Облачившись в рабочие спецовки, монахи принялись за работы.
И сподобились, сподобились завершить ремонт как раз к 14 октября, к празднику Покрова Божией Матери.
4
Путь святителя Стефана…
Мы рассказывали о нем, но разве сейчас, шесть столетий спустя, не тем же путем шли иноки Троице-Стефановского Ульяновского монастыря?
Свет и чистота, которую несут с собою монахи, уже и сейчас теснят тьму, заставляют потемки уползать в заросшие наростами льда развалины…
А тьма действовала подобно наркозу, обволакивая души людей сном безразличия. И корежит, корежит сейчас души людей, очнувшиеся от этого страшного сна…
Келья трудников, где меня поселили, находилась в еще не расселенном здании.
Рядом с нами жили здесь немонастырские люди.
В отличие от монахов, они жили здесь уже давно, и непонятно было, как эту жизнь они выдерживают.
Длинный, тускло освещенный лампочкой коридор…
Столбы, поставленные уже монахами, подпирающие грозящий обрушиться потолок…
И, разумеется, ни водопровода, ни туалета в большом двухэтажном здании. Все удобства – в здании почты на другой стороне монастыря…
Человек, конечно, привыкает ко всему, но все равно непостижимо, как сумели люди привыкнуть жить так из года в год, тем более что и раньше не возбранялось благоустраивать свое жилище – прямо под горой стояли аккуратные домики поселка – стройся там, места хватает.
Но нет…
Старились, дряхлели, спивались в неприспособленных для индивидуальной жизни монастырских зданиях…
5
Каждому, наверное, знакомо ощущение, когда, вырываясь из сонного кошмара, пытается проснуться человек.
В Ульяновском монастыре, в келье трудников, заставленной, как нарами, стоящими друг над другом кроватями, уже воочию, а не во сне, наблюдал я за судорогами пытающихся очнуться от забытья душ.
Монастырские трудники – оленеводы и шоферы, плотники и бывшие геологи – народ очень разный. И по образованию: у одних за плечами институты, у других – многочисленные отсидки. У третьих – и то и другое…
Разные они и по жизни.
Парня из Сибири, к примеру, привела в монастырь злая безвыходность, подчистую пропился он и не на что ему добраться домой. А в монастыре кормят, есть ночлег и, кроме того, платят, хотя и немного, но месяца через два скопится на обратную дорогу.
Другие пришли в монастырь сами, пытаясь укрыться от мирских соблазнов, которые неминуемо – они сами чувствуют это – приведут их в зону.
Третьи действительно глубоко верующие люди, готовящиеся принять монашеский постриг и проходящие послушание…
Загнанный вечерним морозцем в эту келью, я сидел у жарко натопленной печи ("лучше маленький Ташкент, чем большой Сибирь…" – пошутил подкидывавший очередную порцию поленьев в печь шофер) и слушал здешние разговоры.
Келья больше напоминала рабочее общежитие, причем не заводское, благоустроенное, а то, в каких селятся сезонные, приехавшие на заработки люди, где общежитие – не постоянное твое жилье, а лишь место для сна.
В келье курили.
За столом шофера дополняли великопостную монастырскую трапезу – хлеб, картошка, капуста – тушенкой.
Если бы еще добавить водочных бутылок да повесить на стену глянцевую картинку с изображением какой-нибудь красотки, то ощущение сезонного общежития стало бы абсолютно полным.
Но водочных бутылок не было. Во-первых, как я понял, нет денег, во-вторых, за пьянку трудников сразу изгоняют из монастыря.
Не было и картинок на стенах.
Вместо них в проходе между кроватями был оборудован маленький, с дешевыми бумажными иконками иконостас. И книжки, которые читали валяющиеся на койках рабочие, тоже были духовного содержания.
– Посмотрим, посмотрим, что тут про монастырь написано… – раскрывая книгу "Ульяновский монастырь у зырян", проговорил, устраиваясь на своей койке, мужчина, плававший в миру механиком на судне.
– Ты про загробную жизнь почитай, если хочешь… – сказал ему Виктор.
С Виктором мы не то что бы познакомились, но разговорились, и я знал и имя его, и то, что работает он в монастыре без жалованья, просто так, и что у него и дом есть свой, и семья, но уходить из монастыря он не хочет.
"Отец Питирим сказал, что все равно ты, Виктор, монахом будешь…" – сообщил он мне с какой-то непонятной интонацией. И гордость звучала в голосе и вместе с тем и задумчивость. Виктор, повторив эти слова вслух, как бы еще раз вслушивался в них, пытаясь постигнуть смысл.
– Нет… – отказался бывший механик. – Я эту почитаю…
– Зря… Про загробную жизнь легкая книжка, хорошо читается, – продолжал уговаривать Виктор.
– Зачем мне про загробную жизнь читать? – усмехнулся механик. – Что будет со мной в загробной жизни, я и так узнаю, когда время придет.
И он углубился в чтение.
Впрочем, ненадолго. Отложил "Ульяновский монастырь у зырян", потянулся… Потом сказал мечтательно:
– Радио бы послушать…
– А ты бритву не смотрел? – спросил Виктор.
– Не… – механик зевнул. – Интересно, чего хоть происходит сейчас там?
– Дак я и говорю, чтобы ты бритву посмотрел. Может, из нее радио сделать можно, а мне бритва теперь уже не нужна…
И он провел по заросшему щетиной подбородку, и не сразу и сообразил, почему мы с отставным судовым механиком уставились на него. Только потом объяснил, что, когда служил в армии, один парень сделал из бритвы приемник.
– Перемотал там что-то… Какие-то проводки пересоединил, и работало. Одну программу, правда, брало, но слушать можно было.
– Так не бывает! – убежденно сказал механик.
– Как же не бывает, если я сам слушал этот приемник? Я и просил тебя посмотреть бритву, думал, может, ты переключишь там чего, и будем вместе радио слушать.
6
Я смотрел на пляшущие в печи языки пламени и думал, что в принципе и не такое бывает в жизни.
Если есть умельцы, которые из бензопилы могут соорудить вертолет, то отчего же электробритва не может заговорить, как радио, если умеючи пересоединить проводки?
Задумавшись, я даже рассказик начал придумывать про эту электробритву. Включаешь ее в розетку, думаешь побриться, а она начинает говорить радиоголосом…
И характер героя, этакого монастырского Левши, тоже придумался…
И понятно было, что поскольку в монастыре дело происходит, то и радиоголос, который должны были услышать герои рассказа, как бы и не совсем радиоголосом был.
Но это герои поймут позже, к финалу, а в начале будут слушать радиоголос вполуха, как обычно слушают репродуктор…
Глядя на языки пламени в печи, придумывал я этот рассказ и едва не пропустил начала ссоры…
Виктор походил по келье, поправил что-то в иконостасе, потом полез в свою сумку, достал какую-то иконку оттуда.
– Кто это у тебя там? – спросил валяющийся на койке механик.
– Святитель…
– А по имени кто?
– Стефан… Великопермский… Он наши края крестил… Наш монастырь основал…
– Но он же в Москве помер, я читал… Значит, получается, покрестил здесь народ, и отдыхать поехал в Москву…
Виктор внимательно посмотрел на механика, развалившегося на кровати, но сдержался.
– Не кощунствуй… – сказал он, задумчиво глядя на разложенные вещи, сам у себя спросил: – Чего это я разложил все? Может, поеду домой? Женюсь?
Он говорил это с той же интонацией, как и про предсказание настоятеля монастыря, отца Питирима.
Сам говорил и сам вслушивался в слова, пытаясь постигнуть что-то, чего он не понимал, но очень хотел понять. И понятно было, что сейчас лучше не трогать Виктора, не для нас, сидящих в комнате, говорил он, а сам для себя…
Но отставной судовой механик, похоже, не понимал этого. А может, как раз и понимал…
Есть такие с гнильцой люди, с внутренней похабностью натуры, которым только дай залезть в душу приоткрывшегося человека, и все затопчут, все испохабят, ради собственного, непонятно в чем заключающегося удовольствия.
Механик, похоже, принадлежал к их числу.
Глумливо улыбнувшись, он сказал:
– Нет, Виктор… Тебе нельзя…
– Чего нельзя? – чужим голосом спросил Виктор, и механику нужно было насторожиться, нужно было уйти от этого опасного разговора, о себе хотя бы подумать… Но такие люди не способны и на это.
– Ты же сам знаешь… – беспечно и нагло улыбнувшись, сказал он. – Тебе жениться нельзя…
И достал, конечно, достал Виктора.
То, что произошло дальше, реалистическому описанию не поддается.
Как-то без всякого перехода, все еще держа в руках иконку святителя: "Я тебе хавало порву! Укроп! Рогожка задутая! Давно рога не ломали?" – ровным голосом заговорил Виктор, и сразу тихо стало в келье.
Никто не сдвинулся с места, но словно бы отодвинулись все, освобождая пространство между Виктором и механиком, и ко мне, к теплой печи, явственно потянуло знобким холодком зоны, где положено держать ответ за любой "базар"…
И словно бы пропал, исчез неведомо куда монастырь, и в этой келье, обратившейся в тюремную камеру, никто и не двинулся бы, чтобы помочь, если бы Виктор набросился сейчас на обидчика.
Как, впрочем, и любому другому не стали бы помогать.
Каждый был сам за себя.
Говорил Виктор минуты три.
Черная, густо замешанная на фене матерщина лилась из него с такой ровной и злой энергией, что малейшее слово, шорох – и она рванулась бы, сметая и корежа все на своем пути.
К счастью, механик явно струсил.
Я не смотрел на него – сам в эти минуты словно бы превратился во вжавшегося в себя обитателя зоны! – но почти физически ощущал страх, сковавший механика.
Драки не произошло.
Виктор запнулся на полуслове, и побелевшие от ярости глаза снова наполнились густой синевой… Глядя на сжимаемую в руке иконку святителя Стефана Великопермского, Виктор тряхнул головой, не понимая, что случилось.
– Ну вот… – растерянно сказал он. – Опять бес попутал.
И перекрестился.
Еще несколько мгновений длилась напряженная тишина.
Наконец механик чуть пошевелился.
– Почитаю, пожалуй… – сказал он, беря отложенную книгу "Ульяновский монастырь у зырян".
– Вот-вот… – сказал Виктор. – Правильно. Почитай лучше.
И, еще раз перекрестившись, поставил иконку святителя к иконостасу.
7
Задвигались и другие трудники.
– Ну, что тут у нас делается? – спросил водитель, подходя к печке. – Пожалуй, и закрывать трубу надо… Как говорится, хватит жить, как попало, будем жить, как придется.
– Но культурно… – засмеялся, поддерживая его шутку, второй водитель.
– Это уж точно…
Я слушал этот ничего не значащий и вместе с тем так много значащий разговор, смотрел на грязные подтеки – ремонт здесь еще не делался! – на стенах, на заросшие грязью двери, и готов был поклясться, что полчаса назад и стены, и потолок, и двери были чище…
Словно это рванувшаяся потоком душевная нечистота и запеклась на них, превратилась в грязные пятна, материализовалась в струпья пыли.
И как тут удержаться и не сравнить эту келью с отстойником… Все черное, гадкое запекается грязью на полу, на стенах, а чистое остается в человеке… Чистый уходит он в мир или остается в монастыре.
Разумеется, сравнение грубое и неточное.
Порождено оно субъективными ощущениями, когда я стал нечаянным свидетелем борения света и тьмы в душе человека, того борения, о котором ежедневно вспоминаем мы, повторяя слова молитвы:
"Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым да исчезнуть, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога, и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата".
8
Ульяновский монастырь возрождается…
Уже который раз за эти шестьсот лет возрождается эта основанная святителем Стефаном Великопермским обитель…
И, конечно, можно было бы подробно рассказать, как созидательная энергия монахов оттеснила разруху и хаос, кажется, уже навсегда заглотившие в себя монастырские руины.
Здесь можно было бы рассказать и о хозяйственной деятельности монастыря.
Это особая тема…
В поселке Ульянове размещалось подсобное хозяйство Усть-Куломского леспромхоза. Хозяйство было хронически убыточным, и поэтому в новых рыночных условиях прежние хозяева поспешили избавиться от него. А монастырь взял хозяйство, и – как тут скажешь, что здешние молитвы не слышны Богу? – тогда же в монастырь попросился фермер, про которого хорошо знают в Республике Коми.
Новый послушник Гавриил и принял на себя руководство и заботы о тридцати трех коровах, свиньях… На ферме и вокруг нее чисто, коровы ухоженные, сытые, навсегда позабывшие прежнюю полуголодную жизнь.
И в келье, что устроена тут же, на ферме, – чисто и светло. Иконы, занавески на окнах, только в окнах – руины монастыря…
Эта чистота и поражает более всего. Как удалось разгрести почти вековые залежи нечистот?! Но – убрано все, словно так чисто и было всегда здесь…
– Да, убрано… – вздыхает хозяин. – Еще бы и то Бог дал, что в окне, разгрести… Вычистить…
И он кивает на монастырские руины, на фоне которых восстановленная и наряженная Успенская церковь кажется невестой, случайно забредшей в компанию нищих оборванцев…
Но ведь пришла же.
И смотришь в окно и не можешь поверить, что всего несколько лет назад и она мало чем отличалась от соседних руин.
9
И все же, как бы ни увлекало чудо внешнего, наружного преображения монастыря, за дни, проведенные здесь, я успел понять, что не это главное в том подвиге, который приняли на себя игумен Питирим и братья монастыря.
И воспитательное значение монастыря, то созидание обращенных в руины храмов человеческих душ, свидетелем которому я был сам, – тоже не главное.
И даже свет духовности, который разносят по окрестным селам и деревням монастырские иеромонахи, – не основное.
Основа всему, суть монастырской жизни – молитва, обращенная к Господу, создание духовного комплекса монастыря…
И вот, понимая это, и нужно возвратиться к прерванной нами летописи возрождения монастыря…
Величественны и исполнены сокровенного значения события ее…
7 июля 1994 года. Возвращены в монастырь из музейного заточения рака с мощами святой мученицы Иулиании и антиминс, увезенный из Троицкого собора Троице-Стефановского Ульяновского монастыря.
Ночь на 18 июля. В обители началось чтение Неусыпаемой Псалтири. Отныне и днем и ночью – непрерывно! – пока будет существовать возрожденный монастырь, будут звучать в его стенах слова псалмов, молитвы, имена монахов, жертвователей, строителей монастыря…
10 сентября. Состоялось пострижение послушников Павла и Ивана с именами Петра и Иоанна, а послушник Владимир пострижен в мантию с именем Герасима.
"Теперь в нашем монастыре есть все святители Пермские – Стефан, Герасим, Питирим и Иона…" – записано в летописи.
14 октября. Накануне праздника Покрова Богородицы обретены при расчистке монастырских развалин мощи основателей монастыря: священноархимандрита Матвея, старцев-иеромонахов Паисия и Феофилакта. Внесенные в церковь на праздник, мощи эти начали благоухать.
Эти большие и малые события и составляют суть монастырской жизни, а все строительные, хозяйственные, воспитательные и просветительские деяния – производные, сопутствующие главному.
10
Помню, в далеком от Ульянова Шамординском монастыре Калужской области игуменья Никона, рассказывая о трудностях, жалуясь, как медленно идут восстановительные работы, вдруг, как-то мгновенно забывая об ужасах хозяйственной разрухи, проговорила, вздохнув:
– Но все ведь по молитвам нашим. Молимся, видно, худо…
Трудно дается современному человеку постижение монастырской, всецело посвященной Богу жизни…
Невыводимый из души яд атеистического скепсиса и протестантской, такой созвучной нашей цивилизации практичности, "полезности", "удобности" застят свет, даже когда мы и пытаемся открыть глаза.
И вот, совершенно искренне влюбляясь в красоту церковной архитектуры, в высочайшую культуру духовной литературы, в созидательную мудрость православной жизни, главным в ней мы тяготимся. Ленимся совершать утром и вечером молитвенное правило, стремимся сократить чтение молитв, тяготимся и церковной службой…
Эти невеселые мысли крутились в голове, когда стоял я на воскресной службе в монастыре. В шесть утра разбудил меня звон колокольчика из коридора. И сразу, не позавтракав, не покурив, пошел в церковь. Там заутреня, а следом – долгая, на четыре часа, монастырская служба…
Кажется, и всего-то дела – постоять несколько часов, прилежно внимая молитвам, и все равно тягость, рассеяние и нелепые, почти судорожные порывы уйти – поговорить с кем-нибудь, покурить на улице, записать что-нибудь в блокноте, – одним словом, заполнить время привычными, обыденными действиями.
Признаюсь, что подобные рассеянность и даже некая тягость случались со мною и в другое время, но здесь, в Ульяновском монастыре, они были особенно сильными.
И как-то отстраненно, удивляясь и стыдясь самого себя, я думал, что здесь мне идти некуда… На улице – мороз, в нетопленой келье, куда я перебрался из кельи трудников, – тоже знобящий холод…
И нет, больше нигде нет мне места, кроме церкви…
И так ясно и очевидно открылось это, что и тягость прошла, теплом и неизъяснимой сладостью повеяло от знакомых молитв, и уже никакого усилия не нужно стало совершать над собою, чтобы достоять до конца службы.
И достоял, и исповедался, и в рассеянности своей тоже покаялся…
И причастился, и послушал проповедь игумена Питирима, который, чуть приподняв голову и глядя куда-то вверх, говорил о расслабленном, которого положили к ногам Спасителя, и Он сказал ему: "Возьми постель свою и иди!", и сам себя я ощущал этим грешником – прощенным и восставшим на ноги…
А вышел из церкви – такой солнечный, такой радостный, такой светлый день вокруг…
То, что ощущал я на литургии в Успенской церкви, в чем-то весьма сходно с состоянием трудника Виктора, когда, словно бы очнувшись, он перекрестился и сам ужаснулся тому, что только что говорил.
И рассказываю я об этом, говоря о Троице-Стефановской обители, потому что все это тоже часть жизни монастыря.
Такие трудники и такие паломники – постоянные люди здесь, их притягивает монастырь надеждой обрести выздоровление телесное и духовное, обрести силы для будущей мирской жизни…
Идут в монастырь и увечные, и больные, и находят здесь исцеление и исцеленными – после "отчитываний", которые проводит игумен Питирим в храме, – возвращаются к обычной жизни…