– Когда мама увидела меня, она тут же спрятала письмо в карман. Не сложила осторожно, а скомкала, она наверняка не хотела, чтобы я его увидела. А еще мне показалось, что она не в первый раз его читает, просто перечитывает, но возможно, мне показалось. Я поздоровалась с ней и спросила, какие у нее планы, у меня ведь уже каникулы, уроков нет, но днем я собиралась на репетицию в театр и думала, что может быть, мы утром что-нибудь сделаем вместе. Может быть, съездим в магазин или еще что-нибудь. Она подошла ко мне совсем близко и сказала, что ей срочно надо уезжать. Что она сейчас должна уехать, но к вечеру вернется. Я спросила: "Куда ты едешь? У тебя все в порядке?" – и она почему-то обняла меня и сказала, что да, все хорошо. Потом помолчала и добавила: "Все замечательно". А потом снова добавила, что к вечеру приедет. И все. Я села завтракать, а она еще минут десять походила по дому, что-то складывала в сумочку, поднялась к себе в комнату, затем вернулась и сказала, что ей пора, что она уезжает. Я спросила: "Прямо сейчас?" – и она ответила, что да, прямо сейчас.
Слюдяное покрывало сдвинулось, и оказалось, что оно все же может пропускать через себя звуки, но слабые, глухие, невнятные.
– Что-что? – не поняла Элизабет.
– Ты заметила что-нибудь непривычное? Что дь в мме никда н ечла?
– Что? – снова переспросила Элизабет.
– Что-нибудь, что в маме никогда прежде не замечала? – наконец прорвались глухие звуки.
– Да нет… Хотя, пожалуй, она была возбуждена, особенно для утра. Когда она меня обняла и поцеловала, я почувствовала, какая она горячая, как будто у нее температура. – Тут только Элизабет поняла, что она сама горячая, будто у нее самой температура. – И еще она была очень красивая этим утром. С макияжем, нарядно одетая, как будто готовилась к важной встрече.
– Может быть, она и ехала на важную встречу, – зачем-то заметил Крэнтон, но Элизабет плохо расслышала или не расслышала вовсе.
– Да, мама выглядела взволнованной, я давно ее не видела такой, – добавила она. – Наверное, с того момента, как она вышла замуж за Влэда.
– Кстати, о твоем отчиме, ты не помнишь, где был он в то утро? – задал Крэнтон очередной будто бы ничего не значащий вопрос. Но именно он вдруг полностью прорвал слюдяное покрывало, и на Элизабет резко пахнуло опасностью. "Теперь я должна думать над каждым словом", – подумала она.
– Да он каждый день в доме работает, где-то начиная с девяти. Правда, до десяти старается не шуметь, потому что я еще могу спать.
– А тебе не кажется странным, что после того, как твоя мама вышла замуж, он по-прежнему остался жить в коттедже? Там… – и Крэнтон махнул рукой в сторону домика на лужайке.
– Да нет, – пожала плечами Элизабет. – Наверное, им так было удобнее, – предположила она искренне.
– Наверное, – согласился детектив. – Так ты видела его в это утро?
– Ну да, конечно, – тут же закивала Элизабет. – Он с утра работал в комнате, в кабинете на первом этаже. Я слышала. Он сейчас там над деревянными панелями работает, чистит их или еще чего-то с ними делает.
– Значит, ты слышала, как он работает? – переспросил Крэнтон.
– Конечно, – согласилась Элизабет.
– А когда мама уехала, ты что делала?
– Ну, я позавтракала, почитала, потом еще что-то делала, не помню. У меня же каникулы, а репетиция только в три часа. Ах да, я еще раз просмотрела текст своей роли, потом думала, как ее лучше сыграть. А так больше ничего. Полежала на диване, полистала журналы.
– А своего нового отчима, значит, ты не видела? – Почему-то Крэнтон все время называл Во-Во "новым отчимом", и Элизабет это совсем не нравилась.
– Ну как же, видела, – кивнула она. – Потом я зашла к нему в комнату, и мы поговорили немного. Я сказала ему, что мама уехала, а он сказал, что знает, что она заглянула к нему и предупредила. Я спросила, не знает ли он, куда она поехала, но он не знал, сказал только, что она должна приехать позже. Но это я и без него знала.
– А он куда-нибудь выходил в тот день? – оторвался Крэнтон от блокнота, посмотрел на Элизабет, и она сразу почувствовала угрозу. Даже не по отношению к себе, а просто угрозу.
К тому же вопрос попал в точку. Потому что Элизабет помнила, как Во-Во вышел из комнаты, в которой работал, и спросил, как долго она будет дома, не собирается ли уходить. Она ответила, что уйдет в полтретьего, не раньше. Он кивнул, но через минут десять снова пришел – она была в гостиной, лежала на диване, читала журнал – и сказал, что ему надо поехать в магазин. Чего-то не хватало для ремонта, то ли ацетона для снятия лака с панелей, то ли, наоборот, краски, в общем, она не помнила. Главное, что он уехал где-то около одиннадцати, наверное, или двенадцати, она не обратила внимания. Когда она уходила в полтретьего, Во-Во еще не возвратился, поэтому она и заперла дом на ключ. Она застала его, только вернувшись с репетиции, он работал в той же комнате над теми же панелями.
Но рассказать все это мрачному, дотошному детективу она почему-то не решилась – чувство самосохранения говорило ей, что ничего про Во-Во рассказывать Крэнтону не следует.
– Да нет, – ответила Элизабет и пожала плечами, – вроде бы он никуда не выходил. Пока я не ушла на репетицию, мне кажется, он был дома. – Она помедлила. – Да и потом, когда я вернулась, он все там же работал, все в той же комнате.
– Правда? – чуть приподнял брови Крэнтон, что, видимо, означало удивление. – А нам он сказал, что уходил. Еще когда ты была дома.
Те немногие силы, что еще оставались у Элизабет, тут же истощились, она почувствовала себя слабой, обессиленной.
– Может быть, – все же смогла выдавить из себя она. – Раз он говорит, так, наверное, и было, я точно не помню.
– Хорошо-хорошо, – как бы успокаивая ее, проговорил полицейский и задал еще один неожиданный вопрос: – У вас оружия в доме не хранилось?
– Оружия? – переспросила Элизабет, не понимая ни вопроса, ни того, почему у нее снова похолодело внутри. Неужели от предчувствия?
– Ну да, оружия, – повторил Крэнтон. – Может быть, твоя мама хранила где-нибудь ружье или…
– Зачем маме ружье? – снова не поняла Элизабет.
– Ну как… Одинокая женщина с дочкой в большом доме… С оружием многие чувствуют себя спокойнее.
Элизабет стала вспоминать.
– Ну да, кажется, был пистолет. Я раньше думала, что он игрушечный – маленький такой, чуть больше ладони, очень красивый, с белой перламутровой ручкой. Он всегда лежал в комоде в маминой комнате, я его видела там. Но я никогда не думала об этом пистолетике как об оружии, я играла с ним в детстве, он очень красивый. В нем и патронов никогда не было.
– Где, ты говоришь, твоя мама его хранила?
– В своей комнате, в комоде, – повторила Элизабет.
– Странно, сейчас там его нет, – снова поднял правую бровь Крэнтон. – Интересно, зачем твоя мать взяла его с собой, когда уходила из дома? Или его кто-то другой взял? Если его взяла твоя мама, значит, она предполагала, что ее подстерегает опасность. Ты как думаешь?
– Я не знаю, – зашевелила губами Элизабет.
– Ну хорошо, я вижу, ты устала, – Крэнтон приподнялся со стула, – тебе надо отдохнуть. Я, пожалуй, пойду. Но мне надо будет с тобой поговорить еще. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Элизабет. Когда детектив вышел из комнаты, у нее хватило только сил перебраться на диван и сразу же тихо заснуть.
Она не очень помнила, как прожила следующую неделю. Во-Во в тот же день опять забрали в участок, и вернулся он только к утру еще более осунувшимся, с красными, воспаленными глазами. Элизабет ни о чем не спрашивала – раз вернулся, уже хорошо, хотя она и понимала, что Крэнтон наверняка его подозревает. Она сама как-то слышала, как по радио говорили, что девять из десяти преступлений совершаются либо супругами, либо любовниками, либо знакомыми жертвы.
Через день за Во-Во приехали снова и снова увезли на допрос. Но на сей раз он вернулся к вечеру, Элизабет как раз лежала на диване в сумрачной гостиной, она не включала свет и смотрела, как от легкого сквозняка шевелятся занавески на окне. Она давно уже так лежала и смотрела на занавески, она легла на диван еще днем. Ей вообще ничего не хотелось – только лежать и не шевелиться, ну и спать, конечно. Когда она просыпалась, она продолжала лежать, все так же не шевелясь, все так же глядя в одну точку остановившимся, бессмысленным взглядом.
– Им не дает покоя, что я уезжал на два часа, – сказал Во-Во, усаживаясь рядом с ней на диван. – Они установили, что я уезжал ровно на два часа двадцать минут. Опросили соседей, те видели нашу машину. Почему-то я им вообще не даю покоя.
Элизабет кивнула. Она знала, что прошлая жизнь уже никогда не вернется, что мама ушла навсегда. Куда ушла, почему не вернется, Элизабет даже не пыталась задумываться. Понятно было только одно, что мама не вернется. Миром правила необратимость, она витала в воздухе, наслаивалась на потолке, оседала на стенах. Больше ничего не было, лишь одна прямолинейная необратимость.
Но если это так, если мама действительно не вернется, то надо бы встать и начать хоть что-то делать. Потому что нельзя же пролежать на диване всю остальную жизнь, надо как-то приноравливаться.
А вдруг мама все же вернется? Тогда не надо вставать, надо продолжать лежать и ждать, только ждать. Чтобы все оказалось сном, пустым, бессмысленным, нереальным, который тут же забудется. Надо спать, и ждать, и беречь силы. Они понадобятся, когда мама вернется.
Через несколько дней (сколько, Элизабет так никогда и не смогла сосчитать) в доме вновь появился Крэнтон. Элизабет все это время пролежала на диване, Во-Во приносил ей чай и нарезанные на мелкие кусочки фрукты на подносе – ничего другого она в себя впихнуть не могла.
Крэнтон вошел, окинул взглядом комнату, увидел Элизабет, кивнул, потом они с Во-Во ушли в соседнюю комнату, их долго не было, Элизабет опять тихонько задремала. Когда она открыла глаза, Крэнтон стоял чуть поодаль, Во-Во сидел на корточках у изголовья – наверное, пристальный взгляд его беспокойных, воспаленных глаз ее и разбудил.
– Они обнаружили тело… – начал он и тут же перебил себя, обгоняя второй фразой первую: – Они не знают, кто это… Просто тело женщины… Совсем не обязательно, что это мама… Скорее всего, не она… Но они хотят, чтобы мы поехали с ними… Чтобы мы сказали, что это не она…
Он говорил, но Элизабет не пыталась вникать в слова, она вообще ничего не пыталась, – холодная, удушливая волна разом накрыла ее, отделяя от всего остального мира, отделяя даже от собственного тела, пеленая в мутный, плохо пропускающий звуки и изображение кокон. И единственное, что просачивалось сквозь него тонкими, едва всасываемыми струйками, было слово – "все". Вернее, даже не слово, а состояние. Будто Элизабет нависла над пропастью, сзади еще можно нащупать опору, но впереди только бездонная, бесконечная пустота. Все!
Сразу стало холодно – кокон не грел, наоборот, леденил, выделял скользкую, липкую слизь, которая в мгновение покрыла все тело, подернув его тяжелой, ознобной дрожью.
Во-Во продолжал говорить, он сбивался, наступал одной фразой на другую, они, неоконченные, суживались, сдувались, чтобы полые, опустевшие, повиснуть в колеблющемся воздухе.
– Я сказал ему, что тебе не надо… Что ни к чему… Но он говорит… Он настаивает… Говорит, необходимо…
Воздух колебал слова, колебал свет, тот отражался очертаниями – искаженным лицом Во-Во, контурами застывшей фигуры Крэнтона. И по тому, как очертания сменяли друг друга – вот отдалился пол, мелькнул диван, потом стены, проем двери вообще съехал и расползся, и в него еще надо попасть, – стало понятно, что она движется, переступает ногами. Почему-то она не падала, наверное, кто-то поддерживал ее, а потом стало еще холоднее, просто невыносимо, она поежилась – свежий, уличный ветер раздувал скользкую влагу на ее теле.
В машине она опять провалилась в забытье, внутри него ей было удобнее и привычнее, чем снаружи. И только состояние неизбежности, необратимости, которое определялось все тем же фатальным "все", – оно единственное достигло замутненного, невесомого сознания.
Потом они, наверное, приехали, потому что болезненные контуры снова прорезались светом и гибко, волнисто забеспокоились рядом. Потом свет сменился другим – желтым, неприятным, режущим, – она не могла ступить и шага, кто-то поддерживал ее, вел, но она не чувствовала опоры. Контуры сжались сначала белым, потом синим, затем померещилась дребезжащая дверь, рядом, почти параллельно, мелькали какие-то человеческие звуки, вернее, обрывки.
"Вы должны…" – это был первый обрывок, усталый, скучный, "убедиться…" – второй обрывок, "держите в руках…" – третий. У других обрывков был совсем иной фон, его Элизабет не могла различить, лишь возбуждение, а еще слово "ей" и слово "не надо". Возможно, промелькнули и другие обрывки, но их уловить она не сумела.
А потом свет стал белым, пронзительно белым, и все вокруг белое – стены, пол, потолок, люди, различить их так и не удалось. Потому что на Элизабет наехала, почти врезалась в нее низкая, вытянутая горизонтальная плоскость – та самая, что должна была все определить, решить навсегда. Навсегда! Ее цвет был даже не белым, а ослепительным, режущим, выходящим за пределы белого, – такого испепеляющего цвета Элизабет не видела никогда. Наверное, именно невыносимой белизной плоскость притягивала взгляд, и постепенно проступили контуры, на сей раз гибкие, плавные. Вздымающиеся и падающие вниз. Они завораживали, и Элизабет попыталась разобраться в их скоплении, – это было безумно важно – разобраться, и она сделала немыслимое усилие, но все плыло, и колыхалось, и наезжало друг на друга, и она не сумела.
Ослепительно белая плоскость находилась уже совсем близко, на мгновение на нее легли плывущие, тоже колышущеюся тени, донесся вялый голос, он пытался добраться до Элизабет, прорезалось слово "приготовьтесь", Элизабет почувствовала боль в плече, мотнула головой, там что-то цеплялось за нее, что-то скрюченное, с пальцами, и сжимало.
Голова снова мотнулась, теперь вперед, туда, где только что ослепляла белизной низкая, вздымающаяся поверхность… Взрыв! В голове! В самой сердцевине. Беспощадный, крушащий. Взметнуло, разорвало на части, выплеснуло наружу покореженные внутренности, мозги, куски чувств, возможность жить, пребывать в этом земном мире, дышать, существовать. Внутри осталась лишь испепеленная, заполненная мраком пустота. Следовало бы упасть, распасться на куски, рассыпаться в пыль, но удерживают какие-то жестокие, тянущие вверх крючья.
И наверное оттого, что она не распалась, осталась жить, кокон вдруг прорезался, и Элизабет обожгло невероятной, разом обрушившейся отчетливостью, которая резала острыми, неровными краями, калечила навсегда. Грубые, нарочито яркие цвета, слишком контрастные, подавляющие невыносимо четкими деталями – от них было невозможно спрятаться, укрыться.
Перед ней лежала мама! Тихая, спокойная, безмятежная, только очень бледная. Лежала на спине с остро вздернутым подбородком, гладким, пергаментным лбом, с закрытыми глазами.
– Вы узнаете эту женщину? – раздался сзади глухой голос, который вдруг резанул по перепонкам безжалостной четкостью, он казался пронзительно громким, врывающимся внутрь, корежащим, стремительно заполняющим пустой объем головы.
– Да, – раздалось сзади другим, взвинченным голосом, который не приносил облегчения.
– А ты, Элизабет? – раздалось совсем рядом, и она невольно дернула головой, чтобы отстраниться, избежать соприкосновения.
– Да, – произнесла она и услышала себя, но как бы со стороны, как будто голос исходил не от нее.
– Это твоя мама? – Чужой голос теперь казался не глухим, а жестким, царапающим. Она не смогла ответить, только кивнула.
Глаза ее застыли на бледном лице мамы: каждая черточка, каждая морщинка, каждая, казалось, клетка впечатывалась, впитывалась в ее сознание, выжигалась в нем, их ничем, никогда не удастся уже вытравить.
Взгляд проникал в мамино лицо, деля его на бесконечные миллионы частиц, исследуя каждую из них, захватывая поочередно в обостренную память, начиная с бледного, слишком большого, слишком ровного лба, переходя на глаза, прикрытые чистыми, гладкими веками, к тихим, замершим ресницам, к маленьким, тонким, едва заметным морщинкам, разбегающимся к вискам от краешков глаз. А потом наткнулся и замер на маленьком коричневом пятнышке, затерявшемся в волосах. Элизабет и не заметила бы его, если бы не такие же темно-коричневые песчинки, разбросанные хаотично вокруг. И контраст запекшегося темно-коричневого, почти бордового, с мраморной, застывшей белизной поразил Элизабет нереальностью противоречия.
Так она и не сумела оторвать глаз от развороченного, с неровными краями плоского нароста на мамином виске, просверливающего неровную плоскость, будто фотография прожжена тлеющим сигаретным окурком.
– Она была застрелена выстрелом из пистолета, – снова раздался корежащий слух звук, словно он следил и двигался вслед за взглядом Элизабет. – Предположительно, выстрел был сделан из браунинга, хотя баллистическая экспертиза, конечно, установит точно. Вполне возможно, что это тот самый пистолет, который она хранила у себя в комнате и который, по всей вероятности, взяла с собой, уезжая из дома.
– Гд е ее нашли? – раздался другой голос. Он тоже разрывал перепонки резкой отчетливостью, но он хотя бы был знакомым.
– В лесу, на проселочной дороге, в ее машине, она сидела на заднем сиденье. Где-то в районе Коннектикута.
– Это же больше трех часов езды!.. – Голос дрогнул.
– Да, около того, – согласился другой, мрачный и глухой.
– Но я никогда не уезжал на шесть часов из дому. Ни в тот день, ни потом, после, – еще заметнее задрожал знакомый голос.
– Да, я знаю, – снова согласился мрачный, и они оба смолкли.
А Элизабет, вздрагивая, сжимаясь от кромсающей барабанные перепонки модуляции звука, вглядывалась в разрастающееся прямо на глазах, выпирающее по краям, но вдавленное в самой середине коричневое пятно на мамином виске. И по мере того как резче проявлялся контраст между пергаментно белым и темно-коричневым, в Элизабет поднималась волна – тяжелая, яростная, которую невозможно было остановить.
Она выползла из самого живота, овладела горлом, гортанью, оккупировала голову и уже там, внутри головы, взорвалась, и острые, режущие осколки вырвались из глаз, из ушей, из носа, рта, из всех кожных пор сломленного тела. Осколки слез, криков, тошноты, слизи, рвоты. Все утонуло в истерике, и только коричневое пятно с вывороченными краями на мертвенно белом полотне вздымалось и разрушало неживым контрастом мрак плотно сжатых глаз.
Больше она ничего не помнила. Она не теряла сознания, просто спазмы продолжали накатывать и разлетались бесчисленными взрывами – она чувствовала, как их ударные волны поглощали ее, атрофируя мышцы, сдавливая, выворачивая наружу живот, подламывая ноги. Вслед за ногами вниз заскользило все тело – медленно, плавно, лишь на ходу набирая скорость.
Потом боль под мышками: кто-то подхватил ее, пытаясь удержать, потом ноги окончательно потеряли опору, и она поплыла, качаясь на крупных, непрочных волнах. Видимо, ее глаза приоткрылись, потому что в них отразилось перекошенное, полное живой тоски лицо, тоски настолько живой, что ее можно было высасывать, пить. Тоска сочилась, вытекала крупными, выпуклыми, спешащими наперегонки каплями. Они скатывались и падали на Элизабет, принося сырость и холод, и она сначала зажмурилась, а потом и вовсе закрыла глаза.