дикую фантазию - во-первых, смерть при этом наступит мгновенно и потому - практически безболезненно, сделавшись, в прямом смысле, огненной точкой в конце достаточно яркой жизни ученого.
Во-вторых, никому не придется после его кончины возиться с бренным прахом, так как процесс сожжения мертвого тела произойдет естественным путем, в-третьих, - у Эпифокла появится больше шансов, что накопленная годами мудрость не пропадет даром, а переплавится в нечто ценное для потомков - ведь, согласно древним сказаниям, именно на Этне помещается невидимая для смертных мастерская Гефеста, который умеет ковать не только оружие, но также славу и бессмертие.
Ведь оживил когда-то Гефест прославленного ныне Пелопса, сына Тантала, когда в своем угодническом идиотизме и еще более изощренном недоверии к богам папаша дошел до того, что разрубил собственного сына на части и предложил пришедшим в гости небожителям блюдо из его мяса?
И чем все это кончилось? Вечными, танталовыми муками в подземном царстве папаши и славой оживленного богами Пелопса, который теперь повсеместно почитается на Олимпийских играх как зачинатель соревнования в беге колесниц.
И так далее, и так далее, и так далее...
В порыве откровенности, а также под влиянием выпитого вина Эпифокл вдруг по "страшному секрету" поведал всем сидящим за столом, что везет с собой на Фасос, куда он направлялся к известному мудрецу Бебелиху, столько золота, сколько хватит, чтобы сделать себе золотые сандалии.
И Эпифокл заявил, что сделает такие сандалии - а их не носили даже фараоны - и обуется в них перед тем, как нырнуть в кипящую лаву.
- Пожалуй, мне следует проводить тебя не до гавани, а прямо до вулкана Этна, Эпифокл! - воскликнул Алкей. - Вдруг ты от страха так сильно взбрыкнешь ногой, что хотя бы один сандалий останется на земле. Представляешь, сколько на это золото можно купить вина и закатить знатных пиров? Ты уж тогда постарайся, дерни ради нас в воздухе ногой посильнее!
Но, не обращая внимания на шутки. Эпифокл с жаром привел за столом двадцать четыре пункта в пользу своего неожиданного решения, чуть ли не убеждая собравшихся присоединиться к его замечательной затее, и всего один пункт "против", но зато такой, который невольно вызвал взрыв безудержного смеха.
Эпифокл не был до конца уверен, что, когда он дойдет в мыслях до последнего предела своего умственного истощения, у него еще хватит простых человеческих сил взобраться на вершину Этны, так как это не слишком-то легко сделать и выносливому, быстроногому юноше.
"Хм, ведь и в этом, основном вопросе о нашей жизни и смерти все тоже слишком слитно, тесно переплетено", - многозначительно улыбнулся, поддавшись всеобщему веселью, Эпифокл.
Добавив при этом, что еще не решил, не лучше ли ему было бы отправиться к Этне заранее, чтобы вблизи пылающего кратера дожидаться своего последнего часа, или пока все же стоит еще немного побродить по свету, и, прибавляя, что ответ на этот вопрос он надеется получить у знаменитого мудреца Бебелиха, обосновавшегося на Фасосе.
Поэтому все присутствующие за столом высказали бурную радость по поводу того, что сейчас Эпифокл пока направляется на остров Фасос, а вовсе не на Сицилию, в северо-восточной части которой как раз расположен постоянно кипящий вулкан Этна - признаться, куда более знаменитый во всем мире, чем сам философ, - и лишний раз подняли за это кубки с вином.
Но, вспомнив про Сицилию, Сапфо словно увидела перед глазами начертанное светящимися буквами женское имя - Анактория - оно прокатилось в памяти длинной, плавной волной, унося в далекое прошлое.
Анактория - это имя само по себе звучало как законченное стихотворение.
Можно было менять ударение и произносить это имя на разные лады, но оно все равно казалось Сапфо похожим на морскую волну, которая всякий раз мысленно прибивала Сапфо к берегу Сицилии, взвиваясь у берега белопенным вихрем.
И на вкус эта волна была такой же соленой, как слезы на щеках Сапфо в то далекое время, когда она сама волей судьбы была заброшена на далекий благословенный остров.
О, нет! Ей тогда не пришлось бросаться в кипящую лаву Этны или в морскую пучину, чтобы родиться заново, - это произошло само собой, и как раз на сицилийской земле, рождающей вулканы и прочие чудеса.
Может быть, к "перековке" ее судьбы действительно приложил руку хромой Гефест - угрюмый супруг прекрасной Афродиты? Или кто-то из других богов?
Сапфо даже показалось, что и теперь она в комнате вовсе не одна, что здесь появился кто-то еще, незримый для обыкновенного взгляда.
Возможно, это была тень Анактории - женщины, которую Сапфо всегда мысленно называла "любовь моя, незабвенная Анакта" и чью тень - хотя бы только одну тень! - хотелось накрепко удержать в своих объятиях в воспоминаниях и снах.
Но, скорее всего, это была сама богиня памяти - Мнемосина, как правило, приходившая к Сапфо именно в облике Анактории.
Нет, вовсе не случайно, что именно Мнемосина - та, которая состоит из любви и памяти! - считается законной матерью девяти Муз и всех видов искусств.
Сапфо крепко зажмурилась, надеясь хотя бы сейчас отчетливо увидеть перед собой лицо Анактории, но, как и прежде, не смогла его вспомнить во всех драгоценных подробностях.
Какой она была, Анактория?
Красивой? Да, кажется, очень красивой, и даже больше того - теперь она сделалась настолько прекрасной и нестерпимо сияющей в памяти, что для того, чтобы попытаться ее разглядеть, приходилось зажмуриваться.
Молодой? Навряд ли.
Анактория была гораздо старше Сапфо - возможно, на десять, а быть может, и на двадцать, и даже больше лет - тогда Сапфо про возраст подруги не спрашивала, а теперь ей и вовсе его было неинтересно знать.
Зато Сапфо хорошо помнила, что у Анакты были седые волосы, которые она не закрашивала, как делали многие женщины, а, наоборот, слегка подцвечивала какой-то особенной голубой краской, так что ее голова напоминала Сапфо снежную, недосягаемую вершину высокой горы.
Глядя на эту вершину, можно было догадаться, что Анактория успела уже преодолеть множество лет-перевалов, пока добралась до сегодняшнего дня.
Но зато у Анакты было очень молодое, румяное лицо, на нем не было видно приметных, перепутанных дорожек из морщин - отражения тех невидимых путей, по которым на вершину лет забираются все смертные.
И это казалось Сапфо странным и загадочным - может быть, Анактория к своей удивительной мудрости перелетела на крыльях, по воле богов?
Или она на самом деле была еще совсем молода и лишь почему-то очень рано поседела?
Но для молодой женщины Анактория была слишком мудра и серьезна, хотя изредка все же любила и умела повеселиться.
Пожалуй, эта неразрешимая загадка - "энигма Анакты" - а точнее всего, внешнего облика Анактории крепче всего засела в памяти Сапфо, вытеснив все остальные конкретные приметы.
Например то, какие у любимой женщины были глаза, брови, плечи, губы...
Впрочем, Сапфо иногда случайно угадывала забытые приметы внешности Анактории в самых разных окружающих ее женщинах.
Например, увидев нежные, белые руки Филистины, Сапфо могла сказать себе: "Такие же руки были у Анакты", или, поймав на себе чей-то взгляд, вспоминала - "Точно так же иногда смотрела Анактория", а услышав чью-то песню: "Вот так, только еще лучше, пела моя Анактория"...
И так - без конца: Сапфо то и дело находила Анакту в чьих-то жестах, интонациях, тихом смехе, в какой-нибудь искусной вышивке, в причудливой форме вазы, в морских брызгах, в названиях предметов, и уже настолько привыкла к этому, что даже перестала замечать, словно на самом деле Анактория всегда находилась с ней рядом.
Пожалуй, еще ближе, гораздо ближе, чем если бы до подруги можно было дотронуться рукой.
А если кто-нибудь произносил вслух слова "Сицилия" или "Сиракузы", то имя Анактории порой возникало в сознании Сапфо с такой яркостью грозовых молний, что она могла неожиданно заплакать, никому не объясняя причины своих слез, - пролиться дождем, начинавшим хлестать в нынешний день из далекого и навсегда утраченного прошлого.
Ах, Сицилия, которую поэты и моряки еще называют Тринакрией - треугольной страной! - из-за ее характерного, гористого, побережья.
До сих пор все думают - и Сапфо никого в этом не разубеждает! - что когда-то ей пришлось временно покинуть Лесбос, и родной город Эфес, и отправиться на Сицилию из-за установления тирании и начавшихся в связи с этим очередных волнений в стране.
Формально именно так и было: тогда многим пришлось на какое-то время оставить родные места, и совершенно естественно, что Сапфо тоже оказалась в числе тех, кто на большом корабле поспешил отправиться в Сиракузы.
Никто этому не удивлялся, а даже наоборот: ведь муж Сапфо - отважный Керикл находился в самых первых рядах среди тех, кто вступил в борьбу с единовластием, и, следовательно, его семье, даже если бы она спряталась в любом потаенном уголке Лесбоса, могла грозить смертельная опасность, как и родственникам других сторонников прежней власти.
Сапфо тоже понимала необходимость срочного побега из страны, когда ступала на корабль, отплывающий к берегам Сицилии, и даже подробно обсуждала это с родными Керикла, с кем ей пришлось делить тяготы морского путешествия, но зато сейчас Сапфо думала об этой истории совершенно иначе.
Сейчас Сапфо была уверена, что на самом деле отправилась тогда в столицу Сицилии вовсе не из-за политических обстоятельств, в которые ее поневоле втянул не в меру воинственный супруг, а была перенесена в Сиракузы по воле богов исключительно для того, чтобы встретиться с Анакторией.
Один раз Сапфо даже в шутку назвала подругу своей Ананкой - неизбежной судьбой.
Всемогущие боги, с их щедрой изобретательностью, могли бы, конечно, придумать и какой-нибудь другой способ как направить Сапфо в "Треугольную страну" на встречу со своей личной Ананкой, но почему-то выбрали именно этот, не самый легкий и прямой.
Но все же именно тогда, на том корабле, плывущем к Сицилии, подолгу, безотрывно глядя на убегающие вдаль волны. Сапфо впервые сумела признаться сама себе, что на самом деле она спешит убежать не от гнева тирана, а совсем от другой, невидимой тирании своего мужа Керикла.
Любимого и достойнейшего во всех отношениях человека, неподражаемого Керикла.
Но еще больше - просто от самой себя.
Во время этого длинного, вынужденного путешествия Сапфо совершенно не могла спать, потому что слишком сильно страдала от морской качки - она еще не знала тогда, что носит под сердцем ребенка! - и поэтому почти все время Сапфо проводила на палубе, сидя на одном и том же месте, как застывшая статуя, и провожая глазами проплывающие мимо незнакомые берега, пенные волны, в которых попеременно отражались то солнечные лучи, то звезды, похожие на маленьких рыбок.
Сапфо не могла сосчитать точно, сколько дней и ночей прошло за время долгого пути, ни у кого не спрашивала, скоро ли они прибудут на место.
Она просто глядела на воду и думала о чем-то своем.
Наверное, это плавание потому и вспоминалось Сапфо таким бесконечным, что она словно плыла тогда не только вдоль чужих берегов, в неведомую даль, но также еще и в глубину самой себя еще дальше, и куда глубже, чем морское дно.
Тогда, подставляя щеки то вольному ветру, а то поднятым бурей соленым брызгам, Сапфо впервые отчетливо поняла, что больше всего на свете ее душа жаждет покоя и одиночества.
Ради этого она бы даже согласилась сейчас вовсе исчезнуть - например, стать волной, или даже тенью волны на борту судна, превратиться в камень, ракушку.
Один раз Сапфо вдруг отчетливо представила себе, как превратилась в большую раковину: она покоилась под большой толщей воды, поверхность которой только что пробороздил этот самый корабль, наполненный шумными людьми.
Но вот корабль исчез из вида, на дне наступила полная, глубокая тишина, - и Сапфо почувствовала, что внутри нее начала тихо, незаметно расти жемчужина...
Наверное, она тогда просто на какое-то время задремала и увидела сон, предупреждавший ее о случившейся беременности.
Или о чем-то совсем другом?
Но проснувшись, Сапфо долго не могла забыть того счастливого ощущения, которое испытала она, превратившись в раковину.
Может быть, для того, чтобы пережить его снова, надо было просто шагнуть за борт и упасть на дно?
И тогда кто-нибудь из богов, до кого дойдет молитва, наверняка мог бы исполнить ее мечту - ведь небожители способны без труда творить любые метаморфозы.
Впрочем, нет - лучше бы они наслали внезапную бурю, которая разбила бы корабль о камни, но при этом сделали так, чтобы все благополучно спаслись, не заметив исчезновения Сапфо, и потом не стали бы ее винить в непозволительном своеволии.
Тогда Сапфо точно не пришлось бы возвращаться к прежней жизни, которой она сама до недавнего времени искренно гордилась и которая вызывала настоящую зависть окружающих.
Да что там - Сапфо и сама, до последней минуты, пока не поднялась на свое судьбоносное, шаткое суденышко, была абсолютно уверена в том, что ее женское счастье крепко и незыблемо, как ни у кого из смертных.
И вдруг, когда из-под ног на какое-то время в буквальном смысле ушла земля, и корабль закачался из стороны в сторону на волнах, Сапфо с ужасом поймала себя на мысли, что и в душе у нее, оказывается, тоже не осталось никакой опоры, за которую можно было бы ухватиться хотя бы мысленно.
Сапфо припомнила, что впервые похожее, но тогда лишь совсем еще шаткое чувство, возникло у нее, кажется, примерно год тому назад, когда вскоре после свадебного торжества до нее со всех сторон начали доноситься услужливые сплетни о многочисленных наложницах Керикла и чуть ли не целые легенды о его нечеловеческой любвеобильности.
Теперь даже смешно вспоминать о том, какой же нестерпимой была обида молодой жены на этих сплетниц и самих продажных гетер, которые бессонными ночами подвергались самым страшным проклятиям!
О, как же безутешны были ее рыдания после очередных новостей о былых и даже - но это казалось вовсе немыслимо! - настоящих похождениях любимого супруга!
Ведь тогда Сапфо пришлось впервые со всей ясностью осознать, что она - не единственная, вовсе не самая-самая, не та, кто дороже солнечного света, как говорил однажды сам же Керикл с дрожью в голосе, а просто - замужняя молодая женщина из богатой семьи, которая должна благодарить богов за то, что красавец Керикл осчастливил ее своим выбором и взял себе в законные супруги.
Невинность моя, невинность моя,
Куда от меня уходишь?..
Теперь никогда, теперь никогда
К тебе не вернусь обратно.