– Олеся! – окликнул ее откуда-то сбоку до боли знакомый голос. Она дернулась и застыла на месте, как взнузданная на бегу лошадь.
Мужчина стоял, наполовину скрытый дверью одной из многочисленных комнат, и, вытянув шею, разглядывал ее во все глаза. Невысокого роста, по-спортивному стройный, субтильный, он даже ногу вторую не поставил на пол, как будто сыграл партию в "Море волнуется" и теперь ждал решения ведущего. Губы по-детски округлились, как будто он готовился снова произнести ее имя. Олесе захотелось упасть в обморок. Она понимала, что происходит нечто необыкновенное и не имеющее никакого реального объяснения. Словно, заплутав в коридорах этого дворца иллюзий, вдруг попала в сказку. Но кажется, даже в сказках такого не случается.
А мужчина выпустил из рук дверь, вяло хлопнувшую о косяк, сделал шаг в сторону Олеси и слегка прищурился.
– Узнаешь меня? – спросил он уже с нотками недоверия, смущенный ее молчанием и неподвижностью.
О, конечно, Олеся его узнала. Узнала своего Гамлета, своего Дон Кихота, своего несчастного солдатика, потерявшего в горниле отечественной войны святую веру в правое дело. И, заметив нетерпение в его широко распахнутых серых глазах, кивнув, пробормотала:
– Узнаю.
Он уже стоял рядом, рассматривал ее с жадным интересом. Олеся втянула живот и почувствовала, как горячая волна заливает ее лицо.
– Ты что, москвичка? – спросил он каким-то странным голосом, как будто обижался на нее за что-то.
– Нет, ленинградка, – ответила она, не замечая, что называет свой город так, как назывался он в пору ее детства. – В командировку сюда приехала.
– У тебя работа связана с телевидением? – Пальцем правой руки он описал просторный круг.
– Нет, – пробормотала Олеся и покраснела еще больше – если, конечно, такое было возможно. – Просто заглянула на одно ток-шоу. Подружка… попросила.
– А я был на записи утреннего эфира, – сообщил мужчина и вдруг улыбнулся своей неповторимой, на всю страну знаменитой улыбкой. – Потом встретил товарища, и мы с ним крепко заболтались. В какой-то момент глянул на часы, спохватился, бросился бежать – и вдруг ты.
Олеся молчала, не делая даже попытки поучаствовать в разговоре. Еще несколько секунд – и волшебная сказка закончится сама собой. Зачем же своими репликами торопить конец? Ясно, что он перепутал ее с другой женщиной, которую, подумать только, тоже зовут Олесей.
– Ты помнишь нашу "Радугу"? – вдруг спросил Он.
Олеся встрепенулась, разлепила пересохшие губы и хрипло спросила:
– Лагерь?
– Ага. – Он радостно закивал, зачесанные назад волосы сперва встали дыбом, а потом упали на лицо, потешно закрыв ему правый глаз.
– Помню, – ответила Олеся почти машинально, любуясь этой веселой прядью и пытаясь навсегда запечатлеть ее в своем сердце.
Удивительное дело, но лагерь она и впрямь помнила. Даже много лучше помнила, чем последнее десятилетие своей жизни. В лагере она пережила первую любовь. Жаль только, что не одна пережила, а со всем девчачьим коллективом за компанию. Ошеломительно красивого парня, гитариста и драчуна, определили в их среднюю группу, хотя по возрасту он явно относился к старшим. Кажется, в старшей группе закончились места. А он бурно бастовал, попав к "малявкам". Боролся за свой перевод, даже когда осознал, каким буйным спросом пользуется у женской половины отряда. Честно говоря, от этого девчоночьего интереса он и пытался смыться в первую очередь. Не нравились ему "малявки"! Олеся до сих пор помнит имя этого парня и помнит поименно всех своих соперниц. А вот имена и лица живших за стенкой других мальчишек напрочь забыла.
И вдруг шальная мысль пронзила ее несколько помутненный рассудок. А вдруг среди безликой массы тех самых, толком не замеченных мальчишек был Он? Ведь они ровесники, она давным-давно выяснила это из газетных публикаций. А мальчишек было так много, безликих, мелких, приставучих, вечно пытающихся на дискотеках вытащить ее на танец, а наутро в столовой облить компотом. Постоянно получающих отлуп, а порой даже хорошую трепку. А вдруг Он был среди них?
– А когда ты первого сентября появилась на пороге нашего класса, я просто глазам своим не поверил…
Слабенькая надежда скончалась на месте. Нет, Олеся никогда не меняла школу и никак не могла появиться на пороге Его класса. Господи, какая же она дура! Он родом из Воронежа, об этом она тоже сто раз читала. Просто где-то под Воронежем тоже был пионерский лагерь "Радуга" и была другая девочка по имени Олеся, возможно чем-то похожая на нее.
– Слушай, ты ведь не торопишься? – спросил Он.
Она помотала головой. Время умерло, перестало существовать, и вопрос Его был начисто лишен всякого смысла.
– Здесь прямо в телецентре есть одна кафешка, – негромко продолжил Он и заглянул ей в лицо. А потом она почувствовала легкое пожатие его пальцев на своем запястье. – Там спокойно, можно немного поболтать. Пойдем?
– Да, – ответила она и пошла за Ним следом.
Кафешка оказалась совсем крохотной, просто комнатка с несколькими столами, спрятанная в веренице коридоров. Здесь все были "только свои". Краем глаза Олеся успела заметить несколько давно примелькавшихся с экранов лиц. Официант, грудастый мужчина с хвостом тонких обесцвеченных волос, при виде нового посетителя не понесся ему навстречу, а со значительным лицом нырнул за прилавок. Через секунду появился вновь, неся на вытянутой руке поднос с кофейником. И, устанавливая его на столике, спросил негромко и значительно:
– Может, дама желает пирожное?
Но Олеся смотрела мимо официанта. Кажется, Он что-то заказал для нее, потому что официант вновь исчез. А Он посмотрел внимательно на ее красное перепуганное лицо и спросил совсем тихо, таким голосом, словно извинялся за что-то:
– А ведь ты не узнала меня, правда?
Олеся поняла, что все кончено. Он ее разоблачил. Она до боли закусила губу и кивнула.
– Я так и понял, – произнес Он. – Я Женя Дорохов, мы с тобой учились вместе в восьмом классе.
– В Воронеже? – пискнула она.
– Точно! У тебя, наверно, от постоянных переездов все школьные годы перемешались в голове.
– Теперь понемногу все становится на свои места, – выдавила Олеся улыбку облегчения. – Нет, я помню, что у меня был одноклассник Евгений Дорохов. И когда видела вас на экране, всякий раз вспоминала школу в Воронеже. Но как-то два образа в моей голове никак не хотели соединяться в единое целое.
– О, я знаю, я тогда был совсем другим! – чуть не опрокидывая движением руки хлипкий столик, воскликнул Евгений. – Естественно, ты не можешь меня помнить. Мне самому мерзко вспоминать, каким неприятным идиотом я был в школьные годы!
– Не-ет! – перепугалась Олеся. – Ничего подобного!
– Не спорь, Олеся, я же себя помню!
Перед таким напором Олеся сдалась, пожала плечами. В самом деле, откуда ей знать, каким он был в школе? Она машинально отхлебнула кофе и закашлялась от обжегшей рот горьковатой жидкости. И чуть отодвинула от себя чашку, решив больше не рисковать. В минуты волнения ей ничего не лезло в горло. А тут еще Дорохов не сводил с нее изучающего взгляда.
– А знаешь, я часто тебя вспоминал. Особенно в перестроечные годы. Волновался за вашу семью. Все думал: а вдруг вы оказались в какой-нибудь горячей точке. А молодец все-таки твой папа! Он же говорил, что хочет после отставки поселиться в Питере или в Москве. Так и вышло. В Питере даже лучше, чем в Москве.
– Так вы и с отцом моим были знакомы? – изумилась Олеся.
– Нет, с какой стати? Просто услышал однажды, как ты пересказываешь подружкам отцовские планы.
Олеся замешкалась на секунду, а потом собрала все свое мужество и сказала, глядя ему прямо в глаза:
– Ты так все помнишь обо мне, столько всего знаешь. Ты что, влюблен был в меня, что ли?
И она заранее улыбнулась, готовясь принять шутейный ответ. Но без тени насмешки, как нечто само собой разумеющееся, Женя в ответ произнес:
– О, конечно, я был в тебя влюблен, Олеся! Еще с лагеря. Я тогда просто умирал, горел на костре собственной страсти!
– А я как реагировала? – спросила она осторожно.
– А ты никак не реагировала, – пожал плечами мужчина.
– Может, не знала? – чуть не плача от волнения, допытывалась Олеся. – Или ты делал мне соответствующие признания?
Дорохов, отставив чашку, стремительно замотал головой:
– Ну, на признания у меня тогда не хватило пороха. Я пытался выразить свои чувства иначе. Швырял в тебя бумажками на уроке, обзывался, прятал портфель. Все как положено.
– Не так уж мало, – вздохнула Олеся. – Почти объяснение в любви.
– Может, ты и догадывалась о чем-то, – у девочек особый нюх на такие вещи. Но уверен, тебе это даже не льстило. Я же был маленький, дурной, вечно ходил с надутой физиономией, – пояснил Евгений и тут же изобразил, какая именно у него была физиономия.
– Я помню тебя! – вскинулась Олеся. Она вдруг ощутила в крови давно забытый кураж и понеслась, едва успевая оформлять в слова проносившиеся в голове образы. – Ты же хорошо учился, правда? Тебя посылали на все олимпиады. Но ты был такой зажатый, педантичный, смотрел на всех как на придурков. Ни с кем не дружил, тебе казалось, что все кругом вечно смеются над тобой. Ты был ужасно обидчивый…
– А еще патологически жадный, – с радостной готовностью поддержал ее Женя, – корчился, когда кто-нибудь касался моей вещи, мог потом даже выкинуть ее, как безнадежно загубленную. А все свои обиды записывал в дневник и потом ночи напролет терзал себе душу его перечитыванием.
– Да, малоприятное зрелище, – выдохнула Олеся. Ей было легко и весело. Голова кружилась так, будто в кофе оказался добрый глоток коньяка. Она даже заметила принесенный лично ей салатик и с удовольствием проглотила несколько ложек.
Но где-то в глубине души уже нарастала черная тоска. Почему молодость так расточительна? – вздохнула она украдкой. Олесе вдруг припомнился ее выпускной вечер. Одноклассник по имени Саша Баранов, который все пытался пригласить ее на танец. Олеся пошла танцевать с ним лишь тогда, когда устала говорить "нет". Во время танца он не сказал ей ни слова, а потом, уже отводя к стене, сунул в руку тетрадку в желтой коленкоровой обложке. Олеся удивилась, однако бросила тетрадку в мешок, где уже лежал аттестат, и забыла о ней. Дома вспомнила, пролистала. Это оказался дневник, ведомый, наверное, с пятого класса. Признание в любви к ней на девяноста восьми страницах. А она даже читать толком не стала, просто затолкала тетрадь в стол и забыла о ней на много лет. Кто он был, этот Саша Баранов? Неприметная личность, тихий троечник, которого не выперли после восьмого лишь благодаря активности его мамочки, члена родительского комитета.
Много лет спустя, переезжая от родителей в бабушкину квартиру, Олеся снова наткнулась на желтую тетрадь и на этот раз перечитала ее от корки до корки. Дочитывала, уже обливаясь слезами. Жалко было себя, по-прежнему одинокую, и непонятно, почему после школы ни один мужчина не пожелал полюбить ее с такой же силой и самоотверженностью, как глуповатый одноклассник. Жалко было и Сашу Баранова, так и не получившего в самые трепетные юные годы хоть толику любви и внимания.
А эта девочка, ее тезка, Олеся? Узнала ли она впоследствии в знаменитом артисте своего безмолвного воздыхателя? Пожалела ли о том, что не удостоила его когда-то своим вниманием? Или даже не вспомнила, не соотнесла, не обратила внимания?
– Если бы ты задержалась в нашей школе еще на год! – мечтательно произнес Женя. – Потом-то я понемногу выправился. Стал ходить в театральную студию. К концу девятого класса со мной уже можно было иметь дело. Но ты-то была уже далеко…
– Жалко, – легко согласилась Олеся. – Если бы я знала, что нравлюсь тебе… Может, с тобой и в восьмом классе можно было иметь дело.
– А я ведь собирался простоять ночь под твоими окнами! – воскликнул Евгений и заулыбался радостно, как будто вспомнил о чем-то необыкновенно приятном. – Да-а, на самом деле! Но это у меня не получилось.
– Почему? – огорчилась вдруг она.
Евгений выдержал паузу и начал рассказывать:
– Я поздно вечером отправился в военный городок, отыскал дом, в котором селили военных с семьями. Квартиры я не знал. Выбрал окно, такое симпатичное, с белыми занавесочками. Я решил, что ты непременно живешь за этими занавесочками. Стал прохаживаться по дорожке за полисадником и ждать утра. А родителей я, разумеется, в планы свои забыл посвятить. Через два часа появилась мама, не понимаю, как она меня разыскала. Для начала отвесила мне оплеуху, а потом велела идти домой. Я категорически отказался. Через полчаса уговоров мать ушла. А еще через час появился отец с палаткой. Эту палатку он использовал, когда в наш город приезжал на гастроли какой-нибудь столичный театр и надо было с ночи занимать очередь в кассу. Я поинтересовался, зачем он пришел. А папа ответил, что мать сходит с ума, боится, что меня изобьют какие-нибудь хулиганы. Чтобы спасти мать от безумия, отец взял палатку и отправился меня охранять. Я стал умолять его прекратить надо мной издеваться, уйти домой. А отец мой был человеком невероятной доброты и кротости. Для него издеваться над человеком было так же немыслимо, как и убить его. Но и несгибаем он был в то же время. Он так вот палец приложил к губам и сказал мне полушепотом: "Тише, сына, людей разбудишь. Делай, что задумал, а я пойду палатку ставить". И разбил стоянку за ближайшим кустом. Боже, каким идиотом я себя почувствовал! Походил еще часа два, уже совершенно деморализованный. А потом вдруг представил картинку: выглядываешь ты утром в окно, там стою я, а в десяти шагах – желто-голубая палатка и рядом с ней мой папаша в рваных трениках делает дыхательную гимнастику по системе Стрельниковой. И поскорее убежал домой.
Олеся смеялась. Смех так и рвался из ее груди, не давая вздохнуть, вгоняя в краску и заливая слезами щеки. Она вдруг так отчетливо увидела все это: и палисадник рядом с двухэтажным кирпичным бараком, и палатку между кустов сирени. Из-за белой занавески она глядит во двор и хохочет над нелепой фигурой своей очередной жертвы. Потом падает на кровать, ставит себе на живот громоздкий телефон и начинает названивать своим подружкам, чтобы и они посмеялись вместе с ней над дурачком-одноклассником.
"Остановись! – в какой-то момент приказала себе Олеся. – Ты не можешь этого помнить, потому что тебя там не было и быть не могло! И между прочим, никто никогда не стоял под твоими окнами! Может, только Саша Баранов".
Но наваждение не исчезало, подкидывая памяти новые картинки той ночи в Воронеже. Лишь усилием воли Олеся перестала смеяться и виновато посмотрела на Женю. Казалось, он был доволен, что сумел ее развеселить. В его улыбке, такой знакомой, разрекламированной тысячами изданий, совсем не было обиды. Когда она примолкла, он продолжил рассказ:
– Наутро я проснулся и решил, что все кончено. Мне показалось, что после такого позора любовь к тебе просто обязана испариться. Я прислушался к себе и обнаружил в душе своей мир и покой. Я так обрадовался этому, что даже начал распевать в голос какую-то песню. Родители уже ушли на работу, я решил по такому случаю устроить себе маленький праздник и завалился с книгой в постель. Я же был отличник, мог себе позволить один-то раз не пойти в школу! Немного почитал, потом уснул. Проснулся я ближе к полудню от какого-то странного беспокойства. Сердце мое словно сжали железные щипцы. Я решил, что меня терзают муки совести за прогул. Вскочил, за две минуты оделся и побежал в школу, чтобы успеть хотя бы на последний урок. Но когда вбежал в школу, техничка уже жала на кнопку звонка. Я поднялся на второй этаж, но зайти в класс не посмел – учительница химии такие вещи не прощала. От греха подальше я укрылся в соседнем крыле школы. Оттуда через большие окна коридора я видел наш класс. Была лабораторная, ты возилась с какими-то пробирками. Я мог видеть только твою спину и профиль, когда ты поворачивалась к соседке по парте. И вдруг я понял, что любовь никуда не испарилась – она возросла. Я был готов столетие простоять в этом коридоре. Чтобы через два окна и двадцать метров школьного дворика видеть твою спину. Вот когда мне показалось, что я понял все о любви!
– А потом я уехала, – шепотом проговорила Олеся.
– Да, всего лишь через месяц.
Помолчали немного, Олеся машинально продолжала потягивать апельсиновый сок, невесть когда возникший перед ней. Голова ее слегка закружилась, будто сок в бокале и вовсе обратился вином.
– Как теперь твоя фамилия? – вдруг спросил Женя.
– Тарасова, – проговорила Олеся, едва не поперхнувшись соком.
– Ты замужем? – спросил он и стал смотреть куда-то в сторону.
– Нет, – тоненьким голосом ответила она и прибавила, поколебавшись: – Я в разводе.
– Ясное дело, что развелась. Я ведь помню твою девичью фамилию – Марченко.
Олеся ощутила, как снова начинает пылать ее едва остывшее лицо. К счастью, в этот момент у ее спутника зазвонил телефон.
Он разговаривал сперва за столом, потом, извинившись перед Олесей, отошел к противоположной стене, а чуть позднее и вовсе вышел из помещения кафе.
"Это ему женщина звонит, – грустно подумала Олеся. – Иначе зачем выходить?"
Через минуту Женя вернулся. Вид у него был печальный.
– Хотел перенести съемку, – сказал он. – Погулять с тобой по Москве. Но режиссер поклялся руки на себя наложить. Когда ты возвращаешься в Питер?
– Сегодня вечером, – ответила Олеся. – А перед этим у нас мероприятие на курсах.
Она была даже очень рада, что у него сегодня съемки и их знакомство вот-вот закончится. Хорошее не имеет привычки длиться долго. Она провела самый счастливый час в своей жизни – и довольно. Нагромоздила тонны лжи, ее не разоблачили – и ладно. Чего же еще желать? Вечер ложных воспоминаний закончен.
– Продиктуй свой телефон, – попросил Женя.
Олеся покорно перечислила цифры. Сама спрашивать его телефон не стала, давая понять, что не ждет никакого продолжения. Ей просто не терпелось уйти, остаться одной. Чтобы заново раз за разом вспоминать эту удивительную встречу.
Двенадцать часов спустя Олеся Тарасова лежала на верхней полке купейного вагона и ждала отправления, чтобы закрыть глаза и открыть их уже в Питере. Она не сомневалась, что сразу уснет, – уж очень нелегкий выдался у нее денек. Немного саднило в груди, самую малость хотелось плакать. Но привычного чувства одиночества не было и в помине. Олеся Тарасова думала об Олесе Марченко как о немного подзабытой, но любимой школьной подруге.
Она пыталась представить Олесю Марченко в школьные годы. Какая она была? Наверно, как все дети военных в ту доперестроечную эпоху, немного заносчива и высокомерна. Хорошо одевалась, была не похожа на остальных девчонок хотя бы потому, что несла на себе отпечаток других мест и нравов. За это приходилось платить отсутствием подруг, необходимостью постоянно приспосабливаться к новому коллективу. Приспосабливаться к новым учителям. Интересно, не вскружила ли ей голову непрерывная череда провинциальных поклонников? Сумела ли потом, после школы, выбрать одного единственного? Узнать бы…
Где-то в недрах дорожной сумки зазвонил и затрясся телефон. Сонная Олеся вяло порылась в вещах, поднесла его к уху и вздрогнула, услышав такой знакомый голос:
– Ты уже в пути, Леся?