Мои боевые товарищи полагали, что находятся в стране, которая испокон веку принадлежит им одним. В отличие от них, мне представлялось, что я оставил собственную страну, в которой прожил почти всю свою жизнь и куда боялся больше не вернуться - если погибну в одном из боев. Вообще-то счастье мне улыбнулось - я остался в живых, причем без особых усилий с моей стороны. Однако опасение, что я больше не вернусь в страну, из которой вышел, также оправдалось, хотя и неожиданным образом, который я в то время не в состоянии был вообразить.
На следующий день после сражения за Абу-Тур нас, солдат, разумеется, тех, кто не пострадал в бою, повели к Стене Плача. Мы осторожно шагали по мертвым улицам, держа в руках заряженное оружие. Изредка в одном из окон на мгновение появлялось и исчезало перепуганное лицо. Довольно скоро мы вошли в узкий проход - проулок, одной из сторон которого была высокая стена из обтесанных камней, другая же состояла из домов. В то время, разумеется, дома в этом квартале (старинном квартале Муграби) еще не были сплошь снесены, чтобы освободить место для огромной площади рядом со Стеной, где сегодня собираются фанатики "Диско-Стены" или "Дискотеки Святого духа", как нередко называл ее профессор Йешаяху Лейбович. Мы были выжаты и утомлены до предела, кровь убитых и раненых впиталась в нашу грязную форму. Больше всего нас волновал прозаический вопрос, где бы тут помочиться, - ведь мы не могли остановиться в одном из немногих еще открытых кафе или зайти в дома, принадлежащие местным жителям. Чтобы не оскорбить тех, кто сохранил уважение к традиции, мы мочились на арабские дома, стоявшие с другой стороны проулка, напротив Стены, и, таким образом, не оскверняли сооружение, воздвигнутое верно служившими Риму "злодеем" Иродом и его потомками, надеявшимися при посредстве огромных камней прославить свое (в случае Ирода - тираническое) правление.
Признаюсь: размеры обтесанных камней, из которых построена нижняя часть стены, показались мне пугающими. Я хорошо помню, что ощутил себя рядом с ними маленьким и слабым. По-видимому, этому способствовали и незначительная ширина проулка, выпячивавшая громадность каменных глыб, и страх перед невольными соседями, еще не знавшими, что вскоре будут изгнаны из своего квартала. В то время я мало что знал и о царе Ироде, и о его творении - Стене Плача.
Я, разумеется, видел его - творение, не царя - на старых фотографиях, тускло напечатанных в наших учебниках, но никогда не встречал людей, мечтавших его навестить. Разумеется, мне и в голову не приходило, что это отнюдь не стена Иерусалимского храма, так же как и то, что большую часть времени, прошедшего с момента его разрушения, Стена - в отличие от в высшей степени священной вершины Храмовой горы, посещение которой запрещено религиозным евреям из-за их ритуальной нечистоты, - вообще не считалась святым местом. Лишь в новейшее время секулярные "агенты культуры", энергично взявшиеся за создание и укрепление "новой традиции" при помощи фотоальбомов, посвященных победоносным войнам, без малейших угрызений совести переписали национальную историю. Они сфабриковали знаменитую фотографию "трех солдат" (в середине, разумеется, красивый ашкеназский юноша, снявший каску и держащий ее в руках перед собой, простоволосый, как в церкви), глаза которых, переполненные двухтысячелетней тоской, устремлены на мощную стену. Сердца солдат, разумеется, разрываются от радости - страна праотцев наконец "освобождена"!
С этого момента мы не переставали с энтузиазмом распевать "Золотой Иерусалим" Наоми Шемер, песню о вожделенной аннексии Иерусалима, написанную почти сразу после окончания боев и ставшую эффективным катализатором, способствовавшим формированию представления об оккупации восточной части города как реализации нашего естественного исторического права. Все, кто вторгся в Иерусалим в нестерпимо жаркий июньский день 1967 года, по идее, должны были бы знать, что вступительные слова песни, ставшие моральным оправданием войны: "Вот, сухи колодцы, пуста городская площадь, никто не посещает Храмовую гору в Старом городе", - абсолютно бессмысленны. К сожалению, лишь немногие, если такие вообще были, понимали тогда, насколько опасными и даже антиеврейскими они являются. Увы, когда побежденные столь слабы, поющие победители не задумываются о деталях. Завоеванные даже не лежали безгласно у наших ног - они вчистую испарились, исчезли, будто их вовсе не было, из священного пространства вечного еврейского города.
После окончания боев меня вместе с десятью другими солдатами послали сторожить иорданскую гостиницу "Интерконтиненталь", название которой позднее было "ивризировано" - теперь она называется "Шева а-Кшатот". Эта великолепная гостиница находится на вершине Масличной горы рядом с древним еврейским кладбищем. Когда я позвонил отцу, жившему тогда в Тель-Авиве, и сообщил ему, что оказался рядом с Масличной горой, он напомнил мне старую историю, хорошо известную в нашей семье, о которой я, ввиду ее полной нерелевантности, совершенно забыл.
Дед моего отца незадолго до смерти решил переехать из своего дома в Лодзи в Иерусалим. Дед был вовсе не сионистом, а напротив, исполняющим религиозные заповеди хасидом, поэтому вместе с билетами на поезд и пароход он приобрел себе надгробие. Планы этого достойного еврея не предусматривали жизнь в Сионе - он всего лишь хотел быть похороненным на Масличной горе. Мидраш XI века утверждает, что воскрешение мертвых начнется с Масличной горы - высокого холма, нависающего над Храмовой горой, где некогда стоял Иерусалимский храм. Старый Гутенберг - так звали моего прадеда - продал все свое имущество, чтобы оплатить путешествие, и не оставил наследникам ни полушки. Он был изрядным эгоистом, из тех людей, которые непременно пытаются пробиться к началу любой очереди, так что ему ужасно захотелось попасть в число тех, кто первым восстанет из мертвых с приходом мессии. Он надеялся, что его личное избавление наступит раньше, чем пробуждение друзей и знакомых. Таким образом, он оказался первым членом нашей семьи, похороненным в земле Сиона.
Отец посоветовал мне попытаться разыскать могилу прадеда. Вспыхнувшее ненадолго любопытство было быстро пресечено суровой летней жарой и угнетающей усталостью после боев - я оставил эту идею. К тому же, согласно распространившимся слухам, старинные надгробья использовались иорданцами для строительства гостиницы или, по другой версии, в качестве плит, которыми замостили дорогу к ней. Помню, что в тот самый вечер, после разговора с отцом, я прислонился к стене, рядом с которой стояла моя кровать, и вообразил, что прикасаюсь к плите, служившей надгробием моему эгоисту-прадеду. Мне, вдребезги пьяному от превосходного вина, позаимствованного в гостиничном баре, ничего не оставалось, кроме как задуматься о том, как издевается над нами история. Убожество моего статуса вооруженного сторожа, находящегося на Масличной горе рядом с грабителями, евреями-израильтянами, убежденными в том, что имущество иорданской гостиницы принадлежит "освободителям" Иерусалима, навело меня на мысль о том, что воскрешения из мертвых в ближайшее время ожидать не приходится.
Через два месяца после встречи со Стеной и Масличной горой мне довелось углубиться в "Страну Израиля"; вскоре я стал невольным участником драмы, в значительной степени сформировавшей всю мою последующую жизнь. В первый же срок моей резервной службы, через пару месяцев после Шестидневной войны, меня направили в старое здание полицейского управления, находившееся у въезда в Иерихон, первый город, согласно старой легенде, захваченный древними израильтянами, разумеется, не без помощи чуда - городские стены рухнули от рева израильских труб. К несчастью, в Иерихоне мне пришлось пережить травматическую историю, оставившую глубокий след, никак не стыковавшийся с ощущениями, испытанными древнееврейскими разведчиками, гостившими у Рахав, согласно свидетельству Ветхого Завета - местной проститутки. Когда я прибыл на место, солдаты сообщили мне, что палестинские беженцы недавней войны, пытающиеся вернуться в свои дома ночью, систематически пристреливаются. Беженцы, пересекающие реку Иордан днем, арестовываются и отправляются через день-два обратно - на другой берег. Мне приказали сторожить арестованных в импровизированной тюрьме.
В одну из пятничных ночей сентября 1967 года (хорошо помню - это было накануне моего дня рождения) мы, солдаты, остались без офицеров, уехавших развлекаться в Иерусалим. Пожилой палестинец, задержанный на шоссе с изрядной пачкой долларов в кармане, был отведен в камеру для допросов. Я стоял на улице, часовым, и неожиданно услышал ужасные крики. Я вбежал в здание, залез на подвернувшийся ящик и заглянул в камеру. Через стекло я увидел страшное зрелище. Арестованный сидел, привязанный к стулу, а мои славные товарищи избивали его, нанося удары по всему телу; время от времени они вдобавок втыкали в его руки горящие сигареты. Я с трудом слез с ящика, меня вывернуло наизнанку. Дрожащий и насмерть перепуганный, я вернулся на свой пост. Вскоре от здания отъехал тендер, в котором лежало мертвое тело старика-"богатея". Товарищи прокричали из машины, что едут к реке Иордан с тем, чтобы избавиться от трупа.
Не знаю, где было выброшено изуродованное тело старика - там, где "сыны Израиля" пересекли Иордан, направляясь в страну, завещанную им непосредственно богом, или в другом месте. Едва ли там, где святой Иоанн крестил первых "истинных израильтян" - Евангелие указывает, что это происходило существенно севернее Иерихона. В любом случае, я так никогда и не узнал, почему старый палестинец был подвергнут пыткам и замучен до смерти. Ведь в то время еще не начался террор, с которым необходимо бороться "любыми методами", более того, старик даже не пытался оказать сопротивление. Неужели единственной причиной были деньги? Или же поводом к пыткам и банальному убийству стали субботняя скука и отсутствие развлечений в выходной день?
Лишь позднее я осознал, сколь существенным жизненным рубежом оказалось для меня "иерихонское крещение". Я не сумел предотвратить пытки и убийство из-за сильнейшего страха, заставившего меня начисто утратить присутствие духа. Не знаю, сколь эффективным стало бы мое вмешательство, однако то обстоятельство, что я даже не попытался что-либо предпринять, глубоко меня угнетало; я страдал из-за этого в течение многих лет. Вероятно, воспоминание об убийстве живет во мне по сей день - раз я пишу о нем. Эта история заставила меня понять, что чрезмерная власть может породить не только растлевающее зло, что было хорошо известно еще лорду Актону, но и недопустимое ощущение господства над другими людьми, перерождающееся, в конечном счете, в господство над территорией. Я убежден в том, что мои предки, жившие в Восточной Европе в черте оседлости, не смогли бы представить себе, что будут творить их потомки в Святой земле.
Свой следующий виток резервной службы я снова провел в Иорданской долине, как раз тогда, когда там начали - с энтузиазмом - строить первые поселения Нахала. На второй день службы, ранним туманным утром, с самым восходом солнца, я принял участие в смотре, устроенном генералом Рехавамом Зеэви, известным также под прозвищем Ганди. Зеэви был назначен незадолго до этого начальником Центрального военного округа; к этому моменту он еще не успел получить в подарок от своего друга Моше Даяна живую львицу, ставшую позднее символом военного израильского присутствия на Западном берегу. Представший перед нами генерал, уроженец Палестины, блистал выправкой, которая не посрамила бы генерала Паттона; по ходу дела он произнес короткую речь. Я не могу через столько лет вспомнить в точности, что он сказал, отчасти оттого, что в это время почти дремал. Однако никогда не забуду момент, когда Зеэви махнул рукой в сторону Иордании, горы которой вздымались к небесам за нашей спиной, и с энтузиазмом призвал нас никогда не забывать: эти горы - тоже часть Эрец Исраэль, Земли Израиля; там, в библейских Гиладе и Башане, жили наши далекие предки.