Выпускница монастырской школы Вера Роуланд познакомилась в поезде с ослепительно прекрасным Лоренсом Бракнеллом и навсегда отдала ему свое неискушенное сердечко. Но стоило Вере назвать себя, как ее прекрасный принц стал высокомерен и холоден. Дело в том, что девушке неизвестно, кто ее отец, а Лоренс посвящен во все обстоятельства этой тайны. Несчастная, влюбленная и страдающая Вера решает, несмотря ни на что, узнать правду и завоевать любовь красавца Бракнелла...
Содержание:
Глава 1 1
Глава 2 1
Глава 3 3
Глава 4 6
Глава 5 9
Глава 6 11
Глава 7 13
Глава 8 16
Глава 9 17
Глава 10 19
Глава 11 21
Глава 12 23
Глава 13 25
Глава 14 27
Глава 15 29
Глава 16 31
Глава 17 35
Примечания 35
Дениза Робинс
Лоренс, любовь моя
Глава 1
Бывает, лежу я в темноте долгими бессонными ночами, и перед моим мысленным взором, как наяву, снова и снова встает одна и та же картина: я крадусь по темной галерее, поглядывая на шикарную извивающуюся лестницу с великолепной балюстрадой орехового дерева, ведущей в огромный холл старинного особняка.
В тот незабываемый вечер лишь неяркий свет единственной лампы - электрического фонаря в руках бронзовой статуи нимфы на стойке перил у подножия лестницы освещал злополучный дом Халбертсонов. В густом полумраке я едва различала очертания белой гипсовой розы на высоком потолке и картины в позолоченной раме над резным камином - портрет леди Халбертсон, умершей задолго до моего возвращения в это проклятое место. Художник был мастером своего дела, и Грейс Халбертсон предстала перед нами, как живая: прекрасная и гордая, а в глазах - горе, но какое-то слишком уж ожесточенное и эгоистичное, чтобы вызвать сочувствие.
Однажды ее принесли домой на носилках, со сломанным позвоночником. Парализованная Грейс провела остаток безрадостной жизни в полном отчаянии и одиночестве, без любви, без сочувствия. Муж абсолютно не понимал ее, а Хью, единственный сын, ее родная кровиночка, из-за которого было пролито немало слез, трагически погиб.
Скорбь и печаль висели над Большой Сторожкой, как ядовитые испарения, и я не знаю, смог ли хоть кто-нибудь из живущих в нем избежать их пагубного воздействия, кроме, пожалуй, одного человека, которого я так сильно любила. Моего единственного мужчины.
В конечном итоге именно он, Лоренс, доставил мне столько страданий, сколько не смогла бы доставить ни одна другая живая душа в мире, хотя в то время мой любимый, наверное, и сам не отдавал себе в этом отчета.
Все началось с моего возвращения из монастырской школы в Восдейл-Хэд. Без сна лежа в постели, я раз за разом переживала череду страшных, мистических ночей, проведенных в Сторожке: ночь, когда легенда о Черной Собаке стала явью; ночь, когда я впервые увидела шокирующе прекрасную рыжеволосую Рейчел Форрестер, услышала, как она говорит с Лоренсом по телефону, и заподозрила, что они - любовники; и последнюю ночь, которую мне не забыть, покуда я жива. Именно тогда Рейчел, так и не сумевшая отравить его жизнь, решила положить конец моей.
Вряд ли когда-нибудь мне удастся стереть из памяти, как я стояла на самой верхней ступеньке лестницы, и длинные тонкие пальцы потянулись ко мне, вцепились в мои плечи, сильные руки толкнули меня, и я с криком полетела вниз… вниз…
О Лоренс, любовь моя, даже теперь, оглядываясь назад, я кожей ощущаю весь ужас той ночи!
Незабываемый… и незабытый…
Глава 2
Мне было девятнадцать - слишком взрослая для того, чтобы оставаться в католической женской школе при монастыре. Большинство моих подруг из старших классов вернулись в свои семьи год назад. Все жалели меня.
Почему бы тебе не поехать домой? Почему бы не отправиться в университет и все такое? Почему никто не приезжает повидать тебя, бедное дитя?..
У меня не было ответов на эти вопросы, но мне казалось, что окружающие жалеют меня. И это совсем не утешало, а, наоборот, бесило меня.
Я не католичка, но, пребывая в монастырской школе в Брюсселе с семи лет, я конечно же не могла не проникнуться религиозной атмосферой. Одно время я даже хотела постричься в монахини. Это было в тот период моей жизни, когда я особенно остро почувствовала, что никто меня не любит и никто во мне не нуждается. И вот с этой просьбой я бросилась в ноги нашему священнику, преподобному Лашасу, но ответ его был суровым: "Поглядим. Твоя судьба в руках Господа нашего, моя девочка".
Вот так всегда: люди пытаются отделаться от меня.
Я стала много читать о жизни за пределами школы, выискивая книги на английском и французском. К тому времени я уже отлично владела последним. Я с интересом внимала моим подружкам, которые побывали дома на каникулах и рассказывали о своей счастливой семейной жизни, вечеринках и кавалерах. Слушала и удивлялась. Не то чтобы я не знала, что такая жизнь действительно существует за пределами моей школы, но все, на что могла я рассчитывать, - это ежедневная прогулка "строем за ручку" по улицам Брюсселя, во время которой можно было поглазеть на магазины, кафе и толпы разряженных людей. В конце концов я прочно утвердилась в мысли, что за стенами монастыря есть другая, более насыщенная, веселая и волнующая жизнь. Но время летело, моя мать посещала меня раз в год, изредка - два. Обычно это происходило летом, и мы с ней выезжали на пару недель в небольшой пансион в Зуте. Там мне разрешались такие необычайные развлечения, как посмотреть кино или поесть в кафе. Я купалась в море, загорала на шумном пляже, ходила по магазинам. Но моя мать оставалась для меня чужим человеком. И все же я всегда с нетерпением ждала ее визитов и возможности вырваться из однообразия монастырской жизни. Так пролетело двенадцать лет. Правда, мама иногда приезжала в школу и оставалась со мной на выходные, но это бывало крайне редко. Она всегда была слишком сдержанной и погруженной в себя, никогда не выражала желания поговорить о моей семье или о своем прошлом; и после ее отъезда я нередко чувствовала себя еще хуже. Эти праздники повергали меня в новое состояние смятения и неуверенности, из которого я выбиралась целую вечность. Но проходило время, и мне снова хотелось увидеть свою мать, побыть с ней - и круг замыкался.
Надо сказать, что между нами никогда не было проявлений ни любви, ни нежности. Мод Роуланд, моя мама, казалось, была просто не способна ни на что, кроме коротких объятий, поцелуя да неприветливой улыбки. Она сводила меня с ума отказом удовлетворить мое любопытство в том, что касалось меня самой - кто я, где родилась и все такое. Иногда я даже чувствовала себя бестелесной, будто и не было вовсе на этом свете никакой Веры Роуланд.
Я писала матери каждую неделю, и она присылала мне ответы. Эти письма, такие же холодные и сдержанные, как и она сама, и были тем единственным звеном, которое связывало меня с внешним миром. Мама никогда не писала о новостях, происходивших в том доме, в котором жила. Всего лишь пара анекдотов из жизни деревни или Озерного края в целом да еще рассказ о ее растениях - вот и все, что можно было почерпнуть из ее посланий. Мать была прекрасным цветоводом, и у меня собрался превосходный гербарий из листьев всех ее комнатных растений. Эта коллекция была моей гордостью.
И лишь в очень редких случаях мать упоминала о старом джентльмене - сэре Джеймсе Халбертсоне, на которого она работала и которого я смутно помнила. Здоровье его оставляло желать лучшего, и однажды мама сказала мне, что некая мисс Форрестер была нанята в качестве постоянной сиделки для старика. Болезнь была затяжной, сэр Джеймс совсем ослаб, чтобы обходиться без неусыпного внимания профессиональной медсестры.
По мере того как я становилась старше, я делала попытки сложить из разрозненных кусочков целую картину, и эта головоломка преследовала меня последние несколько лет.
Я пыталась самостоятельно воссоздать свою жизнь в детстве, и меня больше не пугало нежелание матери идти на контакт.
Я точно знала, что она много лет проработала экономкой в семье Халбертсон, которая жила в Большой Сторожке на берегу Вействотера - одного из самых диких и прекрасных озер Камберленда.
Мне было семь, когда я покинула Сторожку. В этом возрасте дети уже кое-что понимают, а я всегда отличалась наблюдательностью, все схватывала на лету. У меня отличная память. Честно говоря, думаю, я частенько пугала свою мать вопросами о людях и вещах, о которых, как она считала, я должна была давным-давно позабыть. Но лучше всего я помнила дом Халбертсонов. Громадное каменное здание четырнадцатого века - мрачное, но прекрасное, с фасадом, перестроенным в эпоху правления короля Георга. Я прекрасно помнила древнюю круглую башню, над которой в старинные времена гордо развевался флаг, возвещавший, что Халбертсоны находятся в своей резиденции. Все с налетом царственности и, я даже сказала бы, снобизма. Леди Халбертсон уж точно была снобом, она увлекалась охотой, стрельбой, рыбалкой, постоянно развлекала бомонд.
Дом отражался в обрамленном деревьями зеркале Горького озера - это название интриговало меня с тех самых пор, как я немного подросла и начала кое-что понимать, но никто и никогда не выражал ни малейшего желания рассказать мне, из-за чего такому фантастически красивому озеру дали столь странное имя.
Ребенком я свободно бегала по всему поместью, но мне никогда не дозволялось подходить близко к воде. Иногда я играла в небольшом садике у домика Тисдейлов - главного садовника и его жены Элис, - который находился недалеко от больших железных ворот, преграждавших путь на подъезде к дому.
Мы с матерью жили в главном здании, в квартире на нижнем этаже, которая располагалась за кухонным крылом дома и таким образом была отрезана от покоев семейства. Мне строго-настрого запрещалось открывать обитую зеленым сукном дверь, ведущую в главный холл. Что-то не припомню, чтобы ее высочество леди Халбертсон когда-либо говорила со мной, но я, бывало, видела, как она скачет верхом по парку, гордая и прекрасная. С сэром Джеймсом дела обстояли иначе. Если он встречал меня на дорожке или в парке, то всегда останавливался поговорить, иногда даже давал мне десять шиллингов, а каждое Рождество я получала от старика подарок. Но чтобы леди сделала нечто подобное - никогда! И только после того, как я покинула Англию и немного подросла, я начала задумываться над таким странным поведением хозяйки по отношению ко мне.
Почему? - спрашивала я себя снова и снова. Что я такого сделала? Я знала только то, что родилась в Восдейл-Хэд, но не имела ни малейшего понятия, кем был мой отец, почему меня сослали в Брюссель или кто оплачивал мое образование. Уж точно не мама - она не смогла бы сделать это в одиночку. Мать была вдовой и жила на зарплату экономки а брюссельская католическая школа - далеко не благотворительное заведение. Это была одна из лучших и самых дорогих частных школ на континенте.
К восемнадцати годам я вполне могла бы гордиться своим воспитанием и образованием. Я сносно играла на пианино, любила музыку и историю, как английскую, как и французскую, однако надежд на поступление в университет питать не приходилось.
Во время своего последнего визита мать сообщила мне, что в скором времени я вернусь назад в Озерный край и снова буду жить с ней в Большой Сторожке. Я с нетерпением ждала этого дня.
Долгожданное письмо, возвещающее о моем освобождении, пришло холодным солнечным утром в начале марта. Я позвала свою лучшую подругу Кристину, с которой мы делили комнату, и прочитала ей послание. Я прямо светилась от радости.
"Милый Верунчик (мама называла меня так с раннего детства), я послала преподобной матери чек, чтобы оплатить твои расходы на поездку домой. Хочу, чтобы ты приехала в Восдейл-Хэд на Пасху. Из Брюсселя ты уезжаешь насовсем, так что собери все свои вещи. В среду накануне Пасхи ты вылетишь в Сабену, потом возьмешь такси и поедешь прямо к миссис Коллинз, она моя двоюродная сестра. У нее небольшая квартирка в Чешир-Хаус в Вействотер, на улице Райдер, старушка приютит тебя на ночь. На следующее утро ты на Юстонском вокзале сядешь на поезд в 11.05, он прибудет в Сискейл в 5.37. Там мистер Унсворт встретит тебя на "роллс-ройсе" сэра Джеймса. Я не смогу приехать с ним, но я буду с нетерпением ждать, когда же моя дочка вернется наконец домой. Пожалуйста, не расспрашивай ни о чем миссис Коллинз - она не знает о нашей семье абсолютно ничего.
Твоя любящая мама".
- Разве это не здорово? - воскликнула я. - О Кристина, наконец-то я возвращаюсь домой!
И хотя Кристина улыбнулась в ответ и поздравила меня, но я видела, что мамино письмо не очень впечатлило подругу. По правде говоря, я знала, что между нашими жизнями - пропасть. Она происходила из нормальной счастливой лондонской семьи, каждые каникулы бывала дома, и родители в ней души не чаяли. Ко всему прочему она, в свои восемнадцать, уже завела кавалера, который водил ее на вечеринки и все такое. Она наверняка решила, что письмо моей матери слишком уж официальное, подруге ведь было невдомек, что на этот раз в нем было куда больше тепла, чем обычно. Весь остаток дня я с ума сходила от радости.
За ужином Кристина спросила меня, что означает строчка "она не знает о нашей семье абсолютно ничего".
- Что за тайны?
В ответ я лишь пожала плечами, я действительно не знала, на что намекала мать. Кроме того, так было всегда, сколько я себя помню: стоило мне задать хоть какой-нибудь вопрос о нашей семье, мама замыкалась в себе, и из нее ни слова невозможно было вытянуть.
Однако теперь, после долгих двенадцати лет, я снова увижу Большую Сторожку, и все наконец прояснится.
Новая жизнь началась для меня в Страстной четверг, когда я уютно устроилась у окна на заранее заказанном месте в Северном экспрессе. Господи, думала я, вот это путешествие! Первым классом! Экономка моя мать или нет, но у нее всегда водились деньги, и она не жалела их на свою дочь, и это хоть как-то компенсировало скучную, однообразную жизнь в монастырской школе.
Остановка у ее кузины ничем меня не порадовала. Она была намного старше матери, туговата на ухо и, на мой взгляд, немного простовата. Старуха болтала без умолку и не обращала никакого внимания на мои попытки заговорить. Так что даже если бы я ослушалась мать и стала задавать вопросы о моей семье, то вряд ли бы мне удалось много узнать.
Но следующий день был совсем не таким. Не важно, что Юстонский вокзал был холодным, мрачным и темным. Праздная толпа возбуждала мое воображение, кроме того, я никогда не путешествовала в одиночку вплоть до сегодняшнего дня. Я так давно не была в Англии, что она стала для меня чужой страной. Я даже по привычке заговорила с носильщиком по-французски и только потом исправилась и перешла на английский.
В купе, кроме меня, ехала молодая пара с маленьким ребенком, оба были хорошо одеты и выглядели преуспевающими; а также высокий молодой человек, который вбежал в последний момент. Выглядел он потрясающе, на нем было короткое пальто из верблюжьей шерсти с высоким воротником, наполовину закрывающим подбородок, а в руках - тонкий черный кожаный портфель. Он отдышался, сел и расстегнул пальто. Тут я разглядела его как следует. Это был сказочно красивый принц: загорелый, будто долгое время провел на заграничных курортах, с породистым лицом, обрамленным густыми темными вьющимися волосами. Молодой человек бросил на меня беглый взгляд, развернул газету и погрузился в чтение: я ничем не привлекла его внимание. Из-за газеты мне удалось разглядеть квадратный подбородок и большие глаза цвета темного ореха. Это были неотразимые глаза, которые, казалось, просвечивали человека насквозь. Внезапно я пала духом при мысли о своей совершенно непривлекательной внешности.
Мама обычно покупала мне добротную одежду, но вкус у нее отсутствовал напрочь. Кристина однажды тактично заметила, что мне надо бы подобрать что-нибудь "более модное". Я знала, что серо-голубое твидовое платье, которое я надела в тот день, слишком длинно, а в Англии принято носить коротенькие юбочки. Чулки были отвратительны, а коричневые кожаные туфли отдавали школой и провинцией.
Кристина постаралась хоть как-то преобразить мою прическу и умоляла меня не надевать фетровую шляпу, которую мать купила мне во время своего последнего визита в Брюссель. Так что я повязала шарф в надежде, что буду выглядеть хоть немного современнее. Большинство женщин в наши дни носят шарфы.
Кристина, бывало, говорила, что мне, с моей великолепной фигурой, просто не простительно так безвкусно одеваться, но я не обращала внимания и посмеивалась над ее лестью. Подруга часто заявляла, что восхищается моей "сахарной кожей", большими глазами и длинными темными ресницами. У меня были густые длинные волосы пепельного оттенка, и я носила челку. Я в свою очередь полагала, что слишком худа, да и рост подкачал, и это сводило на нет все мои достоинства.
Несмотря на пасхальную суету, поезд отправился вовремя. Погода на улице стояла отвратительная, небо разразилось дождем со снегом, и я обрадовалась, когда в вагоне включили отопление.
Я тоже купила себе газету, и это оказалось целым событием, потому что в католической школе нам запрещалось приобретать отечественную прессу. Я принялась читать об "Убийстве с насилием", и статья просто шокировала меня. Я почувствовала себя беззащитной перед огромным жестоким миром, ведь мне никогда не приходилось слышать ни об убийствах, ни о насилии. Мне стало как-то неуютно.
Беспокойство усилилось, когда мы прибыли в Рагби, и пара с ребенком сошла с поезда, оставив меня наедине с молодым человеком. Он все еще был погружен в одну из многочисленных газет, которые вез с собой. Я нервно крутила в руках перчатки. Монахини предупреждали меня, чтобы я никогда не оставалась в купе наедине с мужчиной, и я знала почему. Может, я и была наивной, но уж точно не простушкой. Умудренная опытом Кристина снабдила меня всей необходимой информацией насчет разницы полов и секса. И я уже начала подумывать, не относится ли мой попутчик к мужчинам, которые могут внезапно напасть на юную беззащитную девушку, но потом сама рассмеялась над своими страхами. В вагоне был коридор, и в купе в любой момент мог войти кондуктор. Как будто в подтверждение моих мыслей дверь распахнулась, к нам заглянул официант и спросил, не нужны ли нам билеты на ленч. Молодой человек взял один. А через минуту неожиданно опустил газету и улыбнулся:
- Ну, похоже, купе в нашем распоряжении на всю оставшуюся дорогу. Я думал, перед Пасхой будет давка, а вы?
- Д-да, - ответила я, заикаясь.
- Погода не очень, и прогноз на Пасху тоже не радует.