– Не надо, – сказала Элизабет. – Я сама, когда надо будет. А сейчас не надо. Сейчас мне надо, чтобы ты просто был дома, пока я сплю. Я не хочу спать в пустом доме.
– Да-да, – закивал он, соглашаясь. – Хочешь, я лягу с тобой, чтобы тебе было спокойнее?
– Я же сказала, не надо, – повторила Элизабет настойчивее. – Просто будь в доме.
Она поднялась на второй этаж, ее комната была слева, мамина справа, чуть дальше по коридору. Немного постояв, подумав, Элизабет повернулась направо и, пройдя несколько шагов, открыла Динину спальню. Там все оставалось, как прежде, ничего не изменилось, и Элизабет подумала, что надо бы осмотреть комнату, вдруг она найдет какую-нибудь улику, которая поможет выйти на след. Но не сейчас, решила она, потом, сейчас ей надо спать, необходимо, у нее совершенно не осталось сил, словно ее выжали, высосали все соки. И она рухнула как подкошенная на кровать и последнее, что успела почувствовать, – мамин запах, который слегка, едва различимо окутал ее. "Теперь это и мой запах", – подумала Элизабет и заснула. Ей ничего не снилось, вообще ничего, даже мама.
Мама пришла к ней следующей ночью, когда Элизабет спала в коттедже Влэда. Она не собиралась оставаться у него, но дом снова нашептывал, окликал подозрительными звуками, и Элизабет в конце концов стало не по себе.
Влэд уже лежал в постели, было поздно, почти полночь, но не спал. "Наверное, ждет меня", – подумала Элизабет. Она неслышно проскользила босыми ногами по полу, казалось, в ночи он не замечает ее. Но когда она приблизилась, то даже в этой глухой, непроницаемой темноте она увидела устремленные на нее глаза, молчаливые: в них таились ожидание, мольба, предвкушение – все вместе.
– Девочка моя, ты пришла, – прошептал он и как-то неловко попытался приподняться. Но она, не говоря ни слова, уперлась рукой в его грудь, и он остался лежать, замерев в ожидании, в почти парализованном оцепенении.
Когда она потерялась в цветных переплетающихся туннелях, по которым неслась, скользя меж гладких стен, переходя из одного туннеля в другой, возвращаясь, сама становясь ими, их цветовые сочетания снова несли какую-то запрятанную, зашифрованную информацию, которая была доступна только ей и которую ей даже не требовалось разгадывать.
Потом туннели повернули назад и взвились спиралями, и ощущение наполненности разрослось, оно уже не вмещалось внутри и стало выбрасывать наружу вспышки – короткие, острые, они наслаивались одна на другую, пока не накрыли ярким, пугающе ослепительным взрывом, который еще надо было суметь пережить.
На этот раз мама пришла ненадолго.
– Вот видишь, Лизи, все хорошо, как я и обещала, – проговорила мама. – И впредь будет хорошо, вот увидишь. Ты все делаешь правильно. – Мамино лицо остановилось совсем близко, так близко, что можно было разглядеть каждую черточку, каждую ямочку, каждый бугорок. – Я обещала прийти к тебе, вот я и пришла. – Она снова помолчала, улыбка так и не сходила с ее губ. От нее исходило спокойствие и блаженство.
– Ты будешь часто приходить? – спросила Элизабет тихо, потому что громко не могла.
– Каждый раз, когда ты будешь здесь, я буду приходить.
– Где – здесь? – не поняла Элизабет.
– Здесь, в этой комнате, когда ты будешь засыпать на этой кровати… Тогда я буду приходить.
– С Влэдом? – спросила Элизабет, потому что снова не поняла. Дина кивнула. – Ты будешь приходить каждый раз, когда я буду заниматься с ним любовью?
– Ну это уже как ты хочешь, – засмеялась Дина. – Главное, чтобы ты входила в туннели. Ты же видела туннели?
– Да, видела, – согласилась Элизабет. – Но они возникают, только когда я занимаюсь с ним любовью.
– Ну вот видишь, – смех был мягкий, счастливый. – Зачем же ты меня спрашиваешь?
– Почему туннели? – снова спросила Элизабет.
– Потому что ты входишь в них с одного конца, а я – с другого. Главное, не выбирать, в какой из них входить. Все должно происходить само по себе, естественно.
– Они соединяют? – удивилась Элизабет.
– Ну что-то же должно соединять, – ответила Дина, и хотя голос потерял четкость, Элизабет поняла. Ей показалось, что поняла.
– Мама… – Элизабет не знала, как спросить: – Кто тебя убил?
Наверное, она напрасно спросила, потому что Дина перестала улыбаться, ее лицо стало удаляться, покрываться тенями.
– Никто, – ответила она, и Элизабет расслышала печаль. – Я же тебе говорила, что никто.
– А как же тогда…
– Не думай об этом, Лизи. Думай о том, как хорошо тебе, ладно?
– Да, – ответила Элизабет, но ответ ее уже растворился в пустоте.
Она открыла глаза. Уже светало, снова светало. Влэд спал рядом, он был теплый, почти горячий. Элизабет отодвинулась, мелкие бусинки пота соскользнули с кожи. Оказалось, что она совершенно раздета, но когда она успела снять одежду? Элизабет пожала плечами. "Впрочем, какая там одежда, – улыбнулась она себе, – майка, юбка, трусики". Тело было легким, но не только тело, на душе было спокойно и радостно, как и прошлый раз, когда приходила мама.
"Значит, я должна заниматься любовью с Влэдом, чтобы она приходила, – вспомнила Элизабет. Она посмотрела на него, в который раз разбирая по частям его лицо. – Нет, красивым его никак не назовешь. Разве что противоречие, – подумала она, – противоречие между сухой жесткостью, исходящей от его узких губ, от его грубой, почти выдубленной кожи, и теплыми, полными чувств глазами. Вот он и рождает во мне вспышки, в маме рождал, а теперь – во мне".
Влэд неожиданно открыл глаза, и она отвернулась, ей стало неловко, будто она подглядывала за ним, а он заметил. Теперь она лежала на спине, смотрела в окно напротив.
– Ты хотела что-то спросить? – сказал наконец он.
– Почему? – удивилась она.
– Ты смотрела на меня.
– Откуда ты знаешь?
– Я чувствовал. Оттуда, из сна, я чувствовал твой взгляд. Динин взгляд я тоже всегда чувствовал.
– Понятно, – пожала плечами Элизабет. А потом спросила: – Ну и с кем тебе лучше, с матерью или с дочерью?
– Зачем ты так? – Голос был переполнен обидой, Элизабет даже улыбнулась:
– А почему нет? Ты спал с ней, теперь со мной, ты можешь сравнить.
– Я любил твою мать, а теперь эта любовь перешла на тебя.
"Ну конечно, – подумала про себя Элизабет, соглашаясь. – Мама перешла в меня, а значит, и его любовь к ней перешла на меня".
– А раньше ты меня совсем не любил? – спросила она, чтобы поставить его в тупик.
– Ну почему же. Я любил тебя. Но совсем другой любовью. – Он помолчал. – Не каждая ведь любовь подразумевает любовь физическую. Любовь к родителям, например, или любовь к детям. Я любил тебя, как ребенка, как дочь дорогой мне женщины. Но случилось так, что ты заменила ее. И не моя в этом вина, так просто распорядилась жизнь.
Элизабет слушала, по-прежнему лежа на спине, глядя в полный белой пустоты проем окна, слушала проникновенный, сочащийся чувством и искренностью голос и не верила ему. Наверное, именно из-за чрезмерной чувственности, чрезмерной, нарочитой искренности. Слишком уж он хотел, чтобы она поверила.
– Так ты никогда не думал обо мне? – спросила она. – Я имею в виду, как о женщине. Никогда не представлял, как занимаешься со мной любовью? – Он не отвечал. – Никогда не фантазировал? – Он продолжал молчать. И это безвольное молчание разозлило Элизабет. – Никогда не дрочил на меня? – добавила она грубо, чтобы прервать молчание, чтобы он наконец сказал правду.
– Что ты говоришь, как ты можешь? – голос задрожал. От возмущения или оттого, что его поймали с поличным? – Как ты можешь так говорить?
– Да ладно, перестань, хватит выкручиваться, – Элизабет уже не сдерживала ни злости, ни раздражения. – Я же могу честно признаться, что думала о тебе, когда трогала себя… ну, ты понимаешь… Что же здесь такого? И я чувствовала, что от тебя исходит, как сказать… не просто интерес, от тебя исходило желание. Я видела его, слышала. А теперь ты пытаешься меня обмануть. "Жизнь распорядилась", – передразнила она его.
– Девочка моя, – голос снова изменился, в нем больше не было возмущения, наоборот, ласка, забота. Теперь он и не пытался оправдываться.
И вдруг Элизабет все поняла.
– Это ты ее убил, – вырвалось у нее.
– Кого?
Он не понял или сделал вид, что не понял?
– Маму.
Элизабет знала, что ей надо отвести взгляд от ненужного однообразия в окне, что ей надо повернуться, заглянуть ему в глаза, чтобы выявить, уличить… Но она не могла себя заставить. В них наверняка окажется слишком много чувства, слишком много печали. А выуживать из печали правду ей было не под силу.
– Почему ты так думаешь? – Как ни странно, он не стал возмущаться, не стал бестолково, хаотично оправдываться.
Элизабет помолчала с минуту.
– Ну как же… – она снова помолчала. – Ты все получил от нее, а потом она больше была тебе не нужна.
Он не сказал ни слова, теперь они молчали вдвоем.
– Она вышла за тебя замуж и погибла через каких-нибудь три-четыре месяца. А ты получил право остаться и жить здесь, в стране. Ты получил дом и деньги, ты ведь теперь законный вдовец, законный обладатель всего. Зачем тебе нужна мама? Нет, она стала не нужна.
Первый раз с момента Дининой смерти Элизабет могла четко думать, и чем четче она думала, тем проще и понятнее все становилось. Странно, но она совсем его не боялась. Хотя, если он убил маму… А вдруг он вообще маньяк? Но она не боялась. Не оттого ли, что чувствовала над ним власть, чувствовала, что он зависит от нее, что не посмеет сделать ничего плохого? Никогда.
– То же самое говорил и Крэнтон. Смешно, правда, – слово в слово. – Теперь его голос звучал серьезно, ни искусственных, притворных чувств, ни даже желания убедить, доказать. Он казался пустым, в том смысле, что был наполнен только простыми словами без каких-либо эмоциональных, требующих сопереживания оттенков.
Вдруг возникла потребность заглянуть в его лицо, в глаза, убедиться, что и они потеряли двойственность, лживую, напускную чувственность, и Элизабет оторвалась от пятна рассвета в окне, повернула голову. Но и Влэда, похоже, заворожил рассвет – он тоже лежал на спине и тоже смотрел в окно, и она разглядела лишь профиль, резкий, будто вырубленный острым резцом.
– Словно вы сговорились, словно заучили один и тот же текст. Крэнтон тоже говорил и про дом, и про деньги, и про возможность жить здесь. Но потом понял, что ошибается. Даже если рассуждать цинично, я мог получать удовольствие не только от того, что мне дала Дина, от этого пресловутого дома, пресловутых денег, но и от нее самой. Зачем мне убивать ее? Я любил ее, любил каждую секунду, проведенную с ней. Она была красива, добра, нежна. Она была превосходна во всем. Зачем?
Влэд снова замолчал, как бы ожидая ответа, но так и не дождался.
– Вот Крэнтон и поверил мне. Он согласился со мной.
– Он не знает еще об одной причине, – пожала плечами Элизабет. Этот рассвет оказался слишком туманным, слишком расплывчатым, в нем невозможно было выделить детали.
– О какой? – не понял Влэд. Или сделал вид, что не понял.
– Он не знал обо мне, – растягивая слова, будто сама не была уверена, проговорила Элизабет.
Он все же добился своего, этот рассвет, все же заворожил ее, она уже не могла отвести от него глаз. Да и не хотела. Только спокойно смотреть, спокойно думать, произносить спокойные, взвешенные слова.
– Зачем тебе была нужна мама, если есть я? Ты убил ее, чтобы остаться со мной. Чтобы спать со мной. Пока она была рядом, она бы тебе не позволила. А так видишь, как получилось… – Она помедлила, не зная, как продолжить. – Видишь, теперь ты спишь со мной.
– Но я же не знал, – слова будто выдавливались из него, медленно, с натугой. – Я же не знал, что так получится.
– Ты не знал? – не поверила Элизабет. – Ты все знал.
– Но ты же сама, первая… – Опять пауза. – Ты сама пришла ко мне. Ты сама все сделала. Я бы никогда не посмел…
Элизабет снова пожала плечами. Там, за окном, рассвет был намного ярче, чем здесь, в комнате, хотя и более неразборчивый, туманный.
– Ты все знал, – повторила она. – По-другому и быть не могло.
Она ждала, что он начнет отрицать, оправдываться, что он повернется к ней, попытается растопить, рассеять ее подозрения своим пропитанным влагой, мольбой, преданностью взглядом. Но она ошиблась.
– Ну и что, ты теперь пойдешь и расскажешь Крэнтону? – проговорил Влэд, тоже не отрываясь от окна.
Странно, но о том, чтобы пойти к Крэнтону, Элизабет не думала. Получалось, что он сам сейчас подсказал ей.
– Не знаю, – ответила Элизабет. Она и в самом деле не знала.
Теперь они молчали оба, долго, но молчание не угнетало. Рассвет, похоже, захватил и подавил их. Они лежали и совсем не касались друг друга.
– Там у них многое не сходится. Улики. Они проверяли. Тот, кто убил Дину, должен был провести с ней много времени, много часов. Там все сложно. А я никогда не уезжал больше чем на два часа. Они проверяли. Да и многое другое не сходится.
Ничего этого Элизабет не знала. Да и не хотела знать.
– Может быть, у тебя есть сообщник, – предположила она, но не настойчиво – так, на всякий случай.
– Откуда у меня сообщник? – теперь уже он пожал плечами. Элизабет поняла это по шороху подушки.
– Кто знает, – ответила она, чтобы что-то ответить. Больше ей нечего было сказать, и она ничего не сказала.
А потом, когда рассвет окончательно растворил ее в себе, когда уже ничего не имело значения, кроме одного, она все же приподнялась на локте и все же заглянула ему в глаза. Она нашла в них все, что ожидала, – и печаль, и мольбу, и преданность. Какую-то животную, собачью, безусловную, которая ничего не умела, кроме одного – любить ее.
И все произошло еще раз, именно так, как и должно было произойти, именно так, как она хотела. Снова возникли резкие, цветные вспышки, сначала одиночные, потом они покрыли все пространство, все без исключения, а следом завихрились туннели, по которым она неслась и скользила и не успевала насладиться их переплетенной бесконечностью. К которой она уже начала привыкать.
Новый учебный год начинался через три недели, но для Элизабет он так и не наступил. Потому что однажды, когда она шла по улице вдоль похожих один на другой, больших, старых, не скрывающих пристойного благополучия домов, вдоль таких же больших, старых деревьев, на поперечной улице, ярдах в ста от поворота, справа она увидела красный "Бьюик" с закрытым матерчатым верхом. Именно тот, который она заметила на кладбище.
Сердце тут же сжалось. Что делать? Повернуть назад, домой, спрятаться в нем, схорониться, позвать Влэда? Или не обращать внимания, продолжать идти по улице, будто она ничего не заметила? Или же наоборот, подойти к красному "Бьюику", посмотреть, кто в нем сидит? Хотя бы посмотреть. А может, и заговорить, задать вопросы, попытаться разобраться самой…
Она так и не успела решить. Ноги сами повернули направо и сами зашагали в сторону "Бьюика" – чем ближе она подходила к нему, тем ярче отсвечивали на его глянцевой выпуклой поверхности блики солнца. Элизабет уже успела запомнить номер, успела разглядеть через узкое окошко на горбатом багажнике две головы внутри салона. Ей опять показалось, что одна из них – женская, очень знакомая, во всяком случае, по прическе.
Сердце с каждым шагом, с каждым глухим ударом плескало концентрированным, перенасыщенным раствором вверх, к горлу, к голове, и они немели, становились бессмысленными, ненужными, на них уже нельзя было положиться, им невозможно было доверять.
Еще несколько шагов… А что, если дверь сейчас откроется и из нее выйдет… Кто? Убийца? Убийцы? Если они схватят ее и затолкают в машину? Ведь это опасно. Очень опасно. Конечно, она будет сопротивляться, кричать. Но кто услышит ее здесь в полдень рабочего дня? Улица словно вымерла, ни одного человека. Может быть, повернуться, пойти назад, побежать?
Но ноги перестали слушать воспаленный, бессильный мозг, они вышли из подчинения, они делали то, что и должны делать ноги, – тупо передвигали тело вперед.
Элизабет еще раз оглянулась по сторонам. Слава богу, из-за угла дома, третьего по счету от перекрестка по правой стороне, вышел человек. Элизабет пригляделась – она знала его, он жил здесь, его звали мистер Дэймон, не то Дэн, не то Дэвид.
– Добрый день, мистер Дэймон, – громко сказала, почти прокричала Элизабет.
– Добрый день, Элизабет, – заулыбался он ей в ответ. – Куда идешь?
– Да так, по делам, – ответила она и даже ухитрилась улыбнуться.
– Ну да, ну да, – закивал тот.
"Теперь, если они меня похитят, он сообщит в полицию", – подумала Элизабет, так и не остановившись. Слово "полиция" неожиданно резануло ее, почему-то она никогда не думала о полиции.
До "Бьюика" оставалось шагов двадцать, не больше, еще немного, и она поравняется с ним, заглянет в боковое стекло и увидит лица. А вдруг в женщине со знакомой прической она узнает… Нет, этого не может быть. Она видела маму, накрытую белой простыней, видела маленькое коричневое пятно у виска, она видела, как заколоченный гроб опускают в могилу, засыпают землей. Но что, если вдруг…
Но Элизабет не суждено было узнать. Когда до "Бьюика" оставалось совсем чуть-чуть, он вдруг сдвинулся – натужно, словно превозмогая себя. Массивные колеса тяжело провернулись, шурша мелким, разбросанным по обочине щебнем, и, едва справившись с тяжестью наваленного на них груза, потащили его от Элизабет. Она прибавила шаг, машина ползла так медленно, едва-едва, что казалось, ее ничего не стоит догнать. Надо лишь захотеть. И Элизабет хотела – до учащенного сердцебиения, до боли в напряженных мышцах – догнать эту призрачную, но такую реальную, манящую, дразнящую машину. Только бы догнать, только бы заглянуть внутрь, только бы убедиться… больше ей не нужно ничего.
Но догнать не удавалось. Элизабет шла все быстрее, потом перешла на бег, но и машина катилась быстрее, и получалось так, что расстояние между ними не менялось: ни машине не удавалось оторваться от Элизабет, ни Элизабет – догнать машину. Она пробежала ярдов тридцать, казалось, что "Бьюик" дразнит ее, играет по своим, прямо тут же выдуманным правилам, и Элизабет осознала тщетность своих попыток догнать машину, заглянуть внутрь, понять, разобраться во всем.
От безнадежности она остановилась, прерывисто глотая воздух, чтобы хоть как-то насытить жадное от бега дыхание, так и не отпуская глазами недоступный, ускользающий "Бьюик", людей, сидящих в нем. Которые, похоже, и не собирались заканчивать игру. Потому что машина, проехав ярдов десять, вновь зашуршала колким щебнем, теперь уже останавливаясь, и замерла на обочине, маня, предлагая продолжить игру.
Но в тот момент, когда Элизабет снова сделала шаг вперед, снова в подстегивающей, разом окрепшей надежде, "Бьюик" взвился, прокрутив колеса, вместе с пылью, вместе со щебнем и, сорвавшись с места, резко вырулил на асфальт и, с каждой секундой добавляя скорость, стал ускользать в мареве душного, опаленного солнцем полудня. Элизабет так и осталась стоять, не двигаясь, остолбенев, камушки все еще скакали, прыгали по жаркому настилу дороги, только что раскрученные тяжелыми толстыми шинами, впрочем, не долетая до Элизабет и не причиняя ей вреда.