"Я отлично помню эти тенистые сады с липовыми и кленовыми аллеями, террасы, обсаженные сиренью, на которых при свете ламп за самоваром читались "Рыбаки" и "Дворянское гнездо" и т. д. и с которых пришедшему за распоряжением на завтрашний день старосте тут же отдавались приказания (что поделаешь с нашим народом!) "взыскать" с Егорки или Марфушки", - вспоминал писатель С. Терпигорев о современном его детству быте обычной дворянской усадьбы середины XIX века. Особенностью этого быта было то, что проявления крайней жестокости в нем нередко соседствовали с прекрасной образованностью, чадолюбием, набожностью и хлебосольным гостеприимством русских помещиков. Запарывали насмерть крестьян, почитывали на досуге "Евгения Онегина" или томик Тургенева и потчевали гостей домашними наливками одни и те же люди.
Андрей Болотов неоднократно приводит возмущающие его примеры жестокого обращения господ со своими слугами. Но при этом описывает собственные поступки в этом же роде, по-видимому не замечая, насколько бесчеловечными они оказываются. Болотов признается, что его раздражал старик столяр, имевший слабость к вину. Для восстановления порядка он решил прибегнуть к таким мерам: "посекши его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы оно было ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно, ибо я никогда не любил драться слишком много… и если кого и секал… то секал очень умеренно, и отнюдь не тираническим образом, как другие".
Насколько действительно умеренными были "взыскания" в поместье Болотова, можно судить по тому, что, когда старику столяру в следующий раз грозило наказание, он не стал его дожидаться и удавился, боясь, по словам самого мемуариста, "чтоб ему не было какого истязания"… При этом Болотов с осуждением и, похоже, с искренним недоумением пишет о том, что сыновья этого старика, прежде исправные слуги, после гибели отца "сделались сущими извергами" и не только стали оказывать ему грубости, но "даже дошли до такого безумия", что один кричал, будто хочет схватить нож и пропороть Болотову живот, а там и себя по горлу; а другой, и в правду схватив нож, хотел будто бы зарезаться - "словом, они оказались сущими злодеями, бунтовщиками и извергами", - заключает просвещенный помещик с полным осознанием своей правоты. Этот маленький мятеж был подавлен очень быстро: братьев посадили на цепь и, продержав на ней впроголодь две недели, добились от них полного раскаяния.
Телесные наказания превратились в неотъемлемую часть дворянского быта. Нередко с них начинался и ими заканчивался день помещика. В то время как сильно досадивших чем-нибудь своему господину секли на конюшне, остальным щедро раздавались барской рукой пощечины и зуботычины во всякое время - и за обедом и за молитвой. Сельский священник описывал, как это происходило: "Стоит барыня на коленях, выкладывает кресты и вдруг увидит, что какая-нибудь Малашка сделала что-нибудь не так, как хотелось бы барыне, например, стул поставила не так, нечисто мела и т. п…. Барыня вдруг вскочит: "Малашка, что ты делаешь?" И - бац, бац по лицу и опять на колена: "Господи! Соблазнила меня эта, помилуй меня Г"
Примечательно, что образ помещицы, чинящей расправу над своими рабами, очень часто встречается на страницах воспоминаний и в других источниках. Уже приводилось мнение современников, склонных считать, что дворянки даже превосходили в жестокости мужчин, и многие документы, в том числе полицейские донесения, вполне подтверждают эти отзывы. Например, в жандармском отчете о поступках орловской помещицы княгини Трубецкой сказано: "Один из крестьян отставного гвардии штабс-капитана князя Трубецкого, отлучившийся из своей деревни для испрошения милостыни, был пойман и закован в железо, а потом за медленную работу бит женою князя Трубецкого несколько раз палкою, а наконец наказан кнутом, отчего он через несколько дней умер… Обнаружено, между прочим, что княгиня Трубецкая неоднократно заковывала в железа крестьян и крестьянок, заставляла их в таком положении работать, наказывая чрезмерно жестоко не только розгами, но и кнутом; наказание это она повторяла весьма часто, а над одною девкою продолжала три года сряду"…
О другой дворянке, Стоцкой, сказано: "Означенная помещица с давнего времени обращается со своими крестьянами крайне жестоко, наказывая их собственноручно за малейшее упущение и даже без всякой с их стороны вины, на каковой предмет она устроила в своей комнате два железных пробоя, из которых один утвержден в потолке, а другой под ним на полу, за которые сверху и снизу привязываются люди для наказания…"
Поведение с крепостными людьми княгини Козловской и вовсе таково, что, по замечанию Ш. Массона, она "олицетворяет в себе понятие о всевозможных неистовствах и гнусностях". Кроме того, что наказания, которым Козловская подвергала своих слуг, носили часто извращенный характер, они отличались просто патологической жестокостью: в частности, она приказывала раздевать людей при себе догола и натравливала на них собак. Массон писал о том, как она наказывала своих служанок: "Прежде всего, несчастные жертвы подвергались беспощадному сечению наголо; затем свирепая госпожа, для утоления своей лютости, заставляла класть трепещущие груди на холодную мраморную доску стола и собственноручно, с зверским наслаждением, секла эти нежные части тела. Я сам видел одну из подобных мучениц, которую она часто терзала таким образом и вдобавок еще изуродовала: вложив пальцы в рот, она разодрала ей губы до ушей"…
Рядом с такими примерами действительно совершенно невинными кажутся барыни, обходившиеся в своем быту без садизма, лишь обычными мерами "взыскания", подобно бабушке мемуариста В.В. Селиванова, о которой он писал, что она "нередко железным аршином или безменом тузила нерадивых".
Екатерина II не только отлично была осведомлена о нравах поместного дворянства, но и находила возможным даже высмеивать их в собственных сочинениях. В комедии "О время!", сочиненной в 1772 году, императрица, словами горничной Маврушки, описывает утро помещицы Ханжахиной: "Она встает поутру в шесть часов, и, следуя древнему похвальному обычаю, сходит с постели на босу ногу; сошед, оправляет пред образами лампаду; потом прочитает утренние молитвы и акафист, потом чешет свою кошку, обирает с нее блохи и поет стих: блажен, кто и скоты милует! А при сем пении и нас также миловать изволит: иную пощечиной, иную тростью, а иную бранью и проклятием. Потом начинается заутреня, во время которой то бранит дворецкого, то шепчет молитвы, то посылает провинившихся накануне людей на конюшню пороть батожьем…"
Такое утро ничем не отличается от описанного в другой главе пробуждения помещика Кошкарова и множества других дворян и дворянок. У господ было принято вообще соединять наказания крепостных людей с делами благочестия. А.И. Кошелев так описывает одного из своих соседей-помещиков: "С.И.Ш. был набожен, не пропускал ни обеден, ни заутрень, не пил чая до обедни и строго соблюдал все посты; а между тем обычное его занятие между заутренею и обеднею по праздникам было следующее: отправляясь к заутрене, он говорил: "Приготовить", т. е. собрать в конторе людей, назначенных быть сеченными, и припасти розги. После заутрени он приходил в контору, и начиналось сечение. Когда истощалось число людей, подлежащих наказанию, тогда он говорил: "Эй, скажи батьке благовестить". И спокойно направлялся к самому началу часов".
Постоянные наказания зависимых людей, поначалу оправдываемые необходимостью - их леностью, грубостью и т. д., незаметно превращались для господ в потребность, приобретали вид психологической зависимости, или даже своего рода душевного расстройства. Известный русский актер, М.С. Щепкин, был в детстве крепостным человеком графа Волькенштейна. В своих записках о прошлом он оставил яркое описание одной помещицы, часто наезжавшей в гости к его госпоже. Она страдала приступами беспричинной тоски, которую научилась очень своеобразно лечить - давая пощечины своим дворовым девушкам. После рукоприкладства к ней возвращалось хорошее настроение и доброе расположение духа. Но однажды она приехала к графине Волькенштейн в совершенном отчаянии, утверждая, что ее "девка" Машка хочет ее в гроб положить: "Не могу найти случая дать ей пощечину, - возмущалась расстроенная дворянка. - Уж я нарочно задавала ей разные поручения: все сделает и выполнит так, что не к чему придраться… Она, правду сказать, чудная девка и по работе, и по нравственности, да за что же я страдаю: ведь от пощечины она бы не умерла!.." Дня через два приезжает Марья Александровна веселая… смеется и плачет от радости. "- Графинюшка, сегодня Машке две пощечины дала! - Графиня спросила: - За что, разве она нашалила? - Нет, за ней этого не бывает, но вы знаете, что у меня кружевная фабрика, а она кружевница; так я ей такой урок задала, что не хватит человеческой силы, чтоб его выполнить…"
Такой разговор происходил в воскресенье, а во вторник Марья Александровна приезжает к графине расстроенная и, входя на порог, даже не поздоровавшись с хозяйкой, кричит, что "девка" Машка непременно хочет ее уморить: "- Как же, графиня, представьте себе, вчера такой же урок задала - что же? Мерзавка не спала, не ела, а выполнила, и все только чтобы досадить мне! Это меня так рассердило, что я не стерпела и с досады дала ей три пощечины; спасибо, нашла причину: а, мерзавка! говорю ей, значит, ты и третьего дня могла выполнить, а по лености и из желания сделать неприятность не выполнила, так вот же тебе! И вместо двух дала три пощечины, а со всем тем не могу до сих пор прийти в себя, и странное дело: обыкновенное средство употребила, а страдания не прекращаются!..
По отъезде этой дамы графиня стала сожалеть об ней…"
Грубое, часто жестокое обращение господ с подневольными людьми служило развращающим примером для подрастающего поколения. О том, что нравственное чувство дворянских детей калечилось в родовых усадьбах, с замечательной откровенностью подтверждает сама Екатерина II. Императрица писала: "Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами…"
Привыкая с детства не знать другого способа взыскания, кроме пощечин, палок и плетей, поступая в службу и становясь офицерами, молодые дворяне использовали это же средство и по отношению к солдатам. По свидетельству многих современнико, в даже за несколько лет перед отменой крепостного права розги и шпицрутены назначались для солдат в числе 10 000 - 15 000! У Льва Толстого в одном из его очерков сохранился рассказ старого солдата о том, как наказывали в императорской армии: "Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае.
Что, умереть хочешь?
Умереть? Еще как хочу. Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел Бог. А то грехов много… У! Вспоминать, так ужасть берет. Я еще Александра застал. Александра того хвалили солдаты, говорили - милостив был.
Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 - 20 человек забивали насмерть. Хорош же был Николай, когда в сравнении с ним Александр казался милостивым.
А мне довелось при Николае служить, - сказал старик. - И тотчас же оживился и стал рассказывать. - Тогда что было, - заговорил он. - Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали. - Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. - А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему прозвище…
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я спросил его про гоняние сквозь строй. Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами с шпицрутенами, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!"
- "Бей больней!" - прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески-начальнический тон…
Он рассказал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор, для этого приставленный, подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли еще бить человека или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Панкиным во главе, решили, что надо дать ему. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет все те мучения, которые может вынести его тело.
Рассказывал солдат, как после того, как он не может больше ходить, несчастного кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечиваться с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз.
И он живет и лечится в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти.
И его ведут во второй или третий раз и тогда уже добивают насмерть…"
Неудивительно, что приходя в армию с навыками надсмотрщиков и развив эти навыки за время службы, дворяне, по возвращении в свои имения, с крестьянами обращались хуже чем со скотом. Вот что сообщается в полицейском отчете о поступках отставного вахмистра лейб-гвардии конного полка Дмитрия Салтыкова: "Жестокости вахмистра Салтыкова состоят в том, что он беспрестанно бьет своих крестьян, за вину ли любую или и без вины редко кто не потерпит от него побоев или другого оскорбления. Привычка его самая несносная есть бить только по голове и большей частью палкою, или держа в руке табакерку, или чем случится…"
О другом отставном офицере, вступившем в права владения имением, говорится: "Молодой хозяин не разлучается с плетью. Пойдет утром рано на гумно, да и станет у ворот. Лишь только кто немного запоздает, он и примется лупить с плеча, а сам мужчина высокий, толстый и уже выпивши. Баба… запоздала, - барин встретит ее и хватит плетью. Та упадет, а он не даст ей встать и полосует с плеча, пока она не доползет на четвереньках до риги…"
Господа не задумываясь пускали в ход кулаки и плети, чтобы излить гнев на крепостных, но все-таки настоящую расправу чинили по приказу помещика специально отобранные для этого люди из числа дворни, как правило, кучера. Они сопровождали помещика повсюду в усадьбе и при выезде на поля. Некоторые дворяне, особенно из числа заядлых охотников, в помощь кучерам придавали специально выдрессированных собак. С собаками конвоировали крестьян до места заключения или расправы, с ними стерегли заключенных. Собаками травили людей, причем делалось это нередко публично.
Сельский священник описывает одну из таких казней в имении известного ему помещика: "Однажды один из дворовых его людей, и вдобавок живописец, уехал в соседнее село на базар, не спросясь барина. Барин велел раздеть его донага, вывести на середину двора, подать себе кресло и начать сечь… И плечи, и руки, и ноги, и спина - все было иссечено; человек весь облит был кровью. Барин велел перестать сечь и заставил его идти домой. Едва живой, поплелся, было, несчастный, но барин натравил собаку, и та, тут же на месте, изорвала его до смерти".
* * *
"Нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки"!.. - это собственное утверждение императрицы Екатерины II достаточно выразительно характеризует жестокость и степень распространенности физических наказаний крепостных людей в Российской империи. Виды "взысканий" действительно были весьма разнообразны, в них нашла свое выражение извращенная и садистская фантазия душевладельцев, возродивших в России XVIII–XIX столетий практику самых лютых средневековых пыток.
Некоторые помещики обставляли процесс наказаний с театральной торжественностью, устраивали целые судебные процессы. Богач-помещик времен Екатерины, Николай Струйский, поэт-любитель, женатый на красавице, запечатленной кистью Рокотова и воспетой в стихах Н. Заболоцкого, кроме поэзии имел страсть к исполнению должности прокурора. Не сумев реализовать ее в общественной жизни, Струйский перенес ее в жизнь частную. В.О. Ключевский писал об этом: "Любитель муз был еще великий юрист и завел у себя в деревне юриспруденцию по всем правилам европейской юридической науки. Он сам судил своих мужиков, составлял обвинительные акты… но, что всего хуже, вся эта цивилизованная судебная процедура была соединена с… варварским следственным средством - пыткой; подвалы в доме Струйского были наполнены орудиями пытки".
Впрочем, большинство дворян расправлялось с крепостными людьми без всякого стремления обставить этот процесс театральными декорациями и, тем более, придать ему внешнее изящество. Расправа, немедленная и жестокая, в том числе смертельная, следует часто без всякого повода, просто если господину пришла охота сорвать зло на некстати подвернувшемся "хаме". Так, помещик Алексей Лопухин собственноручно избивает обратившегося к нему с какой-то просьбой пожилого крестьянина, нанеся ему около сотни палочных ударов, отчего у старика пошла горлом кровь и он умер тут же, на господском дворе, на глазах у своих сыновей.
Тверская помещица Горина, подозревая крестьянку в краже сала, велела высечь ее, от чего та, будучи беременной, спустя четыре дня выкинула мертвого младенца, а через две недели умерла. Курский помещик Солодилов, пьяным и в сопровождении дворовых девушек, пришел ночью в людскую избу и принялся избивать крестьянина Гончарова, обвиняя его в притворстве и подготовке побега. Бил всем, что пришлось под руку, в том числе ружейным дулом в живот. После этого едва живому крестьянину велел целовать себе руку и спрашивал, не болит ли у него живот. Гончаров ответил, что перестал болеть. Тогда барин усадил его рядом с собой и велел поднести ему водки, после чего отпустил спать. Ночью Гончаров умер. Когда об этом донесли помещику, он добродушно заметил: "вечная ему память, Бог с ним: он нам работал!" Чиновник Родионов, добиваясь от своей 14-летней крепостной девочки признания в краже денег, несколько раз жестоко сек ее розгами и плетью, затем привязал к скамье и снова высек, после чего прижигал ей спину зажженными прутьями и одновременно с этим бил ремнями из засушенной воловьей шкуры и, наконец, бросил истерзанную девочку в холодный чулан. Через две недели она умерла, и врачом при осмотре тела были подтверждены "жестокие обжоги".