Никита странно дернул головой, будто вздрогнул. И ничего не ответил. Сидел напротив матери в кресле, смотрел исподлобья. Ксения Львовна тоже будто подобралась вся, как перед тяжким долгим разговором. Маруся, пожав плечами, вернулась на кухню, уставилась на ползущую медленно-коварно вверх кофейную пенку в турке. Странные они какие-то, мать с сыном… Вместо того чтоб поддержать друг друга в семейном горе, сидят, друг друга глазами сверлят… Даже неловко как-то за них…
Задумавшись, она проворонила-таки кофе. Убежал. Но на одну чашку для Ксении Львовны наберется. Так. Сахару добавим, сливок, на красивую тарелочку – бутерброд… Однако донести все это хозяйство в целости и сохранности до Ксении Львовны ей так и не удалось. От нервно-надрывного, на горловом спазме крика свекрови, заставшего ее аккурат на выходе из кухни, руки предательски дрогнули, и чашка торопливо съехала на край подноса, выплескав на него половину своего горячего содержимого. Так и застыла она в дверях кухни, выпучив глаза от испуга и забыв выдохнуть. Стояла, слушала растерянно этот надрывный крик, не веря своим ушам и боясь войти…
– Ты не имеешь права! Ты не имеешь никакого морального права вообще о чем-либо рассуждать в данной ситуации! Да как ты можешь, Никита? Твой отец смертельно болен, а ты?! – колотился о стены возмущенный крик Ксении Львовны.
Потом она закашлялась истерически и взахлеб – видно, связки надорвала. Маруся все стояла как громом пораженная. Ей даже захотелось в гостиную заглянуть: а может, это вовсе и не Ксения Львовна так надрывается… Ей казалось, что она и кричать-то вообще не умеет…
– Да при чем тут отец, мама… – услышала она наконец слабый голос Никиты. Хотя не таким уж он и слабым был. Тихим, скорее.
– Как это – при чем? – поскрипела, уже чуть отдышавшись, Ксения Львовна. – Ты же его сын, ты просто обязан… Ты права не имеешь…
"Интересно, чего она от него хочет? – мелькнула в голове у Маруси первая любопытная мысль. – Чего вообще можно хотеть от сына в такой ситуации? Любви? Жалости? Понимания? Так вроде он как раз и любит, и жалеет, и понимает… Отец все-таки…"
– Мама, я не пойду туда. Не настаивай, пожалуйста. Не пойду, и все. Я же не стоматолог, в конце концов… И потом, я ничего не понимаю в этих административных делах! Ну какой из меня руководитель клиники? Ну сама подумай!
– Нет. Ты пойдешь. Ты обязательно пойдешь. Ты должен, просто обязан заменить на этом месте отца.
– Мама, пойми…
– Да не хочу я ничего понимать! И хватит уже об этом! Все, вопрос решен! Я не хочу, чтобы посторонние люди мне диктовали свои условия! И вообще, я никому не верю… Не заставляй меня ссориться с тобой, Никита! Пойми, у нас нет другого выхода…
– У нас? У нас нет выхода? Или у тебя нет выхода? – тихо, но достаточно жестко переспросил Никита.
– У нас, милый! Как раз таки у нас! Или ты думаешь, что ты вот так распрекрасно и дальше будешь жить на зарплату рядового врача? Что все жизненные удовольствия тебе должны валиться на голову просто так, потому что ты наш сын? Да, мы с папой уступили тебе в свое время, когда ты захотел выбрать специализацию самостоятельно… Вот жаль, что уступили! Если б ты нас не шантажировал тогда своим уходом из дома…
– Не надо, мама. Прошу тебя, не надо! Мне не нравится этот разговор!
– А жить хорошо тебе нравится? А получать под нос все, что ни пожелаешь, тебе нравится? Надо за все платить, мой милый! Надо идти и дело делать, и деньги зарабатывать, и содержать семью… Ты не забыл, что у тебя теперь семья есть?
Маруся снова дернулась, будто последние свекровкины слова стукнули ее по затылку, и многострадальная чашка снова поехала на край подноса, чуть не опрокинувшись с него совсем. Медленно повернувшись, она попятилась на кухню, плюхнула поднос на стол, огляделась растерянно. Потом, схватив турку, сполоснула ее под струей воды, насыпала в нее кофе, включила газ… Глядя, как синие язычки пламени весело и вхолостую пляшут перед глазами, долго соображала, что же надо делать дальше. Ах да. Воду в турку налить. И поставить ее на конфорку. И смотреть. Смотреть внимательно. Не прислушиваться больше к голосам, идущим из гостиной. Даже уши можно заткнуть. Ничего она не слышала и слышать не желает. Главное – чтоб кофе не убежал… А остальное… Нет, остального не может быть… Конечно, не может быть… Это ж надо… Виктор Николаевич, ее муж, родной человек, помирает, а она – деньги, деньги… Еще и ее зачем-то приплела…
Изо всей силы хлопнула входная дверь. Вздрогнув, Маруся ринулась в прихожую, забыв про кофе. Никого… Заглянув в гостиную, увидела скрючившуюся в кресле и икающую короткими всхлипами на одном выдохе Ксению Львовну. Так плачут зашедшиеся в апогее истерики дети, когда получают шлепок от потерявшего последнее терпение родителя. Никиты не было. Ушел, значит, хлопнув дверью. Тоже нашел время…
– Ксения Львовна, успокойтесь… – засуетилась вокруг нее заполошно Маруся. – Я сейчас, я водички… А еще бы валерьянки… Где у вас валерьянка, Ксения Львовна…
– Не… не надо… ничего… не надо… – отмахнулась от нее Ксения Львовна. – Я успокоюсь сейчас…
И впрямь она успокоилась достаточно быстро, дважды глубоко вздохнув. Маруся только подивилась этому ее скорому переходу в нормальное состояние. Будто и не было никакой истерики. Распрямившись в кресле, уже через минуту она произнесла совершенно нормальным голосом:
– Нет, ну что это за упрямство такое, в самом деле? Ты ведь все слышала, Маруся, да? Ну вот скажи мне, в чем я не права? – Она уставилась на Марусю холодно и выжидательно, словно примериваясь к ней издалека. Потом схватила ее цепко за руку, притянула поближе, указала пальцем на кресло напротив, в котором недавно сидел Никита: – Сядь!
– Ой, а у меня там кофе… Убежал уже, наверное… – дернулась в сторону кухни Маруся. – Я сейчас… Я быстро…
– Да бог с ним, с кофе! – досадливо крикнула ей в спину свекровь. – Не надо ничего, сядь, говорю!
Торопливо сдернув с огня турку и вернувшись в гостиную, Маруся послушно уселась напротив свекрови, сложила на коленях ускользающие полы пеньюара, взглянула на нее робко. И снова удивилась. Выражение лица Ксении Львовны было именно таким, к которому она уже успела привыкнуть – ласковым и немного снисходительным. Она даже улыбалась слегка – одними уголками губ. И голос был уже прежний – мягкий, легкий, немного вкрадчивый… Именно тот самый голос, которому в ответ хочется поддакивать, ни о чем не думая…
– Испугали мы тебя своими криками, да? Не бойся, моя девочка. В каждой семье всякое бывает. Видишь, какой тебе муж достался… упрямый. Ведь знает, что надо уступить, а на своем стоит до последнего! Ну к чему это странное упрямство, скажи? Если другого выхода все равно у нас нет…
– А может, не надо его заставлять, Ксения Львовна? – робко промямлила Маруся, опуская глаза и сильно натягивая на коленях полы пеньюара. – Ну, раз не хочет…
– Что значит не хочет, милая? – чуть придав голосу удивленного холода, переспросила Ксения Львовна. – Мало ли что он хочет, чего не хочет… Так надо, и все! Детские игры в протест кончились! Наступила большая серьезная жизнь! Ведь не думал же он, что всегда будет прятаться за должностью рядового врачишки в районной поликлинике…
– Почему рядового врачишки… Я думала… Он же хороший врач… Он маммолог…
– Не важно, что ты думала, Маруся. Он в свое время, конечно, проявил большое упрямство, настоял на своем. Сначала сам определился в специализацию, потом сам интернатуру себе нашел… Но все это были наши небольшие уступки, не более того! Это Виктор меня тогда уговорил ему уступить… Кто ж знал, что эти игры в самостоятельность так ему понравятся? Я думала, это так, возрастное… Детский глупый протест против родительского якобы деспотизма, затянувшийся пубертатный период… Ну вот скажи, в чем, в чем тут родительский деспотизм?
– Я не знаю, Ксения Львовна… Вот когда я после школы поступать хотела, мама мне вообще никаких советов не давала. Тебе, говорит, жить, ты сама и выбирай специальность по душе…
Ксения Львовна вдруг уставилась на нее так, будто упоминание о Марусиной маме оскорбило ее до глубины души. Вроде того – ну и сравнила, дурочка… Потом будто спохватилась, усмехнулась снисходительно и едва заметно, одними глазами, произнесла ласково:
– Ну да, ну да, конечно, Марусенька. Ты права. Кто ж спорит? Специальность надо действительно по душе выбирать. Но в нашем случае, согласись, разве не честнее Никите признать, что мать права? Нельзя же оставлять клинику на чужих людей, в самом деле…
– Но раз он не хочет! – снова тихо проговорила Маруся, робко подняв на свекровь глаза. – Зачем заставлять…
– А его никто и не заставляет… Это его прямая обязанность, понимаешь? И вообще, хватит ему уступать. Лимит на уступки закончился. Один раз это "не хочу" уже было, и хватит. Он тогда меня припугнул уходом из дома и даже вещи собрал… Каюсь, дала слабину. Не надо было. Никуда б он не делся. Все равно бы пришел.
– А если бы не пришел?
– А ты не говори так, девочка! – строго и одновременно вкрадчиво произнесла Ксения Львовна, дотронувшись ладонью до ее руки. – Никогда так не говори! И даже мысли в голове такой не держи! Я без своего сына просто жить не смогу, это исключено!
– Но… Он же все равно от вас никуда бы не делся… В принципе… Многие дети уходят от родителей, живут самостоятельно, и ничего…
– Вот многие пусть и живут! А тебе я еще раз говорю – даже мысли такой не держи! Потому что мы – одна семья! И запомни: вы всегда будете жить со мной, что бы ни случилось. Ты слышишь меня? Всегда! Семья Горских – это единый и монолитный организм, любящий и счастливый. Мы как сросшиеся корнями и стволами деревья, и если их начать отрывать друг от друга, то погибнут все… Но деревья эти надо еще и поливать, и кормить, и удобрять, чтоб они в целостности своей не зачахли! Теперь эту функцию должен взять на себя Никита. И он ее возьмет на себя обязательно! А ты ему поможешь!
– Я? Как?
– Поговори с ним, Маруся! Убеди его! Ты ж ему жена, не кто-нибудь! Поговори, приласкай по-женски… Исхитрись как-нибудь… Как там говорится, про ночную кукушку? Я забыла…
– Ночная кукушка всегда дневную перекукует… – автоматически воспроизвела Маруся народную мудрость.
– Вот-вот! Я это и имела в виду! Ну подумай сама, ведь я в самом деле права… Я вас обоих так люблю… Ты даже не представляешь, как я вас люблю…
Она всхлипнула очень жалобно и ткнулась лицом Марусе в колени, и заплакала, и затрясла жалко плечиками. Маруся сидела как истукан, удивленно разглядывая ее затылок и не зная, как себя следует повести, по голове ее погладить, что ли? Иль сказать надо чего? Попробуй сообрази, когда с ней такие разнообразные и слезливые метаморфозы ежеминутно приключаются…
– Хорошо, Ксения Львовна… – выдавила она из себя наконец. – Я поговорю с ним… Вот он придет домой, и поговорю…
– Умница, Марусенька… Я знала, что ты меня поймешь… – подняла голову Ксения Львовна. Протянув руку, она ласково ущипнула ее за щечку, тут же проговорив капризно: – Помнится, ты грозилась меня завтраком накормить… И кофе сделать…
– Да! Это я сейчас! Я сварю! – быстро встала Маруся с кресла. – Ой, а может, мне сейчас тесто поставить? Я к вечеру пироги испеку для Виктора Николаевича… С луком, с яйцами… Он любит, я помню! Мы же поедем к нему вечером? Я и сметану домашнюю привезла, он тоже любит…
– Вечером? В больницу? – вскинула на нее вмиг ставшие отрешенными глаза Ксения Львовна. – А… Ну да… В больницу… Хотя… Я думаю, не стоит Виктору надоедать…
– Как это? – снова осела в кресло Маруся. – Как это – не стоит надоедать?
– Ну… Понимаешь… Мне кажется, что ему самому будет комфортнее одному побыть, никого не видеть какое-то время… У него палата отдельная, со всеми удобствами, и кормят там замечательно…
– Да вы что, Ксения Львовна! – тихо и отчаянно прошептала Маруся, чуть не заплакав. – Как это – одному комфортно?! Да он же болеет, ему, наоборот, хочется, чтоб мы рядом были!
– Ну да… Ну да… Конечно… Чего ты разволновалась так? Иди, пеки свои пироги! Потом Никита их отнесет… Только кофе не забудь сварить! Иди, Маруся. Мне Сергееву позвонить надо. У них там, наверное, оперативка уже закончилась…
Только ближе к полуночи Маруся услышала из своей комнаты, как деликатно хлопнула входная дверь. Пришел, значит. Действительно – куда ему деться-то. Тут же начала она лихорадочно воспроизводить в голове все те хорошие и дельные, как ей казалось, доводы, предназначавшиеся для предстоящего с Никитой разговора. Она и сама себя постаралась убедить, конечно, что они дельные. А что ей оставалось еще? В спор вступать с Ксенией Львовной? Иль вредничать начать? Так им сейчас вообще-то не до этого…
На цыпочках выскользнув из комнаты, она ветром пронеслась через гостиную, потом через широкий холл, отметив про себя, что в спальне Ксении Львовны горит бра над кроватью – не спит, значит, – и с разбегу ткнулась лицом Никите в грудь, сплела руки сзади на его спине. И сразу почувствовала, как он продрог. От куртки его пахло улицей, стылым ночным дождем, осенью и немножко пряным лиственным дымом, и дорогим парфюмом, и горьким настроем на прежнее непоколебимое упрямство. Бог его знает, какой у этого упрямства был запах, но он точно был, шибал в ноздри – Маруся сразу учуяла. Подняв к нему лицо, выдохнула тихо и виновато:
– Пойдем на кухню, я тебя покормлю… Ты где был так долго?
– Да так… В больницу к отцу ездил, потом просто по улицам шатался. Домой не хотелось. Мама спит?
– Нет, по-моему.
– Тогда пойдем к себе…
– А ужинать?
– Я не хочу, Марусь. Я в кафе заходил… И ел, и пил…
От него и впрямь шел легкий, едва уловимый запах хорошего алкоголя. Виски, наверное. Или коньяк. Вообще-то он почти не пил, как сам выражался, – не прилипла к нему такая потребность. В студенческие годы, мол, в молодежной компании всякое было, а все равно не прилипла. Говорил – просто с организмом повезло…
– Ну, тогда чаю. Хочешь, я горячего чая сделаю? – не унималась Маруся, помогая ему стащить за рукава влажную от дождя куртку. – Ты иди в комнату, я туда тебе принесу…
Вскоре, поставив на журнальный столик большую кружку чаю и устроившись рядом с ним на маленьком диванчике, она затихла. Сидела молча, подогнув под себя ноги и мучаясь необходимостью исполнить данное свекрови обещание. И вовсе ей не хотелось его исполнять. Но ведь обещала же…
– Как там Виктор Николаевич? – повернула она к нему голову. – Что говорит?
– Да ничего не говорит. Молчит.
Никита отхлебнул чаю, прикрыл глаза и чуть откинул голову, как большая неуклюжая птица. Маруся смотрела, как ходит по его жесткой худой шее острый кадык, и увиделось ей четко и ясно, как он долго и неприкаянно бродит по холодным осенним улицам… Вот заходит в бар, вот сидит над стаканом своей дорогой выпивки, смотрит в шумное и дымное людское пространство. В одиночку, молча пережевывает свое горе. Как же так получилось, что в одиночку? А она-то что? Она ж жена ему все-таки, не кто-нибудь… Черт бы побрал эту Ксению Львовну с ее дурацкой просьбой! Черт бы побрал и ее самое с даденным так торопливо обещанием поговорить, ублажить, убедить, покуковать ночною кукушкою…
– Никит… Я все-таки не понимаю, почему ты не хочешь матери уступить… – ласково прикоснулась она ладошкой к его заросшей щеке. – Неужели это так принципиально? Ну, поработаешь в клинике, пока Виктор Николаевич болеет… Это же ненадолго, наверное? Ведь он поправится, правда?
– Марусь, не надо, прошу тебя, – нервно отдернул он голову от ее руки. – Не надо. Не лезь в это дело. Ты же не понимаешь ничего. Или… или тебя мать попросила со мной поговорить?
– Нет, почему… Ну, то есть… Ой, да какая разница… – залепетала она что-то совсем уж невразумительное, потом махнула рукой и замолчала, уперев подбородок в подтянутые коленки.
– Понятно. Обработала тебя, значит, Ксения Львовна. Ну да это в ее духе. Для этого духа все средства хороши…
– Никит! Чего ты так о матери-то!
– Как – так?
– Ну… неуважительно…
– Нет, Марусь. Я на самом деле очень ее люблю. Но если от этой любви немного абстрагироваться, посмотреть со стороны… Очень трудно смотреть на свою жизнь со стороны, Маруся! Но иногда, знаешь, никуда не денешься. Иногда приходится. И становится очень страшно, невыносимо страшно…
– Да чего страшно-то? Не понимаю я… Ладно бы кто-то другой говорил… У тебя же все и всегда было! И жизнь хорошая, сытная, и дом, и родители любящие, и учеба… Отчего страшно-то?
– Ну да. Тебе непонятно, наверное. Ты же только оболочку видишь. Благополучную, глянцевую. Перед тобой образцовая семья Горских, все хорошо, все правильно, как на лубочной картинке. А что держится эта семья не на любви вовсе, ты и не видишь. Да это и не твоя вина, Марусь. Ты просто немного из другой жизни пришла, тебе и в голову не приходит…
– О господи… А на чем она, по-твоему, держится?
– На маминой жажде… Нет, не так! Правильнее будет – на жадности. И тут вовсе не материальная жадность имеет место быть, ты не думай… Хотя и она тоже присутствует, куда ж без нее. У нас тут жажда духовная первична. Маме надо владеть нами полностью и без условий, целиком, понимаешь? Отцом, мной… Ты знаешь, когда Пашка решил поехать учиться в Москву, тут такое было! Ее же наизнанку выворачивало в самом буквальном смысле слова! Физически! До нервного истощения дело дошло, до клиники…
– Да ну! Что ты такое говоришь, Никит… – недоверчиво покосилась на него Маруся. – Ты, наверное, преувеличиваешь… Сердишься на мать за что-то и выдумываешь всякие страсти!
– Нет, Марусь. Не преувеличиваю. А самое страшное знаешь что? Самое страшное, что она сама себя совершенно не понимает… Не слышит, не видит себя со стороны! В этой своей властной жадности она совершенно искренна и естественна, как бывают искренни и естественны малые дети. Вот она я, вся перед вами! Вспыльчивая, циничная – но заботливая же! Жестокая, черствая – но при этом сильно любящая! А любовь – она ж вроде все оправдывает, любые поступки. Ребенок же тоже свои игрушки любит – попробуй отбери…
– Никит… Но ведь все матери такие… Кто как умеет, тот так и любит…
– … Нет, она, конечно, подсознательно понимает, что свою некрасивую жадность нельзя выставлять напоказ… – не слыша ее, продолжал быстро говорить Никита, – и дитя понимает, что надо при взрослых быть добрым и щедрым, иначе не получишь за обедом сладкого! Поэтому надо изо всех сил выглядеть авторитетной, идеальной, ровной, смешливой, иногда даже наивной, мечтательной… Да ты сама видела, как ловко это она умеет делать! Страшно быть объектом чужой властной жадности, понимаешь? Пусть даже и материнской! Материнская-то еще и пострашнее будет, пожалуй. Из ее ласковых объятий вырваться труднее!
– И поэтому ты и не хочешь идти работать в клинику?
– Да. Поэтому и не хочу. Я с огромным трудом отвоевал себе этот кусок самостоятельности! Пусть я рядовой, самый обыкновенный врач, но у меня за этими стенами своя жизнь, свой коллектив, свои трудности! Нет, не хочу я на поводок любви-жадности. Не хо-чу! И отец, кстати, меня сегодня прекрасно понял… Знаешь, что он мне в больнице сказал?