Именно после отцовского приезда с ней это и случилось. То есть поселилась внутри непонятная зараза, которую и словами не определишь. Зараза-обида. Зараза-ненависть. Поселилась под грудной клеткой, разливалась там горячей противной жижей, и спасения от нее не было. Достаточно ей было взглянуть в мамины глаза, которые когда-то горели яркой изумрудной зеленью, а теперь стали блеклыми, как жухлая трава поздней осенью, и зараза тут же поднимала голову и прожигала насквозь. Все-таки зря говорят – время лечит. Да никого это время не лечит, ерунда какая! Вот и отец тоже заявил – ты, мол, уже взрослая… И что? Нельзя же всех под одну гребенку стричь. С ней, например, обратная метаморфоза приключилась. Время проходило, она старше становилась, а зараза росла себе и росла. До того доросла, что ни думать, ни говорить о чем-то другом уже не могла. Как однажды выразился Влад – круто зациклилась.
Ох, как она на него тогда обиделась! Потому что – ладно бы кто другой такое брякнул, но Влад… У них же, грех сказать, чуть ли не с пятого класса, с тех пор как за одну парту сели, особо трогательные отношения образовались. Смешная детская любовь, которая потом благополучно переросла в самую настоящую, и даже с планами на долгую и счастливую совместную жизнь. И вдруг – такое…
– Динк, да ты не обижайся, ей-богу! – виновато бубнил он ей в телефонную трубку. – А только, знаешь, с тобой в последнее время вообще ни о чем говорить невозможно! Ты стала злая и совсем на своей проблеме зацикленная. Ну нельзя же так, Динк…
– Ага. Когда у человека горе, он действительно ни о чем другом говорить не может.
Когда у человека горе, он вообще-то не думает, как со стороны выглядит. Он просто надеется, что его поймут…
– Да ты не думай, я все, все прекрасно понимаю! И как тебе тяжело – понимаю. У меня и самого предки развелись, когда мне всего десять лет было. И я тоже, помню, горевал, но не до такой же степени! И не так долго!
– А до какой степени можно это переживать? Научи, а то я не знаю!
– Ну, по крайней мере, в такую шизофрению я точно не летел…
– А я, значит, лечу?
– А ты летишь. Ты стала человеком своей проблемы, Динка. Она тебя полностью поглотила, ты никого и ничего не хочешь знать, кроме своей проблемы. Извини, но с тобой стало так скучно…
– А ты, значит, хочешь, чтобы я тебя веселила?
– Нет. Не хочу. То есть хочу, конечно. Я, Динк, того и другого хочу, то есть полного и всякого разнообразия эмоций, понимаешь? Хочу нормальных отношений с девчонкой. Я обыкновенный пацан, а не врач-психиатр. Так что извини…
Она его тогда так и не дослушала – швырнула от себя трубку. Перелетев через письменный стол, та упала на пол, зашлась короткими обиженными гудками. И у нее тоже душа зашлась – двойной обидой. Все, все они такие, все до одного…
А утром она встала и начала вещи в чемодан кидать. Неизвестно, откуда это решение пришло, наверное, само собой образовалось – надо ей в тот город поехать, где отец живет. Зачем? Да кто его знает зачем. Просто поехать, и все. А маме можно сказать, что поступать в институт поехала. Надо же, мол, высшее образование когда-то получать, после школы и без того уже два года прошло. Еще год – и вообще всю программу забудет. А мама точно возражать не станет. Глянет своими травянистыми глазами, грустно качнет головой – делай, мол, как считаешь нужным…
Так она и приехала полгода назад – в никуда. Правда, с жильем ей повезло. В поезде еще познакомилась с Кирой, одинокой бизнесвуменшей в зрелых годах. Сейчас много таких женщин – пенсия на горизонте, а они вовсю в бизнесе самоутверждаются, словно берут реванш за бесцельно прожитые замужние годы. Кира ее к себе пожить пригласила. Ну, вроде компаньонки, на все готовое. И по хозяйству похлопотать, конечно. Постирушки закатить, еду приготовить… Нет, за прислугу она ее не держала, просто хотелось, чтобы кто-то дом согревал в ее отсутствие. И в свободном времени не ограничивала. Вот она и пользовалась этим свободным временем напропалую, то есть ходила бесцельно по улицам большого города. Спроси ее – чего и кого искала, она толком и не ответит. Отца? Нет, не хотела она его встретить. Хотя в лица прохожим мужчинам заглядывала и сама себя при этом строго одергивала. Нет, не хотела она его встретить! По крайней мере, сама себе четкий приказ отдала – не хочу его встретить, и все тут. И все равно ходила и в лица заглядывала…
А еще она любила наблюдать за семьей, частенько появляющейся за забором Кириного коттеджа. Поднималась на маленькую смотровую башенку, выложенную наверху из красного кирпича – для красоты, наверное, – и глазела на этих людей в бинокль, который на Кирином чердаке случайно завалялся. Хотя слово "любила" с этим ее занятием вряд ли можно было соотнести, конечно. Когда любят что-то, смотрят на предмет любви с умилением. В ее же наблюдениях никого умиления не присутствовало. Наоборот, присутствовала злая досада – слишком уж та семья напоминала ее собственную, безвозвратно потерянную. Все, все в их семейной жизни воспроизводилось то же самое, вплоть до мелочей! Как будто кассету из того времени перед ней прокручивали… Муж – красивый и сильный мужик, очень в себе уверенный, жена вокруг него курицей хлопочет, светится своим женским счастьем, будто лампочку в нее затолкали. И дочка у них такая хорошенькая, рыжая с конопушками, от родительской любви разнеженная, но в то же время себе на уме девчонка. А эта, которая жена… Она даже смеялась, как мама когда-то! Негромко, но с удовольствием беззаботности, как всякая счастливая женщина.
Ей все время думалось, глядя на нее: почему? Почему мама должна свой век травой доживать, а эта – в счастливой беззаботности? Да она даже свою беззаботность наверняка и не осознает до конца! Должна же быть в мире какая-то всеобщая женская справедливость, чтобы всем поровну… Если для мамы нашлась проруха в виде девицы-искусительницы, то и для этой женщины пусть тоже найдется! Чем она лучше? Да ничем! Мама в сто, в тысячу раз красивее…
А однажды в процесс этого наблюдения неожиданно вклинилась Кира. Просто взяла и застукала ее на площадке с биноклем. Не рассердилась, нет. Наоборот, улыбнулась заговорщически, протянула к биноклю руку.
– Дай-ка и я тоже посмотрю, полюбуюсь… Хорошая семья, правда? Я их знаю, они тут часто появляются. И всегда – вместе. Ни разу на моей памяти Сергей постороннюю бабу не приволок… Вот сосед слева – тот еще ходок! По воскресеньям с семьей наезжает, а по будням – все с разными телками. А этот – редкий экземпляр. Семьянин до мозга костей. И так у них все красиво – прямо хоть Голливуд приглашай для рекламы семейного счастья.
– Ну, это до поры до времени…
– Почему? – удивленно оторвалась от созерцания Кира.
– Да потому! Просто потому, что семейного счастья навсегда не бывает! Времена сейчас не те!
– Да тебе-то откуда знать про времена, дурочка? Хотя… Может быть, ты и права… Сейчас семейные ценности не в цене. Вот раньше, когда по "Домострою" жили… Нет, не такая уж и плохая вещь была – этот "Домострой"! Там все четко, между прочим, было прописано, что жене делать, что мужу. И делали, и жили, и никаких разводов и несчастных брошенных детей не было. А сейчас все бабы с ума посходили – что-то доказывают миру, самоутверждаются без конца… Зачем?
– А вы-то сами… Тоже вон хорошо самоутвердились! И бизнес есть, и дом вон какой…
– Да, самоутвердилась. А толку что? Вот скажи: какой мне от всего этого толк?
– Ну… Как же… Все у вас есть, вас уважают…
– А… – махнула рукой Кира, отдавая ей в руки бинокль. – Что мне это уважение, на хлеб, что ли, намазывать? Я б его с удовольствием на такую вот женскую жизнь променяла, как у этой соседки, Сережиной жены… А самое обидное знаешь что?
– Что?
– У меня ведь тоже раньше муж был. Хороший мужик, добрый. Только зарабатывать не умел. Я его все пилила, пилила… И все норовила детьми упрекнуть, что, мол, им обязательно материальную платформу создавать надо. Так и жили годами. Я ему – про платформу, а он мне – про любовь…
Вздохнув, она уперла руки в бока, прогнулась назад монолитной спиной, ойкнула и чуть поморщилась от боли.
– Черт, пора массаж делать… Сижу, как идиотка, весь день за столом, нервничаю… Пока этих дебилов работать заставишь, семь потов сойдет… У тебя как с массажем? Не умеешь, случайно?
– Нет, не умею. Скажите, Кира… А потом что было? Ну, с мужем? Он вас бросил, да?
– Бросил? Нет, я бы так не сказала, что бросил. Вернее, я этого не заметила.
– Как это?
– Да очень просто. Я, когда поняла, что никакой платформы от него ждать не стоит, сама бизнесом занялась. Ох, круто занялась, я тебе скажу! Землю копытом рыла, дневала и ночевала в офисе! Сначала первые хорошие деньги заработала, потом еще, еще… В общем, в азарт вошла. Детей учиться за границу отправила, дом вот этот с размахом забабахала. Мне бы остановиться да оглянуться, дуре! Так нет же, не смогла…
– А муж? Он что в это время делал?
– Как – что? Жил… Я однажды пришла домой, а его нету. Мне бы озаботиться его отсутствием, а я только рукой махнула. Ну, нету и нету…
– Так, значит, все-таки бросил?
– Нет, Дианка. Я бы по-другому это назвала. Он не бросил, он просто… тихо сошел с пути. А я этого вроде как не заметила. Некогда мне тогда было такими душевными тонкостями заниматься.
– И как он сейчас живет?
– Как, как… Нормально живет! Бедно, но счастливо. Недавно еду на машине, вижу его с новой бабой – идут, под ручку держатся, лица у обоих такие блаженные… А меня в сердце будто ножом торкнуло, так все разом противно стало! Въехала в какой-то двор, два часа проплакала. Даже домой ехать не хотелось. Чего мне тут одной?
– Но вы же сами к этому шли!
– Ну да. Шла, шла и пришла. Дети за границей устроились, звонят, только когда им денег надо, муж для своего бедного духовного счастья другую нашел. А мне только и остается, что за чужим счастьем с этой верхотуры подглядывать…
– Да. Несправедливо, конечно.
– Почему это – несправедливо? Нет, Дианка, тут ты не права. Как раз таки все очень справедливо. Эта женщина, Сережина жена, своим счастьем на законных основаниях владеет. Вишь, как она перед ним вертится… И так и этак… И никакие женские самоутверждения ей на фиг не нужны, плевала она на них с высокой колокольни.
– Но не должно же так быть, чтобы одним счастье, а другим – страдания!
– Не должно. Но есть. Справедливости в этом вопросе вообще не существует. Запомни, пригодится. Ладно, пошли ужинать…
Странно, но именно после этого разговора она еще более укрепилась в мысли по осуществлению хоть и маленькой, но все-таки приведенной в исполнение женской справедливости. И план созрел в одночасье. Простой и понятный. Потому что все гениальное – просто, как в пословице про гору и Магомета. Или как в навязчивой рекламе: у вашего мужа еще нет на горизонте девицы-искусительницы? Тогда мы идем к вам…
Все детали тоже сложились сами собой. Кира и впрямь про своего соседа все знала – каким бизнесом занимается, где фирма находится. Оставалось только почистить перышки, войти в образ и заявиться к нему на фирму с определенными намерениями. А дальше – уже дело техники. Какой мужик откажется от вкусной рыбки, которая сама себя почистила, сама себя на оливковом маслице поджарила и сама себя преподнесла на тарелочке? Нет таких мужиков, в природе не бывает.
И все бы у нее получилось в конечном итоге! То есть наступило бы торжество всеобщей женской справедливости – всем сестрам по серьгам. И зачем только отца в то кафе принесло? Тоже добрый дяденька нашелся, дали ему поручение деликатного свойства, чужих жен спасать… И у нее, как назло, сразу крышу снесло, когда его за столом увидела. Столько ходила по городу – ни разу его не встретила, а тут… Кинулась с обвинениями, побежала, как идиотка. Еще и сидела, беседовала с ним на скамеечке…
Отбросив с себя одеяло, Диана встала, нашарила в темноте ботинки, тихо пошуршала целлофановой оберткой сигаретной пачки. Зажигалка нашлась в кармане куртки. Поезд набирал скорость, и ее все несло куда-то в сторону, пока она шла по узкому коридорчику плацкартного вагона.
– Ты чего маешься? – окликнула ее из своего купе женщина-проводница. – Смотрю, не спишь, все в тамбур курить бегаешь…
– Не знаю. Не спится что-то.
– А я бы сейчас часиков пять придавила, если б не мое дежурство. Погоди, я тоже с тобой курну! Следующая станция только через два часа будет.
В тамбуре они деловито прикурили, втянули в себя первый дым. Проводница тут же приняла излюбленную позу редко курящей женщины – локоток поставила в ковшик ладошки, всунутая меж двух пальцев сигарета картинно оттопырена недалеко от правой щеки. Выдохнув вверх дым, оглядела Диану с головы до ног. Впрочем, вполне дружески.
– Значит, маешься, подруга? Мужик, что ль, бросил?
– Вот еще… Никто меня не бросал. Меня никогда и никто бросать не будет. Я этого никому не позволю.
– Ой, не зарекайся… Молодые девки, они все так говорят. А как замуж повыскакивают…
– Нет. Я точно знаю, что со мной этого не случится.
– Ишь ты! Ну, дай бог, дай бог… А я вот своего мужика проворонила. В разведенках теперь хожу. Чтобы двоих детей прокормить, в проводницы подалась. И главное, обманул он меня так изуверски…
В рассказ проводницы Диане вникать не хотелось. Стояла, кивала понимающе, но слушать не слушала. Чего там может быть интересного, в этом рассказе? Везде один и тот же сюжет. И никакого хеппи-энда в конце. Вот и эта женщина – бьется о трудности жизни, как рыба об лед. А ведь тоже наверняка и любила, и счастьем светилась. Зачем, спрашивается, любить, чтобы потом в ночном тамбуре первому встречному на судьбу жаловаться?
– Вот так оно все и было… – вдохнула проводница, докурив сигарету до самого фильтра. – Жалко, конечно, что мужика проворонила. Да что делать, сама виновата! Он у меня ладный был, с лица – писаный красавец. А с красивыми мужиками, знаешь, ухо востро надо держать.
– Да. Это точно.
Затушив сигарету и участливо улыбнувшись проводнице, она вернулась на свое место, тихо легла, укрылась с головой. Все-таки странный, странный народ эти тетки. Их бросают, а они себя корят – не так, мол, себя повела, ухо востро не держала. Сама, мол, виноватая. А в чем виноватая? Что тебя тупо предали? Так вроде во все времена предательство не в чести было и строго наказывалось. И поделом. Она вот, например, с отцом-предателем сегодня довольно круто обошлась. Так под дых поддала – наверняка ему мало не показалось. Странно только – отчего на душе так пусто. Вроде наоборот должно быть…
– Диана? Ты?
Толик стоял в дверях, пялился на нее так, будто она была статуей Командора в сильно уменьшенных размерах. Испуга в глазах не было, но присутствовала плохо скрываемая за удивлением досада. Впрочем, он с досадой быстро управился – глазки в белесых ресницах моргнули, и нате вам – на лице появилось выражение вполне дружелюбной озабоченности.
– Что-то случилось, Дианочка? Ты почему без звонка?
– А почему я должна со звонком?
– Ну мало ли… Чтобы Еленочку не беспокоить…
– Пройти-то можно? Что ты меня в дверях держишь?
– Да, да… Что ж это я? Проходи, конечно… Раздевайся. Сейчас я тапочки тебе дам.
– Не надо. Я сама возьму. Я знаю, где здесь тапочки.
– Конечно. Чувствуй себя как дома.
– Да я вообще-то и так дома. А мама где? Она уже встала?
– Тсс… Потише говори, пожалуйста… Она спит еще. Да и я, собственно… Сегодня же выходной, я тоже вроде как намеревался…
Доказательством намерений Толика послужил зевок, закончившийся тихим тоскливым писком. И выглядело бы это доказательство вполне искренним, если бы не лишние к нему атрибуты – неуместно громкое клацанье зубов и слишком сильное содрогание упитанного тельца. То есть все шло к тому, что Диане следовало, наблюдая эту картину, тут же устыдиться своего раннего утреннего появления.
– Хорошо. Пусть спит. А я пока ванну приму. Устала с дороги.
– Ну да, если хочешь. Пожалуйста.
Наклонившись, чтобы расстегнуть "молнию" на ботинках, она усмехнулась: надо же, как хорошо здесь Толик освоился! Даже нотки особенные в голосе появились – сугубо хозяйские, милостиво позволяющие. И руку в сторону ванной протянул не просто так, а жестом вынужденного к вежливости хозяина. Раньше он таких вольностей себе не позволял.
И внешне он, кстати, тоже очень сильно изменился. Поправился, порозовел, выражение суетливой услужливости ушло с лица, уступив место сытой вальяжной заторможенности. И лысинка на фоне округлых щечек уже к месту выглядит, не бросается, как раньше, в глаза бледной жалкостью. Теперь про него и не скажешь – Карандышев…
– Диана! Доченька, ты приехала!
Мама уже бежала к ней из спальни, косматая, с дрожащим от радости лицом, в длинной, до пят, цветастой мягкой сорочке. То ли фланелевой, то ли бязевой. В общем, совсем старушечьей. Сердце тут же дернулось и открылось навстречу сладкой дочерней жалостью – никогда раньше мать таких старушечьих одеяний не носила. Пижамки у нее были все розовые да голубые, кружевные, кокетливые, в рюшах-бантиках. Крепко обнимая мать, она с болью ощутила под руками ее вялое, тестом расплывающееся тело, сглотнула горькую слюну, но заставила-таки себя натянуть на лицо вполне оптимистическую улыбку.
– Здравствуй, мам. Я так соскучилась! Ну, как ты? Выглядишь вроде хорошо…
– Ой, а я как соскучилась! Что ж ты так похудела, доченька? Ты что, плохо питаешься? Ты где обедаешь? В институтской столовке, наверное? Ой, а я все время забываю, как твой институт называется, Дианочка… Третьего дня соседка спрашивала, а я так и не смогла вспомнить, и так мне неловко было, будто я мать совсем никудышная…
– Мам… Давай потом поговорим, ладно? – скосив глаза в сторону Толика, шепнула ей на ухо Диана.
На лице у Толика сияла улыбка. Не сказать, чтобы с усилием притянутая, но случаю вполне соответствующая. Действительно, как не засияешь улыбкой, наблюдая подобную сцену? Все-таки мать с дочерью после разлуки встретились. У каждого нормального человека просто другого выхода нет, как стоять и сиять улыбкой.
– А мы с Еленочкой уж совсем тебя ждать перестали! Думали, ты замуж выскочила и забыла про нас…
Он еще пропел скороговоркой несколько подобных фраз, в том же духе незначительных и случаю соответствующих, потом, зевнув, поплелся на кухню, оставив мать и дочь обниматься в маленьком коридорчике.
– Дианочка… Ты плакала, да? У тебя что-то случилось? – с тревогой глянула в лицо дочери Елена.
– Да нет, мам. Просто ночь не спала. Я плохо в поездах сплю. Оттого и глаза красные.
– А почему от тебя табаком пахнет? Ты что, курить начала?
– Ага. Да я давно курю, мам! Ты просто не знала.
– То есть как – давно?
– Ну, с тех пор, как… как…
Голос ее запнулся о быстрый материнский взгляд, губы дрогнули в попытке загладить неловкость улыбкой. Черт ее вынес на поверхность с этим "с тех пор, как"! Чуть не ляпнула то, что ляпать при маме ни при каких обстоятельствах не полагается. Потому что – табу. Никто меж ними этого табу, конечно, не устанавливал, оно само по себе давно уже закрепилось неким безоговорочным правилом. Чтобы про отца и мужа – ни звука. Никак. Ни напрямую, ни обиняком. Теперь вот выкручивайся как хочешь. Слава богу, выглянул спасением из кухонных дверей Толик, объявил, что кофе сварен и стол накрыт к завтраку.