Практическая магия - Элис Хоффман 13 стр.

- Он сидит и закуривает сигарету. Вот бросил горя­щую спичку на траву.

Голос у Кайли, того и гляди, сорвется, в глазах сто­ят слезы. Салли холодеет и затихает. Да, ее дочь каким-то образом вступила в контакт с Джимми, это ясно. У Салли изредка тоже бывало ощущение, будто во дво­ре что-то такое есть, но она лишь отмахивалась, уловив краем глаза очертания неясной фигуры, отказывалась замечать озноб, охватывающий ее, когда она выходит поливать огурцы. Пустое, говорила она себе. Тень на­бежавшая, дуновение ветра - просто-напросто покой­ник, от которого никому никакого вреда.

Сейчас, пристально глядя из окна на задний двор, Салли невольно до крови прикусывает губу, но не обра­щает на это внимания. Из травы поднимается вверх струйка дыма, едко пахнет горелым, словно кто-то и впрямь швырнул спичку на мокрый газон. А захотел бы, чего доброго, мог бы и дом спалить! Мог бы пол­ностью захватить весь задний двор, запугать их до та­кой степени, что им останется лишь стоять у окна и хлопать глазами. Газон и так уже весь зарос сорняками, столько времени стоит некошеный. Но все равно в июле здесь появляются светлячки. Сюда слетаются ма­линовки искать червяков после грозы. В этом саду под­растали ее девочки, и будь она не она, если позволит Джимми вытеснить ее отсюда, тем более что он и при жизни-то не стоил ломаного гроша! Не сидеть ему у нее во дворе, не угрожать благополучию ее дочерей!

- Хорошо, не волнуйся, - говорит она Кайли. - Мы это уладим.

Она идет к задней двери, открывает ее и кивком указывает Джиллиан на выход.

- Ты это мне?

Джиллиан пытается вытащить из пачки сигарету; руки у нее трясутся, как хвост у трясогузки. Ни в какой двор она выходить не намерена.

- А ну! - говорит Салли с властной силой, которая приходит к ней откуда-то в таких случаях, в самые страшные минуты, когда вокруг царят смятение и ра­стерянность и у Джиллиан неизменно первое побужде­ние - сбежать куда-нибудь без оглядки и не разбирая дороги.

Они выходят вдвоем, держась так близко, что каж­дой слышно, как у другой стучит сердце. Всю ночь лил дождь, и теперь парной воздух движется розовато-ли­ловыми волнами. Птицы не поют: утро выдалось слишком пасмурное. Зато сонную окрестность оглаша­ют своим гортанным переливчатым концертом лягуш­ки, которых с ручья за школой нагнала сюда сырость. Лягушки обожают "сникерсы", которые иногда пере­падают им от ребят постарше во время большой пере­мены. В поисках сладкого они и разбрелись во все сто­роны, шлепают по газонам, прыгают по лужам, что со­брались после дождя в сточных канавах. Всего лишь полчаса тому назад парнишка, который развозит газе­ты, весело переехал на своем велосипеде одну из самых крупных представительниц лягушачьего племени и оглянуться не успел, как прямиком врезался в дерево, покорежил переднее колесо и заработал себе два пере­лома на левой щиколотке, обеспечив таким образом на сегодня отсутствие газет во многих домах.

Одна из лягушек на полпути через газон выбралась на дорожку, ведущую к кустам сирени. Сестрам становится зябко за порогом дома, как бывало в зимние дни, когда, завернувшись в старое ватное одеяло, они наблюдали в гостиной у тетушек, как между оконными рамами нара­стает ледок. От одного взгляда на живую изгородь из си­рени у Салли сам собой понижается до шепота голос.

- Еще выше выросла со вчерашнего дня. Это он го­нит ее в рост! Не знаю, назло нам или просто из вред­ности, но результат налицо.

- Будь ты проклят, Джимми, - шепчет Джиллиан.

- Никогда не высказывайся дурно в адрес покойни­ка, - останавливает ее Салли. - К тому же разве не мы сами упрятали его сюда? Этот кусок дерьма?

У Джиллиан першит в горле, до того оно пересохло.

- Ты считаешь, его надо вырыть обратно?

- Блестящая мысль, - говорит Салли. - Гениально! И что после этого с ним делать? - Более чем вероятно, что они упустили из виду миллион деталей. Дали ему миллион возможностей притянуть их к ответу. - Что, если сюда явятся его искать?

- Не явятся. От таких, как Джимми, люди предпо­читают держаться подальше. Никто не хватится, нико­му он даром не нужен. Уж поверь мне. На этот счет мы можем быть спокойны.

- Ты-то вот искала такого, - напоминает ей Сал­ли. - И нашла.

В соседнем дворе женщина развешивает сушиться на веревке белые простыни, синие джинсы. Дождя больше не будет - так сказали по радио. На всю неде­лю, до конца июля, обещана ясная, солнечная погода.

- Я получила то, чего, как полагала, была достой­на, - говорит Джиллиан.

Это такое мудрое и верное заявление, что Салли просто не верится, как оно могло вылететь из Джиллиановых беспечных уст. Обе сестры подвергли себя за это время жесткой оценке и продолжают делать это, словно ни в чем не переменились с тех пор, когда две невзрачные девчушки стояли в аэропорту, дожидаясь, пока кто-нибудь их востребует.

- Можешь не беспокоиться из-за Джимми, - гово­рит Салли своей сестре.

Джиллиан только рада была бы поверить, дорого за­платила бы за это, будь у нее чем платить, но в ответ она с сомнением качает головой.

- Считай, что его уже нет, - уверяет ее Салли. - По­годи, вот увидишь.

Лягушка там, посреди газона, подобралась ближе. Ее можно, не покривив душой, назвать вполне симпа­тичной - гладкая, влажная кожица, зеленые глаза. Уме­ет терпеливо ждать, чего не скажешь о большинстве дву­ногих. Сегодня Салли возьмет пример с этой лягушки: вооружится и оградит себя терпением. Примется за по­вседневные хлопоты - пылесосить, менять постельное белье - на самом же деле, занимаясь всем этим, ждать, чтобы Джиллиан, Кайли и Антония ушли из дому.

Оставшись наконец одна, Салли сразу же направля­ется на задний двор. Лягушка все еще там - тоже жда­ла, за компанию с Салли. Она забивается поглубже в траву, а Салли тем временем идет в гараж и застает ее на прежнем месте, когда возвращается с садовыми нож­ницами и со стремянкой, которой обычно пользуется, когда нужно сменить лампочку или снять что-нибудь с верхней полки в кладовой.

Садовые ножницы остались в доме от прежнего хозяина, они старые и ржавые, но сегодня они еще, бе­зусловно, ей послужат. На дворе между тем уже стано­вится жарко и душно, над подсыхающими лужами курятся испарения. Салли готова к тому, что ей поме­шают. Ей не приходилось до сих пор иметь дело с приз­раками, которым нет успокоения, но она полагает, им свойственно, скорее всего, из последних сил цепляться за подлинную реальность. Она не удивится, если Джимми высунется из травы и ухватит ее за лодыжку, ей не покажется странным, если она отхватит себе ножницами кончик пальца или свалится со стремянки. Странным кажется как раз то, как споро и легко подви­гается у нее работа. Впрочем, мужчину типа Джимми такая погода, как сегодня, будет вряд ли располагать к активности. Он предпочтет включенный кондиционер и упаковку свежего пива. Предпочтет подождать, пока настанет вечер. Если женщине приспичило трудиться на солнцепеке - пусть, он не станет вмешиваться, а лучше растянется на спине где-нибудь в тенечке, когда она еще и стремянку не успеет поставить.

Но Салли привыкла к тяжелой работе, особенно в глухую зимнюю пору, когда она ставит будильник на пять утра и поднимается ни свет ни заря, чтобы до то­го, как уйти с девочками из дому, ей хватило времени расчистить от снега дорожки и хотя бы раз загрузить грязным бельем стиральную машину. Она считала, что ей повезло, когда нашла себе работу в школе, где могла больше бывать со своими детьми. Теперь она может оценить, как умно тогда поступила. Лето всегда при­надлежит ей, и это незыблемо. Вот почему ей нет необходимости торопиться, сводя кусты сирени. Если надо, может потратить на это хоть целый день - глав­ное, что еще до наступления темноты этой сирени здесь не будет.

Останутся на краю двора одни лишь редкие пеньки, темные и корявые, ни на что не годные, - разве что под каким-нибудь притулится лягушка. Воздух будет не­движен и тих - комар зазвенит, и то услышишь; в по­следний раз за день подаст голос пересмешник, и все стихнет окончательно. Спустится ночь, и на улице, ак­куратно связанные веревкой, будут лежать охапки сучьев и цветущих веток, дожидаясь утра, когда их под­берет пикап мусорщика. Женщины, которых неудер­жимо влечет к сирени, придут и увидят, что кусты сведены под корень, роскошные цветы обратились в мусор, разбросанный вдоль тротуара и сточной кана­вы. Обнимутся они тогда и воздадут хвалу простым, понятным вещам и наконец-то вздохнут свободно.

Двести лет тому назад в народе верили, что жаркий и душный июль предвещает холодную, суровую зиму. Примечали, отбросит ли тень лесной сурок, впервые выйдя из норы, - тогда это к ненастной погоде. Широ­кое применение как средство против ревматизма име­ла кожа угря. Кошек никогда не держали в доме, по­скольку кошка способна всасывать в себя дыхание младенца, от чего бедному дитяти недолго задохнуться в колыбели. В народе верили, что всему есть своя при­чина и каждую причину можно без труда установить. А если нельзя, значит, в этом замешана нечистая сила. С нечистым легко вступали в переговоры, - больше то­го, были люди, которые заключали с ним сделки по всей форме. Такое всякий раз рано или поздно всплы­вало наружу - человека выдавали либо его собствен­ные злоключения, либо ужасная судьба его близких.

Когда у супружеской пары долго не было детей, муж клал жене под подушку жемчужину; если же и это не помогало, о женщине шли пересуды, строились пред­положения об истинной, скрытой сущности ее натуры. Если на грядках у хозяйки всю клубнику сожрала ухо­вертка, то в городскую ратушу призывали проводить допрос старуху с дальнего конца улицы, косую и по большей части мертвецки пьяную. И даже после того, как хозяйка на допросе доказывала, что не повинна ни в каком злодеянии - если ей удавалось невредимой пройти сквозь воду или же выяснялось, что потраве подвергся урожай клубники по всей стране, - это все равно не означало, что такую женщину станут в городе любить и жаловать и хоть кто-нибудь поверит, что она так-таки ни в чем не виновата.

Вот каково было по преимуществу общее умона­строение, когда в Массачусетс впервые явилась Мария Оуэнс, с одной-единственной котомкой за плечами, маленькой дочкой на руках и узелком алмазов, заши­тым в корсаж ее юбки. Мария была молода и красива, но одета во все черное и одинока, без мужа. Несмотря на это, ей хватило денег нанять двенадцать плотников строить дом на улице Магнолий, а также - уверенности в себе и в том, что ей надо, чтобы указывать строите­лям, какой породы дерево пустить на каминную полку в столовой и сколько требуется окон для наилучшего вида из дома на задний двор. У людей зародились подо­зрения, и неудивительно. Ребеночек у Марии Оуэнс никогда не плакал, даже если его укусит паук или ужа­лит пчела. На огороде у Марии не заводились ни ухо­вертки, ни мыши. Когда на город налетел ураган, не было на улице Магнолий такого дома, что не пострадал бы, за исключением того, который строили двенадцать плотников, - тут ни единого ставня не снесло с окна, и даже белье, забытое на веревке, все осталось целехонь­ко, хоть бы один чулок запропастился куда-нибудь!

Когда Марии Оуэнс приходила охота заговорить с вами, она глядела вам прямо в глаза, даже если вы стар­ше ее или выше по положению. Известно было, что она поступает, как ей заблагорассудится, не давая себе труда задуматься о возможных последствиях. В нее влюблялись мужчины, которым вовсе не полагалось бы это делать, убежденные, что она является к ним сре­ди ночи и разжигает в них плотские вожделения. Жен­щины обнаруживали, что их тянет излить ей душу, си­дя в тени у нее на крылечке, под которым растет глици­ния и уже оплела выкрашенные в черный цвет перила.

Мария Оуэнс ни с кем особо не считалась - только с собой и своей дочкой, да еще с одним мужчиной из Ньюберипорта, о существовании которого никто из ее соседей знать не знал, хотя у себя в городе он был чело­век известный и вполне уважаемый. Три раза в месяц Мария, укутав потеплее спящего ребенка, надевала дол­гополое шерстяное пальто и пускалась в путь по полям, мимо фруктовых садов и прудов, где плескались гуси.

Подгоняемая желанием, она шла быстрым шагом, какая бы ни стояла погода. Кому-то чудилось в иные вечера, будто они видят, как она бежит, не касаясь земли, - только полы отлетают на ветру. Гололедица, снег ли на дворе, стоят ли яблони все в белом цвету - не угадаешь, когда Марии вздумается зашагать по полям! Бывало, пройдет прямо мимо дома, а людям и невдомек, лишь послышится что-то снаружи - там, где растет малин­ник, где дремлют усталые лошади, - и обдаст горячей волной желания женщину в ночной рубашке и мужчину, отупевшего от тяжелой работы и будничной скуки. Ког­да же Марию видели в самом деле, при свете дня, на улице или в лавке, то разглядывали не стесняясь, и то, что представало им наяву - красивое лицо, серые спо­койные глаза, черное пальто, аромат каких-то неведо­мых в городе цветов, - не вызывало у них доверия.

А потом в один прекрасный день некий фермер на своем кукурузном поле ранил в крыло ворону, которая не первый месяц нахально таскала у него что ни попадя. И когда на другое же утро Мария Оуэнс появилась с подвязанной, забинтованной белым бинтом рукой, люди уже не сомневались, что им известна причина. Нет, когда она заходила к ним в лавку купить кофе, па­токи или чаю, с нею обращались вежливо, но, стоило ей отвернуться, складывали знак лисицы, растопырив мизинец и указательный палец, поскольку, как извест­но, этим жестом прогоняют колдовство. Люди зорко следили, не пронесется ли что-нибудь странное по вечернему небу, вывешивали над дверью подкову, на­дежно прибив ее тремя гвоздями, а кое-кто, стараясь оградить своих близких от злых чар, держал на кухне и в гостиной пучки омелы.

Каждой женщине в семействе Оуэнс после Марии доставались те же ясные серые глаза и сознание того, что настоящей защиты от зла не существует. Никакой вороной, что спит и видит, как бы причинить ущерб фермеру и его посадкам, Мария не была. Раны ей нане­сла любовь. Мужчина, который был отцом ее ребенка и за которым она, откровенно говоря, и последовала в Массачусетс, решил, что с него хватит. Страсть его - во всяком случае, к Марии - поостыла, а чтобы Мария ве­ла себя тихо и не возникала у него на пути, он передал ей через третьи руки солидную сумму денег. Мария отказы­валась верить, что он способен обойтись с ней подоб­ным образом, а между тем он три раза кряду не явился на свидание, и больше ждать ей сделалось невмоготу. Она пришла в Ньюберипорт к его дому, что было ей строго-настрого запрещено, и колотила в дверь так, что поранила себе руку и сломала правую кисть. Любимый ею мужчина не отвечал на ее зов, а крикнул вместо это­го, чтобы она шла прочь, таким чужим, далеким голо­сом, что всякий, услышав, подумал бы, что эти двое ед­ва знакомы. Но Мария не уходила, она дубасила в дверь, не замечая, что разбила себе в кровь костяшки, а на тыльной стороне ладоней выступили красные следы.

Кончилось тем, что мужчина, которого любила Ма­рия, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже бы­стрей, - бежать, врываясь к людям в сны. Наутро го­рожане в большинстве своем просыпались, тяжело пе­реводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, по­ка не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.

Конечно, зла по возможности все-таки следует из­бегать, и, когда речь шла о том, действовать или поло­житься на судьбу, Мария неизменно проявляла благо­разумие. Фруктовые деревья сажала в темное время су­ток, при луне, а некоторые из стойких многолетников, выхоженных ею, и поныне благополучно произраста­ют на грядках у тетушек - лук, например, до сих пор родится такой ядреный и жгучий, что понимаешь, по­чему он слыл когда-то первейшим средством от со­бачьих укусов и зубной боли. Мария всегда следила за тем, чтобы носить на себе что-нибудь голубое - даже когда состарилась и уже не вставала с постели. Шаль у нее на плечах была райской голубизны, и, когда она вы­ходила посидеть на крыльце в кресле-качалке, трудно было различить, где кончается она и начинается небо.

До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что - нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигу­ру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям то­же, а после них - их детям.

На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием, на Марии - ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года про­висел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, подни­маясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних кани­кул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.

Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, - сразу вид­но, что к тому времени, как портрет был закончен, ху­дожник влюбился в оригинал. В поздний час, когда во­круг все стихает, посмотришь - и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через ок­но или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С од­ного взгляда на нее всякому становилось ясно, что та­кая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что соб­ственный горький опыт не просто лучшее, но един­ственное, что может научить уму-разуму, и потому на­стояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассоса­лась у нее на правой руке.

В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жаре­ной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь ку­сты сирени, жизнь с каждым днем становилась все луч­ше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в "Гамбур­герах". Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на не­го воем.