– Ну, может, и не убил, – охладил мое воспаленную фантазию немец. – Судя по книгам, примитивное убийство – не его амплуа, он вполне способен найти более изощренный способ уничтожения человека. Во всяком случае, так считает Роман. Хотя…
– Так-так, – покивала головой я. А потом задала самый главный вопрос: – Ну и зачем вы ищете встречи с Анатолем? – И тут же сама ответила на него: – Хотите узнать, что на самом деле произошло с Жаклин?
– Ну да, – согласился Вейнер. – Слишком много непонятного… – Он снова отпил кофе, оказывается, такой большой человек своим большим ртом может делать совсем маленькие глотки. – Мистически непонятного… – Теперь очередь была за дужкой очков, и он поправил ее. – Пугающе непонятного. И потом…
– Мы хотим знать, где Жаклин? Что с ней стало? – внес Стоев свою ломаную реплику на неудобном языке.
– Ну да, – закивал немец, поддерживая партнера по частному сыску. – Знаете, мы так долго занимались делом Жаклин, изучали ее прошлое… Нам теперь известна почти вся ее жизнь, и Жаклин, как ни странно это может показаться, стала нам хорошей знакомой, почти родственницей. Мы беспокоимся за нее и хотели бы узнать, что с ней случилось, почему она поспешно покинула квартиру, почему исчезла, куда? Гд е она сейчас?
– Говорю тебе, ее уже нет в живых, – снова встрял Стоев и шевельнул ногой, покоящейся на стуле.
– Но мы не знаем наверняка, – повернулся Вейнер к товарищу, а потом снова ко мне: – Но нам вся эта ситуация крайне… – он задумался, подбирая слово, – …она нас крайне настораживает.
– Я понимаю, – зачем-то согласилась я, хотя совершенно ничего не понимала.
– Поэтому для нас важно, чтобы вы рассказали нам все, что знаете о Тоссе. Главное – где его найти? Куда он уехал?
Я задумалась. Конечно, я могла им многое рассказать – но вот хотела ли? Я подумала еще и поняла, что не хочу. Как я могла лишить себя удовольствия самой допросить Анатоля, когда он вернется на моем, надеюсь, не поврежденном "Порше"? Допрос с пристрастием.
– Боюсь, что я вам ничем помочь не смогу, – сочувственно вздохнула я. – Мы разговаривали с мсье Тоссом, и не раз, конечно. В конце концов, что в этом захолустье еще делать, как не разговаривать с интересными людьми, пусть даже они и злодеи.
С "злодеем" я явно переборщила, потому что напарники сразу заметно насторожились. Видимо, теперь они возьмутся и за меня – начнут вовсю изучать и расследовать.
– Но мы с Анатолем, к сожалению, не стали настолько близки, чтобы он исповедовался мне, – продолжила я, пытаясь серьезным тоном загладить свою промашку. – Хотя мне тоже показалось, что он ведет себя как-то таинственно. Я думала, у него просто такой характер, а теперь, когда вы мне столько всего рассказали, знаете, все представилось немного в другом свете.
Тут парочка как по команде расслабилась, удостоверившись, что я занимаю их бдительную сторону.
– И вы не знаете, куда он уехал? – поинтересовался Стоев, снова глядя не на меня, а куда-то вдаль.
– Понятия не имею, – призналась я чистосердечно. – Но знаете что, вы оставьте свои координаты, телефон, электронный адрес, если я что-либо узнаю, я вам обязательно сообщу. Мне самой стало жутко любопытно.
Конечно, они дали мне свои визитки. Я надела очки, там мелким шрифтом были и номера телефонов, и адреса электронной почты.
– Кстати, мсье Стоев, – заметила я как бы невзначай, – я всегда была вашей преданной поклонницей. Вы восхитительны. – Я помолчала, а потом все же не сдержалась и добавила: – На сцене.
В ответ он мне улыбнулся – все-таки какой учтивый молодой человек!
Потом мы еще немного поболтали о том о сем, они задали еще пару вопросов… и только когда они поднялись, собираясь со всей очевидностью покинуть наш благословенный альпийский рай, Вейнер склонился ко мне, он был выше меня головы на полторы.
– Знаете что, – толстым пальцем он поправил очки, – если вы с ним будете еще встречаться, я имею в виду с Энэтоли Тоссом, то будьте осторожны. То, что мы знаем о нем, говорит… – он поджал губы, – не то что бы он опасен… – Он поджал губы еще сильнее. – Но с людьми, с которыми Тосс встречается, происходят разительные перемены. – Он разжал губы. – Что-то в их жизни меняется. Иногда в лучшую сторону, иногда нет. Особенно если он описывает в книгах их жизнь.
"Как интересно, – подумала я. – Ведь Анатоль сейчас как раз описывает мою жизнь. Правда, с моих слов и мою прошлую жизнь, настолько прошлую, что я даже уже не совсем уверена, а была ли она? Хотя с другой стороны, – подумала я еще раз, – я ведь тоже описываю его жизнь. И не прошлую, а настоящую. Так что, похоже, мы квиты".
– Так что будьте осторожны, – повторил Вейнер и протянул мне свою большую, но вялую, скучную руку. Я вложила в нее свою ладонь и потерялась в ней, я бы могла вложить всю себя – и все равно бы потерялась.
А вот ладонь Стоева оказалась вполне соизмерима с моей. Зато из нее так и било энергией и свежим, жизнеутверждающим оптимизмом. Даже по пожатию понятно было, что он и сейчас готов взвиться в воздух каким-нибудь заковыристым двойным пируэтом. А может быть, и тройным. Вот только поврежденная нога не позволяет.
– Будьте осторожны, – зачем-то повторил Вейнер в третий раз, как будто знал еще что-то, чего мне так и не рассказал.
* * *
Уже после того как Дина исчезла и в доме стали мелькать то полицейские в форме, то детективы в штатском и задавать множество запутанных, часто повторяющихся вопросов, Элизабет, несмотря на невероятный, сразу же охвативший ее ужас, на непосильную усталость, как будто она не спала несколько ночей, как будто мир поплыл в безостановочном головокружении, все же начала постепенно вспоминать.
Она вспомнила, что за последние три-четыре дня Дина изменилась: радость и счастье, которыми светилось ее лицо еще недавно, вдруг сменилось растерянностью и нервозностью. Следующее, что припомнилось, было письмо, которое мать читала, когда Элизабет однажды вошла в комнату, и которое тут же скомкала и торопливо сунула в карман. Что это было за письмо и от кого, Элизабет не знала. Дальше сквозь сгустившийся от страха и отчаяния туман возникли глаза мамы – нечетко, тоже как старая, сильно потертая фотография, слишом широко раскрытые, с расширенными зрачками и почему-то красные, воспаленные, будто в них попала соринка.
– Как же ты не спросила про письмо? – спрашивал Элизабет детектив Крэнтон, он чаще всех бывал в доме и задавал больше всего вопросов.
И Элизабет созналась ему, что в последнее время она редко говорила с матерью по душам: та жила своей жизнью и казалась довольной, а она, Элизабет, жила своей.
– Но ты уверена, что твоя мама читала письмо? – уточнил детектив и записал что-то в маленьком блокноте. Он был высок ростом, немолод, со скучным, невыразительным лицом, его Элизабет тоже плохо запомнила, он, как и все остальное – новые, незнакомые люди вокруг, их лица, голоса – плыл и колебался, будто пробивался к ней через толстую слюдяную завесу.
Вообще, Элизабет почти утратила способность различать предметы в деталях, лишь общие очертания, да и то расплывчато. Про Крэнтона она запомнила только, что тот был в темном костюме, несмотря на теплую, даже жаркую погоду, в галстуке и в шляпе, которую всегда снимал, заходя к ним в дом. И еще он постоянно доставал из кармана пиджака этот маленький блокнот и всегда в него что-то записывал, но что-то очень короткое и отрывистое.
Он ходил по дому, открывал шкафы, ящики, всюду заглядывал, особенно долго находился в маминой спальне, а потом в коттедже Во-Во – там он вообще провел часа два. В доме толпилось много незнакомых людей – полицейские, какие-то мужчины в штатском, – они заходили без спроса, о чем-то тихо переговаривались.
Потом исчез Во-Во, кажется, он ушел вместе с полицейскими, и Элизабет слонялась по дому одна, а потом, обессиленная, легла на диван и пролежала на нем до вечера. Она не спала, просто лежала на спине безучастно, в коматозном состоянии, ничего не различая вокруг, вперив взгляд в потолок, там шевелилась легкая тень от раздуваемой ветром занавески, вот на ее плавном колебании Элизабет, словно загипнотизированная, и остановила свой взгляд.
К вечеру ей захотелось есть, и пришлось встать, залезть в холодильник, достать оттуда – она не помнила, что именно, помнила только, что ей пришлось разжевывать вязкие, холодные волокна, наверное мяса. Там, за кухонным столом, отставив в сторону тарелку, с которой она ела, она снова впала в беспамятство – так и сидела, раскачиваясь на стуле, уставившись в одну точку, на сей раз на шкаф с посудой у противоположной стены.
Один раз она попыталась сосредоточиться, задумалась: что же теперь, что же будет, если мама не вернется никогда? Но мысль тут же сбилась, потерялась, и Элизабет снова замерла на стуле и смотрела на стенку поверх шкафа, там набегали мимолетные, нечеткие видения – мама из детства, молодая, красивая, смеющаяся, полная жизни. Потом всплыло другое лицо, то самое, с застывшей, искусственной, лихорадочной улыбкой, оно легко затмило детское воспоминание. Но и оно оказалось подменено – тем, на пляже, когда мама склоняется над ней, сонной, едва пришедшей в себя от легкого, дневного сна. Элизабет пыталась удержать именно этот, последний Динин образ – заботливый, ранимый, полный беззащитной любви, но и его долго удержать не удалось, образ плыл, таял, растворялся на черно-белой стене.
Уже было совсем темно, когда на кухне появился Во-Во. Элизабет не слышала, ни как он вошел, ни как хлопнула дверь, просто в поле зрения попало чье-то лицо, и пришлось напрячься, чтобы понять, что это лицо Во-Во, только осунувшееся, с заострившимися чертами, с еще более глубокими морщинами, с еще больше узкими, обескровленными губами, с покрасневшими глазами, как будто он давно не ел, не спал и бродил по безводной пустыне.
Он попытался быть заботливым, погладил ее по голове, но Элизабет не ощутила теплоты – только тяжесть.
– Ты кушала? – спросил голос, почему-то непривычно хриплый.
Кажется, она кивнула.
– Ты не волнуйся, мама вернется, – пообещал голос, – обязательно вернется. Видимо, что-то случилось, что-то непредвиденное, но она не может не вернуться.
Элизабет снова кивнула, хотя она была уверена, что мама не вернется никогда. Нет, не просто "уверена" – она знала, что никогда. Почему? Откуда? Она не спрашивала себя. Но в накатившей волне ужаса, оцепенения, бессилия единственное различимое, связанное с реальностью чувство определялось лишь одним словом – "навсегда". Что случилось с мамой? – было непонятно. Но понятно, что "навсегда"! "Навсегда", "навсегда" – слово барабанило по голове, пронизывало ее, пробивало насквозь, крутилось в воздухе, составляя пространство из одних бестелых, безнадежных "навсегда".
Тяжесть не ослабевала, видимо, ладонь Во-Во по-прежнему гладила ее по волосам, пытаясь успокоить. Зачем? Элизабет пожала плечами, она ведь не плакала, не кричала, а просто сидела и смотрела в стену поверх шкафа.
– Что они говорят? – наконец-то она смогла хоть что-то произнести.
– Они ничего не знают, – ответил Во-Во. – Сказали, что будут искать, взяли с меня подписку о невыезде. – Он попытался усмехнуться, но у него не получилось – просто бледные искривленные губы. – Непонятно, зачем… как будто я собираюсь куда-то уезжать.
– Ты не собираешься? – вдруг испугалась Элизабет. Если раньше ужас затаился в ней, парализуя, то сейчас он одной мощной волной растекся по телу, накрыл голову, сдавил грудь, горло. Ужас и еще отчаяние.
– Ты не собираешься? Ты не уедешь? – шептала она и сначала почувствовала, как мокро стало груди, потом влажной стала майка, и лишь потом услышала всхлип и поняла, что плачет. Вернее, рыдает. Ее стала бить истерика. То, что накапливалось, сдерживалось в эти дни: страх за прошлое, за настоящее, за будущее, – все вырвалось сейчас наружу слезами, криком, дрожью, которую невозможно было унять. Тело Элизабет содрогалось, билось всеми своими разрозненными частями, казалось, что оно сейчас разлетится на куски, что его невозможно удержать – так его переламывало, выворачивало наружу, будто оно не желало больше быть цельным, собранным воедино телом.
И только чтобы не дать ему распасться, Элизабет схватилась за что-то твердое и не отпуская прижалась, подтягивая к себе, как единственную опору, за которую еще хоть как-то можно было уцепиться, удержаться. Ее трясло, колотило, слезы смешались с какой-то слизью, все вокруг было мокро, холодно, бессильно.
– Ты не уедешь?! Не уедешь?! Не уедешь… – шептала она. Или не шептала, а наоборот, кричала, ведь ничего уже невозможно было разобрать – ужас длинными, извивающимися щупальцами проникал еще глубже, корежа все на своем пути.
– Конечно нет. Нет… – Она только запомнила это единственное "нет", а потом силы покинули ее полностью, совершенно, оставляя в трехмерном пространстве лишь одно легкое, бессильное тело.
Утром она очнулась на диване в гостиной. Под головой подушка, ноги укрыты пледом, она одета так же, как и вчера, от истерики, слез, дрожи не осталось и следа – все достаточно четко, достаточно реально. Элизабет услышала стук и скрежет в дальней комнате, она поднялась, ее немного пошатывало, но это ничего, с этим она могла справиться, и пошла на звук. Во-Во на корточках возился в углу комнаты, что-то там зачищал, прибивал. Услышав ее, он поднял голову.
– Мама не вернулась? – зачем-то спросила Элизабет.
– Нет, – он поднялся на ноги, – но знаешь, Лизи, я думаю, все должно быть, как всегда, ничего не должно меняться. Я буду работать, как работал, ты будешь ходить в школу, играть в театре, и когда мама вернется, здесь будет все, как было при ней. Она и не заметит изменений. А она наверняка вернется.
Элизабет кивнула: то, что он говорил, не имело никакого значения.
Днем снова приехал детектив Крэнтон, сказал, что они ищут Дину и что обязательно найдут.
– Человек не может исчезнуть, не оставив следа. Да и с твоей мамой ничего не могло случиться, – заверил он Элизабет и добавил: – Ничего плохого.
Потом они поднялись в ее комнату, она села на стул у письменного стола, он на стуле рядом, куда она обычно складывала одежду. На нем и сейчас лежала одежда, но она сбросила ее на пол, ближе к платяному шкафу, ей было все равно, что этот полицейский подумает о ней.
– Я хотел бы задать несколько вопросов, – улыбнулся Крэнтон как можно мягче, но улыбнуться мягко у него не получилось.
Элизабет кивнула.
Он начал расспрашивать об их семье, о родственниках, в смысле, есть ли у них родственники. Потом об отношениях с мамой, об интересах Элизабет в школе, в театре, не ругались ли они, есть ли у Элизабет бойфренд. Сначала Элизабет отвечала откровенно, искренне пытаясь помочь, но потом что-то насторожило ее – слишком конкретные были вопросы, слишком угрюмое лицо у Крэнтона. Постепенно она начала чувствовать недоверие к этому сумрачному, незнакомому человеку и стала отвечать осторожно, скупо, задумываясь над каждым его вопросом.
Потом он стал расспрашивать про Во-Во: как тот попал к ним в дом? Что Элизабет о нем знает? Какие у них отношения? Всегда ли он находился в доме или уезжал иногда? Почему Дина решила выйти замуж за своего работника? Не ссорились ли они?
Элизабет насторожилась: ей стало понятно, что именно Во-Во интересовал Крэнтона прежде всего, а все предыдущие вопросы только подводили разговор к цели. А целью был Во-Во. И Элизабет стала еще более внимательно следить за своими ответами.
Да, говорила она, она думает, что мистер Влэд и мама любили друг друга. Ничего плохого о нем она сказать не может, он всегда хорошо относился к ней. Нет, они никогда не были особенно близки, но он проявлял заботу о ней… Как о дочери, – подумав, добавила она.
– А ты не знаешь, как он сделал твоей маме предложение? Долго ли мама думала? Как ты считаешь, он любил маму? Или просто женился, чтобы остаться в стране? Его виза ведь истекала.
Элизабет снова задумалась, она должна была ответить правильно, а то они отберут у нее и Во-Во.
– Мне кажется, мама любила его. Я уверена в этом. У них уже давно были отношения, хотя они старались их не показывать. Нет, я не знаю, как он сделал предложение. Мама только однажды сказала, что думает выйти за Влэда замуж. Она звала его Влэдом, – пояснила Элизабет.
Крэнтон продолжал делать пометки в блокноте, лишь иногда поднимая глаза. – Мама сказала, что они думают пожениться, что они любят друг друга, и спросила, что я думаю об этом. Ну, и я сказала, что Влэд мне нравится, что он подходит маме. Вот и все.
– И твоя мама не говорила о том, что его виза заканчивается? – спросил Крэнтон с совершенно безразличным видом.
– Нет, ни слова, – сказала Элизабет, стараясь, чтобы голос ее не подвел.
– Ага, – лишь заметил Крэнтон и что-то пометил в блокноте. – И как они жили все это время, с тех пор, как поженились?
– Мне кажется, они оба были довольны, – пожала плечами Элизабет, как будто по-другому и быть не могло. Но тут же оговорилась: – Вернее, счастливы.
– А как ты чувствовала себя, когда мама вышла замуж?
– Вы о чем? – не поняла Элизабет.
– Ну, тебе стало лучше? – спросил Крэнтон и оторвал глаза от блокнота. В комнате становилось душно, несмотря на открытое окно. Казалось, что духота исходит именно от него, от этого сумрачного, дотошного человека в костюме. – Твои отношения с мамой стали лучше? Или, может быть, наоборот, они ухудшились?
– Да нет, все было хорошо. – Элизабет задумалась. – Очень хорошо. – И она снова почувствовала подступающие к горлу слезы.
– А как складывались твои отношения с отчимом? – задал новый вопрос Крэнтон, но даже не оторвал глаза от блокнота, будто и так знал ответ.
– Да нормально, – снова пожала плечами Элизабет, и Крэнтон кивнул.
– Ну тогда давай перейдем к тому дню, когда ты видела маму в последний раз. – От слов "в последний раз" слезы поднялись и подкатились к глазам Элизабет. – Я понимаю, тебе тяжело, – на секунду показалось, что хмурый мужчина в плотном темном костюме все понимает, – но нам надо разобраться, мы же должны найти твою маму. И нужно, чтобы ты все хорошо вспомнила.
Элизабет кивнула.
– Итак, когда ты видела маму в тот день?
Элизабет задумалась, прикрыла глаза, и тут же совсем недавнее прошлое накатилось на нее мелькающими, разноцветными картинками.
– Я спустилась вниз к десяти часам утра. – Она не вспоминала, а просто пересказывала кадры, которые скользили перед ее глазами. Только кадры были не непрерывными, как в кино, а одиночными, будто фотографии. Ведь если разложить много фотографий, а потом их быстро перелистывать, то получится нечто вроде фильма. – Мама уже была внизу, одетая, как будто готовилась уйти, хотя обычно она никуда так рано не уходила. Обычно она любила долго, не спеша пить кофе. Но тут она была одета, даже в шляпке, а в руках исписанный листок. Она стояла ко мне вполоборота и читала этот листок, и вид у нее был взволнованный, как будто там написано что-то важное. Я подумала, что это письмо, хотя когда оно пришло и от кого, я не знаю. Его могли принести, когда я была на репетиции, я вам говорила.
Элизабет приоткрыла глаза, оказалось, что реальность снова подернулась плотной пеленой, через которую она не могла пробиться. Пришлось снова прикрыть веки, там было намного лучше, в ее счастливом, разноцветном прошлом.