– Что, Никит?
– Чтоб я хватал тебя в охапку и бежал из дома куда глаза глядят… Он никогда мне раньше ничего подобного не говорил! А теперь сам сказал…
– А может, он прав, Никита? Может, мы и в самом деле квартиру снимем? Попробуем сами… Все же так живут, и ничего! Вот мне лично много не надо, я в быту вообще неприхотливая…
– Ну да. Можно, конечно, и уйти. Можно перешагнуть через мать. Пусть ее тут колбасит, пусть опять дело до психушки дойдет, как с Пашкиным уходом было… А как потом с этим жить?
Есть, спать, гулять, заниматься сексом… Жить и жить дальше, не испытывая к себе отвращения? Я же сын, я люблю свою мать, я физически не могу сделать ей плохо. Мне совестно, понимаешь? Я постоянно буду ощущать себя виноватым, зная, как она мучается своей жаждой. Хотя, может, это чувство вины и прошло бы со временем, кто знает…
– Нет, все-таки странные вы люди… – вздохнув, поднялась с дивана Маруся. Подойдя к окну, сплела под грудью руки по-бабьи, стала смотреть, как чертит дождь на темном стекле косые едва заметные крапинки. – У вас отец да муж помирает, а вы… Одна про клинику, другой про властную жажду… Каждый о своем талдычит, а о любви уже и не говорит никто. Вроде как списала уже Ксения Львовна со счетов своего мужа за ненадобностью. Вот и вся любовь. Нет, правда странные…
– Да. Странные. Ты права, – устало подтвердил Никита. Ей даже показалось, что он зевнул у нее за спиной. Помолчав, тихо добавил: – Так что не надо меня больше ни в чем убеждать, Марусь… Не старайся, ладно? Я надеюсь, ты поняла из нашего разговора, что мама меня к клинике пристраивает вовсе не из боязни подступающих материальных трудностей? Просто случай подходящий выпал – почему бы и не воспользоваться? Почему не посадить на поводок, чтоб окончательно, чтоб бесповоротно. А клиника как работала, так и будет работать дальше. И без моего директорства обойдется. А я уж как-нибудь сам со своей жизнью определюсь…
От рывка резко распахнувшейся двери Маруся вздрогнула, будто внутри оборвалось что-то. Прижав ладошки к груди, развернулась, присела без сил на подлокотник дивана. В дверях фурией стояла Ксения Львовна, смотрела на Никиту так, будто пыталась испепелить исходившей из нее задохнувшейся гневливостью. Волна материнского возмущения, по всей видимости, застряла где-то на полпути к выходу, клокотала глухо в горле, и она лишь мотала медленно головой из стороны в сторону. Страшно было на нее смотреть. Хотелось подойти и поддать легонько по спине, чтоб теснящие ее гневные слова выскочили наконец наружу. Вскоре они действительно выскочили, и без посторонней помощи…
– Сам?! Ты сам определишься со своей жизнью? Да что ты вообще можешь сам хоть каким-то образом определить? Это что, свою копеечную зарплату ты называешь самоопределением? Или твоя проститутка Наташа являлась для тебя самоопределением? Что, что ты сделал в этой жизни сам? Да если бы не я… Да если бы… Да я же всю жизнь только и делаю, что бегаю за тобой, чтоб соломки подстелить… А ты – сам! Привел ничтожную девку в дом…
– Мама! Прекрати! Пожалуйста! Я тебя прошу! – попытался пробиться сквозь поток материнского гнева Никита. – И не смей ее унижать! У тебя нет никакого права ее унижать!
– Это у меня нет права? Я тебе мать! А она кто? Да если бы я ее вовремя не разглядела…
– Прекрати! – схватившись за голову, снова закричал Никита. Нехорошо закричал, с надрывом.
Маруся даже хотела броситься к нему, обнять, чтоб защитить инстинктивно от потока материнской брани, но ноги отчего-то не послушались. А может, на нее такой маленький паралич напал. Вроде детского испуга. Так и сидела, выпучив глаза да приложив ладошки к груди.
А Ксения Львовна все продолжала выплескивать ярость, и остановиться не могла, будто зашлась в надрывном кашле. Марусе вдруг вспомнилось совсем некстати, как кричала иногда на них с матерью из-за забора соседка Клава Ляпишева – так же яростно и взахлеб. Правда, Клава и выраженьица употребляла более чем занозистые да крепкие… К выразительно-литературной речи Ксении Львовны эти Клавины базарные матюки, конечно, и близко не приставишь, но, как Марусе вдруг подумалось в этот момент о своей свекрови – ну чисто Клава Ляпишева… Даже выражение лица то же самое было! Не присутствовала в нем больше смешливая интеллигентность, пропала куда-то. Одна только горячая злость присутствовала. Хамская. Простая. Сермяжная. И в который уже раз за длинный день, глядя в это новое лицо, сдвинулось что-то у Маруси в груди, оборвалось удивлением – надо же, ну прям театр настоящий, ни дать ни взять…
Даже Никита больше не пытался остановить мать. Сидел, смотрел в одну точку, подняв глаза к потолку и изображая лицом безмерное терпеливое смирение. Руки его безвольно свесились с колен, и лишь по нервному напряженному дрожанию пальцев Маруся поняла, как не хорошо у него внутри, как вовсе у него там не терпеливо и не смиренно. Слава богу, Ксения Львовна выдохлась, пустила горькую обиженную слезу напоследок и, махнув обреченно рукой, ушла к себе. Вскоре из открытой двери ее спальни раздался слабый и болезненный зов о помощи:
– Марусенька… Поди сюда, деточка… Накапай мне валерьянки, пожалуйста…
Изысканно-тяжелый запах духов окутал Марусю с ног до головы, как только она вошла к свекрови. Казалось, запах этот лишал воли, пугал, заставлял улыбаться глупо и заискивающе. Ксения Львовна лежала поперек широкой кровати, сложив руки на груди, как покойница, постанывала тихонько. Маруся присела на краешек, протянула ей стакан с мутной разбавленной жидкостью. Подумалось тут же – надо бы уйти скорее отсюда… Вдруг она опять просить начнет о разговоре с Никитой? Ну что, что она может ей пообещать? Ничего и не может… Она и разговаривать-то теперь с ней боится! Вдруг она опять в истерику впадет?
– Ты прости меня, Марусь, что я не сдержалась. Зачем-то заговорила при тебе про эту Наташу, про эту дрянь… Ты не бери в голову, ладно?
Ксения Львовна приподнялась на локотке, одним глотком осушила содержимое стакана, содрогнулась коротко:
– Фу, гадость какая…
– А эта Наташа… Она что, и впрямь такая была? – робко спросила Маруся.
– Какая? Что ты имеешь в виду? – осторожно спросила Ксения Львовна, подавая ей пустой стакан.
– Ну, вы сами говорили… Что проститутка…
– Да нет, конечно, это я сгоряча сказала. Хотя… Уж лучше бы она ею была, чем так…
– Как – так?
– Даже не знаю, как тебе это объяснить, девочка… Да и стоит ли?
– Стоит. Мне же надо знать. Никита, в конце концов, мой муж, и…
– А он что, тебе ничего о ней не рассказывал?
– Нет.
– Что ж, на него это похоже. Хотя он и не знает всех щекотливых подробностей…
– Каких подробностей?
Ксения Львовна улеглась в прежнюю позу, помолчала немного, словно собираясь с духом. Потом заговорила тихо:
– Понимаешь, он нас с Виктором тогда, можно сказать, перед фактом поставил. Привел ее в дом и объявил, что вот, мол, знакомьтесь, жена моя, Наташа. Официальная, через ЗАГС оформленная. Даже ни словом не обмолвился, что жениться собирается! Представляешь? Самостоятельность свою в очередной раз проявил…
Последнюю фразу она произнесла с нервной, даже изысканной какой-то горечью. Чувствовалось, что за горечью этой стояла давняя черная обида на сына. Да оно и понятно – любая бы мать на ее месте обиделась. Вот если б Маруся, например, так же поступила, то и ее бы мама, наверное, смертельно на нее обиделась…
– Что нам оставалось делать? Вот скажи? Конечно, приняли мы ее. А как не примешь? Он же заявил, что они могут и отдельно жить, если мы против… Можно сказать, на прямой шантаж пошел. Я же не могла его потерять, сама понимаешь… Мы даже свадьбу им скромную задним числом сыграли. А только у меня, знаешь, сразу к ней душа не легла! Вот не легла, и все! Ничего не могла с собой поделать! Странная она какая-то была… Я к ней и так и этак, и подружиться как-то пыталась, а она будто тебя не слышит, не видит. Я сначала подумала – девушка не от мира сего. Человек творческий, думаю, в облаках витает…
– А чем она занималась?
– Она реставратор. Росписи на стенах в храмах восстанавливает, фрески. Она и комнату постепенно в реставрационную мастерскую превратила! Что-то все рисовала, наброски какие-то бесконечные делала… Нет, я, конечно, ничего против творчества не имею, но должен же человек помнить, что он не один тут живет! Надо же еще и с семьей считаться! А не так, чтоб сама по себе. Это уж потом до меня дошло, что у нее просто внешняя оболочка такая… обманчивая. Когда увидела, просто глазам своим не поверила!
– А… что вы увидели?
– Марусенька… Ты уверена, что тебе надо об этом знать?
– Да. Уверена.
– Ну… Как бы тебе это сказать, чтоб не выругаться… В общем, положила она глаз на Виктора Николаевича. Представляешь?
– В каком смысле?
– Да в самом что ни на есть прямом! Смотрю на своего мужа и не узнаю его! Будто подменили. Так у него глаз загорел, знаешь… Смотрит на нее и весь светится!
– Да ну… Может, вам показалось?
– Нет, девочка, не показалось. Меня в этих делах обмануть трудно. Он и со мной-то так себя стал вести… Как чужой… Смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Ну, я и не стерпела, закатила ей скандал…
– И что?
– Да ничего. Слава богу, хватило ей ума уйти из дома по-тихому. Никите письмо написала, вещи собрала и ушла. Я потом почитала то письмо, даже и благодарна ей по большому счету осталась.
– А что она ему написала?
– Да так, в общем, ничего особенного… Общие фразы… Прости, мол, ухожу. Не могу с тобой жить. На развод сама подам. Слава богу, что хоть забеременеть не успела…
– А Никита? Он переживал потом?
– Ну да. Переживал, конечно. Еще как. Он тоже, знаешь, гордый… Но, как видишь, все, что ни делается, все к лучшему! Когда он тебя к нам в гости привел – помнишь? – я сразу ему сказала: вот это как раз то, что тебе нужно! И чуть ли не силой заставила его на тебе жениться! Ой, прости… Тебе, наверное, неприятно, что я так говорю… Но ты мне так понравилась, Маруся! Я тогда подумала, что такая, как ты, никогда меня не предаст. Ой, что это я говорю… То есть Никиту… Конечно же Никиту, при чем тут я… Ну чего, чего ты так грустно задумалась, Марусенька? Зря я тебе все это рассказала, наверное…
– Да ладно, ничего, – через силу улыбнулась Маруся. – Вы ложитесь спать, Ксения Львовна. И я тоже пойду. Мне завтра на работу вставать рано.
– Хорошо. Иди, Марусенька. Успокой там как-нибудь этого идеалиста несчастного, ладно? Ну вот чего брыкается так, господи? Все равно ж уступит в конце концов. Я знаю, что уступит. Самостоятельный он, как же… С ума мать сведет своей самостоятельностью. Я же ему только добра хочу… Чтоб все хорошо было, чтоб одной дружной семьей, чтоб все в одном общем деле… Кстати, и тебя бы надо в нашу клинику как-то пристроить…
– У меня специальность другая, Ксения Львовна.
– Да какая разница, Марусь? Главное, чтоб вместе!
"Ага, вместе… – неожиданно для себя вдруг неприязненно подумала Маруся, закрывая за собой дверь спальни. – Еще скажи – чтоб всегда под рукой, на одном общем и вместительном поводке, так правильнее будет. Да уж, можно Никиту понять в его стремлении хотя бы к минимальной, но все же самостоятельности…"
Работа с утра у Маруси не задалась. Никак не определялось в голове нужное сосредоточенное состояние, сколько она ни старалась. И головой трясла, и мысли посторонние от себя отгоняла – никакого толку. Да и не назовешь их уже посторонними, эти мысли. Как ни пытайся. Никуда от них, видно, не денешься. Вот и в аналитическую таблицу, над которой она трудилась с утра, они успели нагло вклиниться и внести свою дезорганизацию в четкие стройные ряды цифр. Оттого и заплясали-задрыгались все нужные экономические показатели у нее перед глазами, и получилась в итоге сущая ерунда…
Нет, все-таки за работу надо садиться с чистой головой. Вот выговориться бы кому-то, да только кому? Где здесь найти благодарного слушателя? Каждый сам по себе здесь существует, строго придерживаясь дурацкого принципа – ничего личного…
Вздохнув, она встала из-за стола, тихо прошла по проходу к двери. В белом безликом коридоре, освещенном мертвым светом люминесцентных ламп, ей стало еще хуже. Даже заплакать захотелось. Медленно добредя до кабинета Анночки Васильевны, она постучалась, приоткрыла дверь, заглянула робко:
– К вам можно, Анн Васильна?
– Заходи, заходи, Маруся! Чего ты у дверей жмешься? Проходи… Случилось что? – неожиданно приветливо встретила ее начальница. – Я смотрю, какая-то ты сегодня вялая… С мужем, что ль, поругалась?
– Нет. Не поругалась. Мы с ним ни разу еще серьезно поругаться не успели.
– Ну, а чего тогда? Неприятности какие?
– Ага. Неприятности, Анн Васильна. У нас Виктор Николаевич заболел. В больницу вчера положили.
– Виктор Николаевич – это кто?
– Да свекор мой…
– А! Помню, помню! Очень импозантный мужчина! Видела его на твоей свадьбе… Если мне память не изменяет, он же бизнесом каким-то медицинским занимается?
– Ну да. У него своя стоматологическая клиника. Вернее, не у него, а у Ксении Львовны…
– И что с ним такое?
– Ой, Анночка Васильевна! Даже и говорить боюсь! – присаживаясь перед ней в кресло, грустно проговорила Маруся. – Вроде как онкология у него… Профессор один его осматривал, сказал, что все очень серьезно…
– Ага. Понятно. А ты, значит, все это очень болезненно переживаешь. Я так предполагаю, даже больше, чем все остальные твои родственники.
– Ну почему – больше…
– Да потому! Что, я тебя не знаю, что ли? И тебя знаю, и свекровь твою тоже имела счастье наблюдать на свадьбе… Ты посмотри, посмотри на себя в зеркало! Глаза запали, взгляд совсем безумный… Здесь так нельзя, Марусь. Здесь переживания свои экономить надо, они здесь на каждом шагу тебя подстерегать будут. Здесь жестче надо быть, равнодушней, что ли… Ты давай как-то бери себя в руки.
– Не получается у меня, Анночка Васильевна! Да и вообще… Как-то все у них не так… Неправильно все как-то…
– У кого – у них?
– Ну, у Никиты с Ксенией Львовной. Переругались все… Виктор Николаевич в больнице, а они ругаются… Ксения Львовна все о своей клинике беспокоится. Хочет, чтоб Никита отцовское место там занял…
– Что ж, оно и понятно. Одним болеть, а другим жить надо. Жизнь, ее ж не отменишь. А ты не встревай. Поверь, это не жестокость, это норма такая. Стереотип поведения. Сиди себе в сторонке, помалкивай. И помни, что ты для них – всего лишь обласканная простолюдинка, не более того. Не забывай свое место в доме. Слишком у тебя стаж для невестки маленький, чтоб иметь право голоса. Вот пообживешься, присмотришься, вот тогда уже и покажешь, на что ты способна…
– Ой, да не то это все, Анн Васильна, не то! При чем тут встревай не встревай… Я и не встреваю, я же вообще говорю! Понимаете, мне в принципе все непонятно! Ксения Львовна даже вот идти в больницу к мужу не хочет… Как это так? Я не понимаю… Говорит, ему там одному лучше… Как это – лучше? Вот мама моя когда в больницу в прошлом году попала, так я там у нее и дневала, и ночевала, все хозяйство забросила…
– Ну, ты сравнила свое молочное хозяйство со стоматологической клиникой!
– Да какая разница, Анн Васильна… Я же о человеке говорю, а не о клинике! Разницы-то никакой…
– А ты, Марусь, не говори не подумав. И не удивляйся ничему. Просто здесь жизнь такая. Другая, понимаешь? Здесь жизнь человека по-своему переделывает, обтесывает с него сентиментальную рыхлую корочку да полирует до блеска. Здесь с ней, с корочкой, и не проживешь, пожалуй… Эх, Маруся, вот смотрю иногда на тебя и каюсь, что с места твоего тебя сдернула. Может, и не надо было… Да ладно, чего уж теперь. Ничего уже обратно не повернешь… Кто ж знал, что ты так скоропостижно замуж выскочишь! Теперь терпи, сама приспосабливайся как-то…
Давно с ней так хорошо Анночка Васильевна не говорила. Можно сказать, с первого дня ее здесь появления так не говорила. И даже человеческое что-то в ее лице высветилось сквозь макияж да модные очки. Хотя и ненадолго. В следующую уже секунду встрепенувшись, она подобралась в кресле, откинула прямые плечи назад, поправила высокий воротничок белой блузки. Потом произнесла деловито:
– Ну хорошо, раз так. Раз ты у нас такая впечатлительная, то иди, я тебя отпускаю.
– Куда? – подняла на нее удивленные глаза Маруся.
– Как – куда? К свекру своему в больницу! Чем других судить, возьми да и сходи сама! Фруктов купи, воды минеральной… Иди, Марусь. Все равно толку от тебя никакого сегодня не будет.
– Что, правда?
– Правда, правда. Иди. Всем объяви, что я тебя в управление статистики с отчетом отправила. Ну все, Маруся, мне работать надо…
Она тут же, поправив очки, уставилась в бумаги, будто Маруси здесь и не было. Схватив трубку зазвонившего телефона и поворачиваясь в крутящемся кресле, стала строго-задумчиво выслушивать то, что ей говорил неведомый собеседник. Видимо, что-то не совсем приятное говорил, потому как тут же поджались узкой скобкой и без того тонкие ее губы, и очки остро блеснули линзами, как глаза у хищной ночной птицы. Маруся тихо поднялась, на цыпочках пошла к выходу из кабинета, вздрогнув напоследок от резкого, направленного в трубку голоса начальницы:
– Нет! Нет и еще раз нет! Вы меня этим не разжалобите! И предупреждаю вас, что этот вопрос я вынесу на совещание в пятницу! Это, в конце концов, недопустимо, чтобы…
Что там такого было "недопустимого", Маруся уже не успела услышать. Быстро собравшись и объявив в равнодушное девчачье пространство, что уходит в управление статистики, простучала каблуками к выходу. И только на крыльце спохватилась, что и не знает даже, как ехать в ту больницу. Впрочем, можно Ксении Львовне домой позвонить… Нет, лучше Никите…
Прижав к уху маленькое тельце мобильника, она долго слушала нудные длинные гудки и совсем было отчаялась дождаться ответа, как голос Никиты прорезался вдруг резко и испуганно:
– Что случилось, Марусь?
– Ничего не случилось. А почему ты испугался так?
– Да просто ты никогда мне сама не звонишь…
– Ну да. Не звоню. А чего зря время занимать? Все равно ж дома увидимся…
А ведь и правда, не звонит. Мысль эта мелькнула в голове и тут же исчезла, оставив после себя некую досаду. А чего, в самом деле, звонить-то? Им и вечерами, бывает, особо сказать друг другу нечего. Вот почему бы ему, например, не поговорить с ней раньше так же, как вчера? Неужели для этого надо, чтоб произошло несчастье с Виктором Николаевичем, чтоб затеялся этот откровенный разговор про непростые их семейные взаимоотношения? Странно, странно все это…
Никита ее желанию съездить к отцу в больницу несколько удивился. По голосу было слышно. Но адрес больницы дал. Быстро свернув разговор, Маруся нажала на кнопку отбоя, запихнула телефон подальше, на самое дно сумки. Не полюбила она это чудо техники. И сама не поняла почему. Может, к этому привычку надо иметь, чтоб выбрасывать слова в пространство, глаз собеседника не видя… Да и беседы по мобильнику получались какие-то… однобокие. А уж эти короткие сообщения, силой впихнутые в маленькое окошечко, вообще были похожи на призывы о спасении. Стояла за ними какая-то нечеловеческая и словами необъяснимая душевная немощь…