- Он сидит и закуривает сигарету. Вот бросил горящую спичку на траву.
Голос у Кайли, того и гляди, сорвется, в глазах стоят слезы. Салли холодеет и затихает. Да, ее дочь каким-то образом вступила в контакт с Джимми, это ясно. У Салли изредка тоже бывало ощущение, будто во дворе что-то такое есть, но она лишь отмахивалась, уловив краем глаза очертания неясной фигуры, отказывалась замечать озноб, охватывающий ее, когда она выходит поливать огурцы. Пустое, говорила она себе. Тень набежавшая, дуновение ветра - просто-напросто покойник, от которого никому никакого вреда.
Сейчас, пристально глядя из окна на задний двор, Салли невольно до крови прикусывает губу, но не обращает на это внимания. Из травы поднимается вверх струйка дыма, едко пахнет горелым, словно кто-то и впрямь швырнул спичку на мокрый газон. А захотел бы, чего доброго, мог бы и дом спалить! Мог бы полностью захватить весь задний двор, запугать их до такой степени, что им останется лишь стоять у окна и хлопать глазами. Газон и так уже весь зарос сорняками, столько времени стоит некошеный. Но все равно в июле здесь появляются светлячки. Сюда слетаются малиновки искать червяков после грозы. В этом саду подрастали ее девочки, и будь она не она, если позволит Джимми вытеснить ее отсюда, тем более что он и при жизни-то не стоил ломаного гроша! Не сидеть ему у нее во дворе, не угрожать благополучию ее дочерей!
- Хорошо, не волнуйся, - говорит она Кайли. - Мы это уладим.
Она идет к задней двери, открывает ее и кивком указывает Джиллиан на выход.
- Ты это мне?
Джиллиан пытается вытащить из пачки сигарету; руки у нее трясутся, как хвост у трясогузки. Ни в какой двор она выходить не намерена.
- А ну! - говорит Салли с властной силой, которая приходит к ней откуда-то в таких случаях, в самые страшные минуты, когда вокруг царят смятение и растерянность и у Джиллиан неизменно первое побуждение - сбежать куда-нибудь без оглядки и не разбирая дороги.
Они выходят вдвоем, держась так близко, что каждой слышно, как у другой стучит сердце. Всю ночь лил дождь, и теперь парной воздух движется розовато-лиловыми волнами. Птицы не поют: утро выдалось слишком пасмурное. Зато сонную окрестность оглашают своим гортанным переливчатым концертом лягушки, которых с ручья за школой нагнала сюда сырость. Лягушки обожают "сникерсы", которые иногда перепадают им от ребят постарше во время большой перемены. В поисках сладкого они и разбрелись во все стороны, шлепают по газонам, прыгают по лужам, что собрались после дождя в сточных канавах. Всего лишь полчаса тому назад парнишка, который развозит газеты, весело переехал на своем велосипеде одну из самых крупных представительниц лягушачьего племени и оглянуться не успел, как прямиком врезался в дерево, покорежил переднее колесо и заработал себе два перелома на левой щиколотке, обеспечив таким образом на сегодня отсутствие газет во многих домах.
Одна из лягушек на полпути через газон выбралась на дорожку, ведущую к кустам сирени. Сестрам становится зябко за порогом дома, как бывало в зимние дни, когда, завернувшись в старое ватное одеяло, они наблюдали в гостиной у тетушек, как между оконными рамами нарастает ледок. От одного взгляда на живую изгородь из сирени у Салли сам собой понижается до шепота голос.
- Еще выше выросла со вчерашнего дня. Это он гонит ее в рост! Не знаю, назло нам или просто из вредности, но результат налицо.
- Будь ты проклят, Джимми, - шепчет Джиллиан.
- Никогда не высказывайся дурно в адрес покойника, - останавливает ее Салли. - К тому же разве не мы сами упрятали его сюда? Этот кусок дерьма?
У Джиллиан першит в горле, до того оно пересохло.
- Ты считаешь, его надо вырыть обратно?
- Блестящая мысль, - говорит Салли. - Гениально! И что после этого с ним делать? - Более чем вероятно, что они упустили из виду миллион деталей. Дали ему миллион возможностей притянуть их к ответу. - Что, если сюда явятся его искать?
- Не явятся. От таких, как Джимми, люди предпочитают держаться подальше. Никто не хватится, никому он даром не нужен. Уж поверь мне. На этот счет мы можем быть спокойны.
- Ты-то вот искала такого, - напоминает ей Салли. - И нашла.
В соседнем дворе женщина развешивает сушиться на веревке белые простыни, синие джинсы. Дождя больше не будет - так сказали по радио. На всю неделю, до конца июля, обещана ясная, солнечная погода.
- Я получила то, чего, как полагала, была достойна, - говорит Джиллиан.
Это такое мудрое и верное заявление, что Салли просто не верится, как оно могло вылететь из Джиллиановых беспечных уст. Обе сестры подвергли себя за это время жесткой оценке и продолжают делать это, словно ни в чем не переменились с тех пор, когда две невзрачные девчушки стояли в аэропорту, дожидаясь, пока кто-нибудь их востребует.
- Можешь не беспокоиться из-за Джимми, - говорит Салли своей сестре.
Джиллиан только рада была бы поверить, дорого заплатила бы за это, будь у нее чем платить, но в ответ она с сомнением качает головой.
- Считай, что его уже нет, - уверяет ее Салли. - Погоди, вот увидишь.
Лягушка там, посреди газона, подобралась ближе. Ее можно, не покривив душой, назвать вполне симпатичной - гладкая, влажная кожица, зеленые глаза. Умеет терпеливо ждать, чего не скажешь о большинстве двуногих. Сегодня Салли возьмет пример с этой лягушки: вооружится и оградит себя терпением. Примется за повседневные хлопоты - пылесосить, менять постельное белье - на самом же деле, занимаясь всем этим, ждать, чтобы Джиллиан, Кайли и Антония ушли из дому.
Оставшись наконец одна, Салли сразу же направляется на задний двор. Лягушка все еще там - тоже ждала, за компанию с Салли. Она забивается поглубже в траву, а Салли тем временем идет в гараж и застает ее на прежнем месте, когда возвращается с садовыми ножницами и со стремянкой, которой обычно пользуется, когда нужно сменить лампочку или снять что-нибудь с верхней полки в кладовой.
Садовые ножницы остались в доме от прежнего хозяина, они старые и ржавые, но сегодня они еще, безусловно, ей послужат. На дворе между тем уже становится жарко и душно, над подсыхающими лужами курятся испарения. Салли готова к тому, что ей помешают. Ей не приходилось до сих пор иметь дело с призраками, которым нет успокоения, но она полагает, им свойственно, скорее всего, из последних сил цепляться за подлинную реальность. Она не удивится, если Джимми высунется из травы и ухватит ее за лодыжку, ей не покажется странным, если она отхватит себе ножницами кончик пальца или свалится со стремянки. Странным кажется как раз то, как споро и легко подвигается у нее работа. Впрочем, мужчину типа Джимми такая погода, как сегодня, будет вряд ли располагать к активности. Он предпочтет включенный кондиционер и упаковку свежего пива. Предпочтет подождать, пока настанет вечер. Если женщине приспичило трудиться на солнцепеке - пусть, он не станет вмешиваться, а лучше растянется на спине где-нибудь в тенечке, когда она еще и стремянку не успеет поставить.
Но Салли привыкла к тяжелой работе, особенно в глухую зимнюю пору, когда она ставит будильник на пять утра и поднимается ни свет ни заря, чтобы до того, как уйти с девочками из дому, ей хватило времени расчистить от снега дорожки и хотя бы раз загрузить грязным бельем стиральную машину. Она считала, что ей повезло, когда нашла себе работу в школе, где могла больше бывать со своими детьми. Теперь она может оценить, как умно тогда поступила. Лето всегда принадлежит ей, и это незыблемо. Вот почему ей нет необходимости торопиться, сводя кусты сирени. Если надо, может потратить на это хоть целый день - главное, что еще до наступления темноты этой сирени здесь не будет.
Останутся на краю двора одни лишь редкие пеньки, темные и корявые, ни на что не годные, - разве что под каким-нибудь притулится лягушка. Воздух будет недвижен и тих - комар зазвенит, и то услышишь; в последний раз за день подаст голос пересмешник, и все стихнет окончательно. Спустится ночь, и на улице, аккуратно связанные веревкой, будут лежать охапки сучьев и цветущих веток, дожидаясь утра, когда их подберет пикап мусорщика. Женщины, которых неудержимо влечет к сирени, придут и увидят, что кусты сведены под корень, роскошные цветы обратились в мусор, разбросанный вдоль тротуара и сточной канавы. Обнимутся они тогда и воздадут хвалу простым, понятным вещам и наконец-то вздохнут свободно.
Двести лет тому назад в народе верили, что жаркий и душный июль предвещает холодную, суровую зиму. Примечали, отбросит ли тень лесной сурок, впервые выйдя из норы, - тогда это к ненастной погоде. Широкое применение как средство против ревматизма имела кожа угря. Кошек никогда не держали в доме, поскольку кошка способна всасывать в себя дыхание младенца, от чего бедному дитяти недолго задохнуться в колыбели. В народе верили, что всему есть своя причина и каждую причину можно без труда установить. А если нельзя, значит, в этом замешана нечистая сила. С нечистым легко вступали в переговоры, - больше того, были люди, которые заключали с ним сделки по всей форме. Такое всякий раз рано или поздно всплывало наружу - человека выдавали либо его собственные злоключения, либо ужасная судьба его близких.
Когда у супружеской пары долго не было детей, муж клал жене под подушку жемчужину; если же и это не помогало, о женщине шли пересуды, строились предположения об истинной, скрытой сущности ее натуры. Если на грядках у хозяйки всю клубнику сожрала уховертка, то в городскую ратушу призывали проводить допрос старуху с дальнего конца улицы, косую и по большей части мертвецки пьяную. И даже после того, как хозяйка на допросе доказывала, что не повинна ни в каком злодеянии - если ей удавалось невредимой пройти сквозь воду или же выяснялось, что потраве подвергся урожай клубники по всей стране, - это все равно не означало, что такую женщину станут в городе любить и жаловать и хоть кто-нибудь поверит, что она так-таки ни в чем не виновата.
Вот каково было по преимуществу общее умонастроение, когда в Массачусетс впервые явилась Мария Оуэнс, с одной-единственной котомкой за плечами, маленькой дочкой на руках и узелком алмазов, зашитым в корсаж ее юбки. Мария была молода и красива, но одета во все черное и одинока, без мужа. Несмотря на это, ей хватило денег нанять двенадцать плотников строить дом на улице Магнолий, а также - уверенности в себе и в том, что ей надо, чтобы указывать строителям, какой породы дерево пустить на каминную полку в столовой и сколько требуется окон для наилучшего вида из дома на задний двор. У людей зародились подозрения, и неудивительно. Ребеночек у Марии Оуэнс никогда не плакал, даже если его укусит паук или ужалит пчела. На огороде у Марии не заводились ни уховертки, ни мыши. Когда на город налетел ураган, не было на улице Магнолий такого дома, что не пострадал бы, за исключением того, который строили двенадцать плотников, - тут ни единого ставня не снесло с окна, и даже белье, забытое на веревке, все осталось целехонько, хоть бы один чулок запропастился куда-нибудь!
Когда Марии Оуэнс приходила охота заговорить с вами, она глядела вам прямо в глаза, даже если вы старше ее или выше по положению. Известно было, что она поступает, как ей заблагорассудится, не давая себе труда задуматься о возможных последствиях. В нее влюблялись мужчины, которым вовсе не полагалось бы это делать, убежденные, что она является к ним среди ночи и разжигает в них плотские вожделения. Женщины обнаруживали, что их тянет излить ей душу, сидя в тени у нее на крылечке, под которым растет глициния и уже оплела выкрашенные в черный цвет перила.
Мария Оуэнс ни с кем особо не считалась - только с собой и своей дочкой, да еще с одним мужчиной из Ньюберипорта, о существовании которого никто из ее соседей знать не знал, хотя у себя в городе он был человек известный и вполне уважаемый. Три раза в месяц Мария, укутав потеплее спящего ребенка, надевала долгополое шерстяное пальто и пускалась в путь по полям, мимо фруктовых садов и прудов, где плескались гуси.
Подгоняемая желанием, она шла быстрым шагом, какая бы ни стояла погода. Кому-то чудилось в иные вечера, будто они видят, как она бежит, не касаясь земли, - только полы отлетают на ветру. Гололедица, снег ли на дворе, стоят ли яблони все в белом цвету - не угадаешь, когда Марии вздумается зашагать по полям! Бывало, пройдет прямо мимо дома, а людям и невдомек, лишь послышится что-то снаружи - там, где растет малинник, где дремлют усталые лошади, - и обдаст горячей волной желания женщину в ночной рубашке и мужчину, отупевшего от тяжелой работы и будничной скуки. Когда же Марию видели в самом деле, при свете дня, на улице или в лавке, то разглядывали не стесняясь, и то, что представало им наяву - красивое лицо, серые спокойные глаза, черное пальто, аромат каких-то неведомых в городе цветов, - не вызывало у них доверия.
А потом в один прекрасный день некий фермер на своем кукурузном поле ранил в крыло ворону, которая не первый месяц нахально таскала у него что ни попадя. И когда на другое же утро Мария Оуэнс появилась с подвязанной, забинтованной белым бинтом рукой, люди уже не сомневались, что им известна причина. Нет, когда она заходила к ним в лавку купить кофе, патоки или чаю, с нею обращались вежливо, но, стоило ей отвернуться, складывали знак лисицы, растопырив мизинец и указательный палец, поскольку, как известно, этим жестом прогоняют колдовство. Люди зорко следили, не пронесется ли что-нибудь странное по вечернему небу, вывешивали над дверью подкову, надежно прибив ее тремя гвоздями, а кое-кто, стараясь оградить своих близких от злых чар, держал на кухне и в гостиной пучки омелы.
Каждой женщине в семействе Оуэнс после Марии доставались те же ясные серые глаза и сознание того, что настоящей защиты от зла не существует. Никакой вороной, что спит и видит, как бы причинить ущерб фермеру и его посадкам, Мария не была. Раны ей нанесла любовь. Мужчина, который был отцом ее ребенка и за которым она, откровенно говоря, и последовала в Массачусетс, решил, что с него хватит. Страсть его - во всяком случае, к Марии - поостыла, а чтобы Мария вела себя тихо и не возникала у него на пути, он передал ей через третьи руки солидную сумму денег. Мария отказывалась верить, что он способен обойтись с ней подобным образом, а между тем он три раза кряду не явился на свидание, и больше ждать ей сделалось невмоготу. Она пришла в Ньюберипорт к его дому, что было ей строго-настрого запрещено, и колотила в дверь так, что поранила себе руку и сломала правую кисть. Любимый ею мужчина не отвечал на ее зов, а крикнул вместо этого, чтобы она шла прочь, таким чужим, далеким голосом, что всякий, услышав, подумал бы, что эти двое едва знакомы. Но Мария не уходила, она дубасила в дверь, не замечая, что разбила себе в кровь костяшки, а на тыльной стороне ладоней выступили красные следы.
Кончилось тем, что мужчина, которого любила Мария, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже быстрей, - бежать, врываясь к людям в сны. Наутро горожане в большинстве своем просыпались, тяжело переводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, пока не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.
Конечно, зла по возможности все-таки следует избегать, и, когда речь шла о том, действовать или положиться на судьбу, Мария неизменно проявляла благоразумие. Фруктовые деревья сажала в темное время суток, при луне, а некоторые из стойких многолетников, выхоженных ею, и поныне благополучно произрастают на грядках у тетушек - лук, например, до сих пор родится такой ядреный и жгучий, что понимаешь, почему он слыл когда-то первейшим средством от собачьих укусов и зубной боли. Мария всегда следила за тем, чтобы носить на себе что-нибудь голубое - даже когда состарилась и уже не вставала с постели. Шаль у нее на плечах была райской голубизны, и, когда она выходила посидеть на крыльце в кресле-качалке, трудно было различить, где кончается она и начинается небо.
До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что - нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигуру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям тоже, а после них - их детям.
На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием, на Марии - ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года провисел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, поднимаясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних каникул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.
Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, - сразу видно, что к тому времени, как портрет был закончен, художник влюбился в оригинал. В поздний час, когда вокруг все стихает, посмотришь - и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через окно или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С одного взгляда на нее всякому становилось ясно, что такая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что собственный горький опыт не просто лучшее, но единственное, что может научить уму-разуму, и потому настояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассосалась у нее на правой руке.
В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жареной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь кусты сирени, жизнь с каждым днем становилась все лучше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в "Гамбургерах". Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на него воем.