Так начала складываться система политического розыска в России. Подобные дела докладывались царю Алексею Михайловичу (1645–1676), ставшему первым самодержцем-бюрократом в нашей истории. Для контроля над разраставшимся аппаратом он основал в 1655 году "Приказ великого государя тайных дел". Однако за грозным названием скрывалось не полицейское ведомство, а всего лишь личная канцелярия самодержца, ведавшая в числе прочего его имениями и мануфактурами, поиском рудных залежей, управлением любимым царским Саввино-Сторожевским монастырем, а также Аптекарским, Гранатным и Потешным дворами. В качестве органа высшего надзора этот приказ занимался делами самого разного характера, в том числе и государственными преступлениями, но даже не имел собственного застенка. На практике дознание по "слову и делу" могли вести другие приказы и уездные воеводы, обязанные, правда, докладывать о них в Москву. Но далекие от столицы сибирские администраторы и в конце XVII века имели право решать дела по изветам "в измене или в каком воровстве" самостоятельно "по Уложению", лишь уведомив о них столичные власти, наказывать виновных и награждать доносчиков. Воевода обращался в Москву только в том случае, если не мог сам разобраться в происшествии.
Приказ тайных дел ведал только важными прецедентами (патриарха Никона или Степана Разина) по личному поручению Алексея Михайловича. Государь даже составил список вопросов, по которым надлежало допросить бунтовщика-атамана. Он интересовался отношениями Разина и астраханского воеводы, будто бы выпросившего у атамана дорогую шубу ("О княз Иване Прозоровском и о дьяках, за што побил и какая шюба?"); его беспокоила возможная связь повстанцев с опальным Никоном ("За что Никона хвалил, а нынешнева [патриарха] бесчестил?", "Старец Сергей от Никона по зиме нынешней прешедшей приезжал ли?"). Алексей Михайлович даже полюбопытствовал: "На Синбир жену видел ли?" – успел ли Разин перед сражением под Симбирском встретиться с женой.
Однако государь мог в любое время взять к своему рассмотрению любое дело по судебным искам, что нередко случалось; тогда первые лица государства по его указу в особом порядке допрашивали в застенке какую-нибудь "ведомую вориху ворожею Феньку" – дела о колдовстве, да еще среди государевой челяди, всегда вызывали повышенное внимание.
Царю приходилось рассматривать доклады по "слову и делу", которые поступали в Москву от местных властей. Подавляющее большинство инцидентов не представляло угрозы для трона и возникало в горячке ссоры или "пьяным обычаем"; хотя, надо сказать, "непристойные речи" в адрес царской особы тогда рассматривались не только как простое хамство, но как реальная угроза: матерщина воспринималась в ее древнем значении – проклятия и магического заговора. На счастье таких "сидельцев", их челобитные в те патриархальные времена еще пробивались к царю, а у него хватало времени в них разбираться. Алексей Михайлович мог быть и милостив. На просьбу о пощаде казака с южной границы Сеньки Маклакова, который, "напившись пьян без памяти", обронил "неподобное слово", он наложил сочувственную резолюцию: "Только б ты, мужик, не пил, и ты б и беды на себя не навел", – и непутевый казак отделался поркой батогами с последующим "свобождением".
Вскоре после смерти Алексея Михайловича в феврале 1676 года Приказ тайных дел был упразднен, а его персонал и документы распределены по другим приказам. Но подобное учреждение уже не могло бесследно исчезнуть – крепнувшая монархия, да еще в канун серьезных реформ, не могла обойтись без высшего надзорно-карательного органа.
Ведомство князя-кесаря
Продолжил дело политического сыска Преображенский приказ, основанный в 1686 году в дворцовом селе Преображенском для управления хозяйством юного царя Петра и "потешными" полками. Здание приказа располагалось на берегу Яузы. Еще в конце XVIII века его остатки видел Николай Михайлович Карамзин: "Там, среди огородов, укажут вам развалины небольшого каменного здания: там великий император, преобразуя отечество и на каждом шагу встречая неблагодарных, злые умыслы и заговоры, должен был для своей и государственной безопасности основать сие ужасное судилище. ‹…› Я видел глубокие ямы, где сидели несчастные; видел железные решетки в маленьких окнах, сквозь которые проходил свет и воздух для сих государственных преступников".
Просвещенные люди конца XVIII столетия именно так воспринимали это учреждение, которое возглавлял один из самых колоритных петровских сподвижников – князь Федор Юрьевич Ромодановский (1640–1717). Его описание оставил нам главный петровский дипломат, князь Борис Куракин: "Сей князь был характеру партикулярного; собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни, но его величеству верной был так, как никто другой".
В современных справочниках Ромодановский занимает место первого главы службы безопасности в истории России, что не совсем соответствует истине. Никто из его преемников – шефов этого ведомства, как бы оно ни называлось, не обладал такой огромной властью. Князь Федор Юрьевич был не только неусыпным хозяином своего приказа, но и вторым человеком в государстве, а порой и первым – будучи оставленным "на хозяйстве" царем, отправлявшимся в очередное путешествие.
Пожилой Ромодановский сумел стать членом интимной "кумпании" молодого государя наряду с А. Д. Меншиковым, будущим генерал-адмиралом Ф. М. Апраксиным, будущим канцлером Г. И. Головкиным. Ближний стольник так и не стал боярином, но получил невиданный на Руси чин "князя-кесаря", перед которым сам царь "держал вид подданного" – именно Федор Юрьевич произвел Петра в чины контр-, а потом и вице-адмирала. Кроме того, сноха князя (урожденная Салтыкова) была родной сестрой царицы Прасковьи – жены царя Ивана Алексеевича, брата Петра I. Вел он себя не с подобострастием чиновника, а с державным величием и истинно российским самодурством. Никто не имел права въезжать к нему во двор, даже царь оставлял свою двуколку у ворот. Входящих в дом гостей в сенях встречал обученный огромный медведь, державший в лапах чарку очень крепкой, настоянной на перце водки. Отказываться от медвежьего угощения гости обычно не решались – зверь мог помять невежливого.
Петр называл своего старшего друга min her kenich и регулярно в письмах сообщал ему о текущих делах и новостях. Проезжая в составе "Великого посольства" по Курляндии, царь прислал Ромодановскому в подарок пару приглянувшихся ему топоров – для палачей; "князь-кесарь" в ответе сообщил, что подарок был употреблен по назначению. Упрек царя, что князь чрезмерно буен во хмелю ("Зверь! Долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знатца с Ивашкою [Хмельницким] (пьянствовать. – И. К., Е. Н.), быть от него роже драной"), Ромодановский парировал: "Неколи мне с Ивашкою знатца, всегда в кровях омываемся ‹…› ваше то дело на досуге знакомство держать с Ивашкой, а нам недосуг". Таких вольностей с царем из всей "кумпании" позволить себе не мог даже неуемный Меншиков.
Однако князь был едва ли не единственным из окружения Петра, кто принципиально не брал взяток и при разборе дел "не обык в дуростях спускать никому", даже самым знатным персонам. В переломную эпоху, когда нововведения вызвали протест и в "верхах", и в "низах" общества, именно такая фигура оказалась востребованной. Сейчас, спустя три сотни лет, мы воспринимаем петровское царствование как время великих преобразований и славных побед. Но для не обремененных государственными заботами современников это были годы тяжелой службы и неимоверных налогов – "запросных", "драгунских", "корабельных", на строительство Петербурга и других, общим числом около сорока. Специальные люди – "прибыльщики" – придумывали, что бы еще обложить податью; в этом перечне оказались бани, дубовые гробы и серые глаза. За четверть века, с учетом падения стоимости денег, казенные доходы выросли в три раза; с реальной "души" поборы увеличились не менее чем в полтора раза.
При Петре I в армию были взяты 300 тысяч рекрутов – каждый десятый-двенадцатый мужик; половина из них погибла в сражениях или от болезней, многие были ранены, искалечены, дезертиры пополнили ряды нищих и разбойников. Даже царские указы признавали бессилие властей – сообщали, например, что в 1711 году в Тверском уезде пришлось приостановить сбор налогов и рекрутский набор по причине того, что там "ходят воры и разбойники великим собранием, и многие села и деревни разбили и пожгли, и посланных для сборов, а также в Санкт-Петербург отправленных мастеровых и градских, и уездных жителей, и проезжих разных чинов людей грабят и бьют, и мучают, и многих побивают до смерти. И которые уездные люди, приказчики и старосты выбирают из крестьян в рекруты, тех отбивают и берут с собой к разбою". Оставшимся дома подданным предстояло содержать защитников отечества. Это в кино обыватели радуются входящему в городок полку; бравые драгуны и гренадеры казарм не имели и жили на постое в частных домах, чьи хозяева испытывали сомнительное удовольствие терпеть "гостей" несколько месяцев, обеспечивая их дровами.
На большую дорогу выходили не только отчаявшиеся и обездоленные. Критика начавшихся преобразований могла сопровождаться как "социальным протестом", так и лихой уголовщиной. В 1702 году галичский помещик Евтифей Шишкин, гостивший у сестры, говорил про государя непристойные слова: "Ныне де спрашивают с крестьян наших подводы и так де мы от подвод и от поборов и податей разорились; у меня де один двор крестьянской, а сходит с него рубли по 4 на год, а ныне де еще сухарей спрашивают. Государь де свою землю разорил и выпустошил. Только де моим сухарем он, государь, подавится. А живет де он, государь, все у немцов и думы думает с ними". И выбранил де он, Евтифей, его, государя, матерно", – после чего отправился на разбой. Преображенский приказ отыскал виновника уже под следствием в Костроме. На допросах выяснилось, что Евтифей разбойничал вместе с соседом и родственником Семеном Шишкиным – того родственники упрекали: "Для чего де ты, дурак, бескорысной грех учинил, 9 душ сжег в Галицком уезде, в Яковлеве поместье Апушкина, в усадьбе Сухолонове", – на что Семен бесхитростно отвечал: "Я де чаял пожитков". Но Семен Шишкин служил в драгунах и ведомство Ромодановского не заинтересовал; а вот Евтифей Шишкин угодил под пытку, повинился в брани царя "за досаду, что податей всяких спрашивают почасту", и умер "за караулом". Князь из Рюриковичей Василий Солнцев-Засекин ругань в адрес царя дополнил убийством "на разбое" двух крестьян и одного сына боярского, за что и был казнен.
Преображенский приказ еще не был специализированным ведомством; царь мог поручить конкретное расследование иному лицу – например, знаменитому "прибыльщику", изобретателю гербовой бумаги Алексею Курбатову. В 1704 году Курбатов обнаружил в серебряном ряду "воровское" (фальшивое) серебро. Продавец тут же принес следователю 300 рублей. Курбатов принял деньги как доказательство преступления и начал розыск, который категорически не желал передавать в Преображенский приказ, обращаясь к царю: "Благоволи милостивно вняти, почему невозможно сему делу быть в Преображенском. Яков Якимов явился в том же серебра воровстве, о котором сам князь Федор Юрьевич присылал стряпчего своего говорить, чтоб ему в том деле послабить. Дочь его, призвав меня в дом свой, о том же говорила; Кирила Матюшкин, который у него живет, не имея никакого дела, многажды о тех же ворах стужал, чтоб мне являть слабость, и бедство знатно по той ненависти наведено бедным того дела подьячим; Иван Суворов стужал многажды, едва не о первом воре просил и, что в том его не послушали, грозил на старого в том деле подьячего: попадется де скоро к нам в Преображенское! Подьячий Петр Исаков также просил о ином. Мать Федора Алексеевича [Головина] присылала с грозами, спрашивая, по какому я указу в том разыскиваю, и от иных многих непрестанное было стужание. Однако ж я пребывал в той беде, нимало их слушая; ныне колодники об отсылке в Преображенское все возрадовались, и из них некоторые бранили меня и говорили подьячему ‹…›: "Лихо де нам было здесь, а в Преображенском де нам будет скорая свобода: дьяки де и подьячие там нам друзья. Хотя князь Федор Юрьевич неправды сделать и не похочет, но чрез доношения и заступы учинят желатели неправды по своей воле".
После смещения царевны Софьи и утверждения Петра у власти в 1689 году "потешная изба" стала главной дворцовой канцелярией – появились новые царские хоромы и съезжий двор, который стал называться Генеральным двором. Здесь происходили заседания Боярской думы; здесь же комплектовалась, обучалась, снаряжалась новая армия. Потешный двор ведал гвардейскими полками, охраной порядка в Москве, царской охотой и зверинцем. Царь, переехав вместе с двором и учреждениями в строившийся Петербург, во время наездов в старую столицу именно Преображенское избирал временной резиденцией, где выслушивались расспросные речи царевича Алексея и заседал суд по делу обвиненного во взятках обер-фискала Алексея Нестерова.
В штате Преображенского приказа состояли два дьяка и пять-восемь подьячих, дозорщик, два лекаря и лекарский ученик, заплечный мастер, четыре сторожа, четыре конюха и 16 рабочих – токари, плотники и кузнецы. К нему были прикомандированы несколько десятков офицеров и солдат гвардии, которые несли караульную службу, охраняли зверинец и ведали охотничьим хозяйством государя. Князь Федор Юрьевич, в числе прочего, отстраивал Москву после пожара 1701 года, обеспечивал армию артиллерийскими орудиями и порохом, ведал одно время Аптекарским и Сибирским приказами, при этом иногда вторгаясь в юрисдикцию новоучрежденных коллегий. В 1719 году президент Юстиц-коллегии граф А. А. Матвеев дважды жаловался Петру I, что Преображенский приказ разбирает дела, которые "подлежат" его ведению и при этом, пользуясь своим исключительным положением, на запросы из других учреждений не отвечает и никаких справок и документов не выдает.
Постепенно из аморфной структуры Преображенского приказа выделилась Главная канцелярия, которая со временем сосредоточила в своих руках следствие и суд по государственным делам. Указом 25 сентября 1702 года судопроизводство по "государеву слову и делу" было изъято из подведомственности чиновников Судного приказа, судей других приказов, городовых воевод, а также монастырских властей и помещиков. Любое учреждение, в которое мог обратиться доносчик, обязано было под угрозой штрафа доставить его, не начиная следствия, в Преображенский приказ; его указы стали обязательными для всех центральных и местных учреждений. В случае вмешательства в его компетенцию должностные лица могли быть привлечены к судебной и административной ответственности, как произошло в 1704 году с дьяком Ярославской приказной избы Угримовым, битым батогами "за то, что он роспрашивал в государевом деле колодников". Наказание грозило местным властям также за недостаточно оперативное выполнение распоряжений Ромодановского: с костромского воеводы в 1708 году были взысканы 100 рублей "за его ослушание, что он по тем грамотам не писал и колодников не присылал".
Даже после введения нового административно-территориального деления (губерний) Преображенский приказ продолжал сохранять свое значение, так как никакому из новых учреждений его функции переданы не были. После инцидента 1716 года, когда Ф. Ю. Ромодановский отказался принять арестованных "для того, что киевский губернатор колодниками розыскивал, а по указу теми колодниками на токмо розыскивать, а роспрашивать не велено", именным царским указом было подтверждено положение, когда местные власти (теперь не воеводы, а губернаторы), удостоверившись, что доносы касаются "государева здоровья и чести, и бунта и измены", обязаны были подозреваемых, "не роспрашивая, оковав им руки и ноги, присылать к Москве, в Преображенский приказ немедленно". Епархию Ромодановского не удалось подчинить ни Юстиц-коллегии, ни даже высшему государственному органу – Сенату: он мог получать дела из Преображенского приказа лишь после именных царских указов.
Поначалу ведомство Ромодановского особой жестокостью не отличалось: до 1697 года через его застенок прошли 507 обвиняемых, но смертных приговоров было вынесено только 48; остальных ждали кнут и ссылка, иногда сопровождавшиеся "урезанием" языка.
Однако тяготы, вызванные началом крутых петровских преобразований, способствовали росту преступности. Люди испытывали настоящий шок от приказного внедрения иноземной культуры. Нижегородский посадский Александр Иванов специально приехал в Москву и заявил за собой "слово и дело" – для того, чтобы получить возможность объяснить царю, "что он, государь, разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть". Мужик искренне надеялся, что государь, выслушав его, отменит несообразные новшества. Естественно, эти ожидания были напрасны. Возможно, поэтому самый талантливый из русских государей стал первым монархом, на чью жизнь его подданные считали возможным совершить покушение. Об этом говорили и опальные бояре Соковнины в 1697 году, и участник Астраханского восстания Степан Москвитянин: "А буде бы он, государь, платье немецкое носить и бород и усов брить перестать не велел, и его б, государя, за то убить до смерти". Даже простой посадский Сергей Губин посмел в кабаке ответить на тост о царском здоровье: "Я государю вашему желаю смерти, как и сыну его, царевичу, учинилась смерть".