– Нет, – пробормотала Олеся. Потом глянула в окно, на поплывшие мимо вокзальные постройки и поправилась: – Да, едем.
Странно, но в кафе она совсем почти не волновалась. А теперь просто зуб на зуб не попадал, слова вылетали скомканные, а Женин голос почти заглушала бешеная пульсация крови в правом ухе. Олеся переместила телефон, но ситуация не исправилась.
– А я сейчас вернулся домой и отыскал фотографию нашего класса. Помнишь, мы все фотографировались, когда собирались в поход?
"О боже!" – подумала Олеся. И снова ответила:
– Да.
Дорохов молчал. Наверно, сказал, что хотел, и теперь считал тему их знакомства исчерпанной до донышка. А может, ждал, что и Олеся ответно что-нибудь припомнит. Но у нее сейчас не было сил ломать комедию. И Олеся уже собиралась попрощаться, когда он снова заговорил:
– Знаешь, Леся, я сегодня понял одну вещь. Хочешь скажу?
– Скажи.
– Может, это звучит смешно, но я стал тем, кем стал, только по твоей милости. Я ведь и думать не думал о том, чтобы стать артистом. Родители мои мечтали, чтобы я получил серьезное высшее образование, как минимум в университете. А когда твоя семья уехала из нашего города, я стал думать: как мне отыскать тебя? Ты ведь могла оказаться в каком угодно городе. Университетское образование тут не поможет. И однажды меня посетила одна нахальная мыслишка: надо, чтобы не я тебя, а ты меня нашла. Для этого требовалось всего два условия. Во-первых, ты должна была задним числом вдруг заинтересоваться моей персоной. Во-вторых, я должен был всегда быть на виду, чтобы ты знала, где меня искать. И оба эти условия работали при одном решении: я должен стать знаменитым. О, я даже не сомневался, что при правильном подходе обнаружу в себе массу талантов. Начал писать роман, но как-то ненароком заглянул в Достоевского, сравнил – и все уничтожил. После этого пошел в Дом пионеров и записался в хор и в драмкружок. Уж что-то должно было сработать.
– Ты не продумал один момент, – сказала Олеся.
– Какой? – заволновался Женя. А может, только сыграл волнение.
– Я могла не знать о твоих чувствах. Или не знать, что ты продолжаешь любить меня. А какая нормальная девушка станет разыскивать пусть и старого знакомого, если не уверена в том, что он будет ей рад?
– Я думал об этом, – очень серьезно возразил ей Дорохов. – Я все-таки надеялся, что ты догадываешься насчет моих чувств. Но ты ведь была такая дьявольски гордая девчонка! Я решил, что в первом же фильме, в котором я снимусь, я скажу какую-нибудь кодовую фразу, которую поймешь только ты. Или уговорю режиссера назвать героиню твоим именем. Или буду в каком-нибудь эпизоде рассматривать твою фотографию. В общем, у меня было очень много идей.
– И сделал ты что-нибудь из этого? – всерьез заинтересовалась, даже приподнялась на локотках Олеся. Интересно ей будет по возвращении в Питер пересмотреть фильм с таким закодированным признанием.
– Нет, не сделал, – легко сознался Женя.
– Понятно, – пробормотала Олеся, снова опуская голову на тощую вагонную подушку.
Они проболтали еще, наверно, с полчаса. А когда распрощались, Олеся уже и думать забыла о сне. Ей хотелось спрыгнуть вниз, побежать все равно куда, выскочить в тамбур и закружиться на месте. Но внизу спала женщина с ребенком, и Олеся только ворочалась потихонечку на своей узкой койке, крутила головой и до боли сжимала кулаки.
– Господи, что же он за человек такой? – бормотала она себе под нос. – Обычные мужчины, даже напомни ты им, что однажды в ясельной группе они оконфузились, испачкав штанишки, будут все отрицать. А этот всю душу передо мной вывернул там, в кафе, так еще и перезвонил. Почему? Может, это какая-то игра для пресыщенной звезды? Может, он с самого начала разыгрывал меня? Вот разве что имя? Откуда ему знать мое имя?
"А ведь я никогда не полюбила бы его в школе, – думала она, уже проваливаясь в сон. – Не полюбила бы его и в свои двадцать, и в двадцать пять лет. А теперь мне кажется, что только такого, как он, и возможно полюбить. Большого доброго мужчину. Хотя ростом он не выше меня, все равно, я знаю, он большой и добрый мужчина".
И заснула она всего за час до того, как принялась стучать в купе растрепанная проводница, кричащая протяжным хриплым голосом:
– Прибыва-аем в город Санкт-Петербург!
Вернувшись домой, Олеся не стала звонить своей единственной подруге Марине, хотя прежде всегда спешила поделиться с ней даже самым незначительным романтическим переживанием. Она боялась, что рациональная Марина начнет высказывать предположения, которые в один миг разрушат то хрупкое счастье, что так внезапно поселилось в ее душе. Впрочем, уже к концу первого дня в Питере счастье как-то съежилось, погасло, уступив место усталой грусти и горькому разочарованию.
"И все? – думала Олеся. – Так мало? Неужели Господь отмерил мне счастья всего на сутки? Но почему, за что? Другие-то счастливы годами…"
К счастью, семинар закончился в пятницу, и ей не нужно было идти на работу. Олеся заварила себе чай с мятой и медом, на скорую руку приготовила пару бутербродов и поставила все это на тумбочку у кровати. Потом, лязгая зубами, достала из комода самое теплое ватное одеяло. Ей казалось, что после мягкой московской погоды ледяной питерский ветер проморозил ее всю насквозь. Она чувствовала себя разбитой и почти больной. Лежа в кровати, она до подбородка натянула одеяло и долго согревала ладони горячей чашкой.
А поздно вечером снова позвонил Дорохов. И счастье вернулось, окрепшее, оперившее свои хрупкие крылышки, полное до краев невероятной надежды. Женя сказал, что через десять дней приедет в Питер. Без всякого дела, просто – к ней в гости. Но всего на один день, до вечера. Больше не позволит съемочный график. Может, она постарается в этот день взять отгул на работе?
Потянулись дни ожидания, полные волнений и серьезной внутренней ломки. Олеся словно взяла обет молчания. Она почти ни с кем не разговаривала, только родителям позвонила, отчиталась о возвращении. И уж тем более не рассказывала о том, что произошло с ней в Москве.
Она до тошноты беспокоилась о том, что важного и интересного сможет сказать Дорохову при их новой встрече. Ну ладно, всю первую встречу они посвятили воспоминаниям о школьных годах. Но что дальше? Она даже отыскала на полке знаменитую книгу Бояджиева о театре и попыталась ее проштудировать. Мысль, что люди знаменитые, в сущности, общаются так же, как люди обыкновенные, приходила ей в голову, но как-то не могла там зацепиться. Ей казалось, что с такими, как Дорохов, непременно надо говорить о чем-то значительном, важном.
Потом ей пришло в голову, что она сможет показать Жене свои любимые места в Питере, и теперь часами бродила по городу, проговаривая про себя целые монологи.
Ей хотелось вывернуть себя наизнанку, освободиться от всей грязи, что накопилась за прожитую жизнь, от пошлости, прилипшей с годами, от всех тяжелых, гадких мыслей, что тяжелым грузом лежали на сердце. Ей хотелось снова стать ребенком. Еще точнее: ей хотелось стать той Олесей, которую много лет назад полюбил ученик воронежской средней школы. Но при этом отдать этому образу все то прекрасное, что было в самой Олесе в ее шестнадцать лет. Потому что Олеся Тарасова даже не сомневалась, что была в свои юные годы куда лучше надменной и холодной Олеси Марченко.
Женя прилетел во вторник. В аэропорту его встречала Олеся и еще один человек, представленный ей как администратор одного из питерских театров. Звали его Валерий, и из всех встречающих он сразу выделялся своей неимоверной толщиной, лысой головой и ямочками на щеках. Он галантно поклонился Олесе, по-дружески постучал Жене по спине своей стокилограммовой дланью и распорядился:
– Бегом в машину, пока журналюшки не налетели!
И они, как маленькие дети, наперегонки бросились через зал ожидания. Правда, узнать Женю в темных очках было бы мудрено. Обыкновенный мужчина средних лет, с типично русским лицом. В машине он первым делом достал из внутреннего кармана упакованную в целлофан черно-белую фотографию. И без слов, улыбаясь одними губами, протянул ее Олесе. Ее немедленно бросило в жар, и трясущимися руками она поднесла фотографию к самому лицу, словно хотела спрятаться за ней.
Собственно, фотографий оказалось даже две. На одной стояли тесной кучкой человек восемь подростков, в основном мужского пола. Небрежно одетые в куртки из плащовки, у ног валяются раздутые рюкзаки из грубой серой ткани. И на их фоне она – королева. Тоненькая девочка со светлыми локонами до плеч. Широкий обруч фиксирует волну волос над высоким чистым лбом. На девочке свитер с крупными узорами, обтягивающие черные джинсики, и рюкзак у ее ног настоящий, импортный, из непромокаемого материала. Двухцветный, хотя этого и не видно на фотографии.
Молча, закусив губу и с трудом переводя дух, разглядывала Олеся снимок. Смотрела, сравнивала. Надо же, она всегда стеснялась своего слишком высокого лба и со школьной поры ходит с челкой до бровей. А оказывается, как пошел бы ей обруч с этой пушистой волной надо лбом. Может, нужно было попробовать? Хотя откуда в те годы у нее взялся бы такой обруч? В магазинах тогда лежали только обручи из жесткой пластмассы, они, как тиски, сковывали голову, давили на виски. Ах, если бы у нее в детстве были такие красивые вещи, как у этой Марченко! Наверно, она тоже стала бы королевой школы или хотя бы класса. Уж самооценка наверняка бы повысилась.
На втором снимке была запечатлена часть какого-то класса, совершенно обычного, с таблицами на стене и хиреющими цветами на подоконнике. Олесе даже показалось на мгновение, что это – ее собственный класс. За партами, склонившись над тетрадками, безучастно застыли ученики. И только она, эта Олеся Марченко, вскинула свою хорошенькую пушистую головку и смотрела, задорно улыбаясь, прямо в объектив. В тощем парнишке, уткнувшемся рядом с ней глазами в парту, Олеся узнала Женю и спросила удивленно:
– Выходит, мы с тобой сидели за одной партой?
– Ты даже это забыла? – засмеялся он. – Ты пересела ко мне тогда, когда поняла, что у меня можно списать, особенно на алгебре. Ты ведь совсем не имела склонности к точным наукам, Лесенька.
– Но разве можно было самовольно пересаживаться?
– О, ты всегда умела настоять на своем. Помнится, ты сказала классной руководительнице, что у тебя плохое зрение и что ты можешь видеть доску только с первой парты в среднем ряду. И она тут же начала подыскивать тебе местечко. Она ведь уже успела попасть под твое обаяние. Я ей был нужен впереди как отличник, на случай комиссий. А вот соседа моего сослали на камчатку. Он был просто счастлив. Я – тоже. Ненадолго.
– Почему же?
– Ну, не совсем же я был идиотом. Я с самого начала понимал, что твой переезд за мою парту вызван лишь соображениями твоей собственной выгоды. И это было не слишком-то приятно.
– Так мы почти год сидели за одной партой и не дружили даже чуть-чуть? Ну, хоть на уровне болтовни на переменах, провожаний домой, приглашений в гости? – в отчаянии допытывалась Олеся.
– Увы, со звонком на перемену я переставал для тебя существовать. Хотя нет, вру: перед контрольными ты кормила меня бутербродами с красной рыбой и копченой колбасой. Я такого в ту пору даже не пробовал.
Олеся опустила глаза. Ей было стыдно за Олесю Марченко и еще больше – за саму себя.
И понеслись вскачь, подгоняя и затмевая друг друга разнообразными впечатлениями, эти невообразимо счастливые, волшебные дни: дни Жениных наездов и дни ожидания, ничуть не менее счастливые и волшебные. Евгения всегда встречал администратор Валера, иногда возил сам, иногда уступал машину Дорохову. Так было в день, когда они поехали в Выборг. Выступать гидом Олесе почти не пришлось: в Выборге Женя снимался в фильме и знал превосходно и Питер, и все его окрестности. Скучно им не бывало. Женя рассказывал Олесе о том, как начиналась его актерская карьера, как, разочаровавшись распределением в Воронежский ТЮЗ, он на едином порыве махнул в Москву. И как сутки напролет дежурил у любимого театра, дожидаясь появления его прославленного режиссера.
– … И через двое суток я увидел, как он припарковался у бортика и идет по дорожке к служебному входу. Я бросился к нему наперерез, схватил за руку, – а сказать ничего не могу, только глаза таращу и рот разеваю. Он перепугался, должно быть, принял меня за маньяка, который охотится на знаменитостей. Спрашивает вкрадчивым голосом: "Кто вы такой?"
А я мычу, одну руку засунул в карман штанов, а другой продолжаю его крепко держать. Он дернулся, повторил вопрос, а сам не спускает глаз с моей руки, ждет, чего я там из кармана достану. Тут происходящее заметил вахтер театра, молодой парень, прибежал с поста и мигом заломил мне руку. Ту, которой я держал режиссера, а другую я все-таки достал, бледный от боли, и простер к режиссеру свой диплом об окончании актерского училища. Тут он посмеялся, велел меня отпустить и даже пригласил в свой кабинет, чтобы я мог привести себя в порядок и, в виде исключения, что-нибудь ему показать. А потом предложил мне роль крестьянина в своем новом спектакле.
Что было дальше, Олеся знала из газет. Что уже тогда знаменитый режиссер задумался о новой трактовке Гамлета. В своем воображении он рисовал принца этаким провинциалом, с детства отправленным подальше от дворца, чтобы не путался под ногами и не мешал родителям править и повелевать. Достигнув совершеннолетия, он вернулся во дворец, но так и не смог понять, почему воспитали его по одним правилам, а жить велят совсем по другим. В мальчишке, напавшем на него перед входом в театр, режиссер как-то сразу увидал своего живущего невпопад Гамлета.
Но еще прежде другой режиссер, из мира кино, случайно наткнулся на Женину фотографию в актерской базе "Мосфильма" и пригласил его на пробы. Для нового фильма ему требовалось юное незамыленное лицо. Фильм стал знаменитым, он рассказал всему миру о том, что терзает и радует молодых людей в новой России.
Олесю удивляло, что свой успех Женя вовсе не считал делом предрешенным, а, наоборот, постоянно списывал на случайность, на то, как "звезды сошлись". Словно стыдился, что сумел, начав с самого низкого старта, так многого достичь. Это и радовало ее, и как-то пугало, как будто в отсутствие непоколебимой уверенности в себе она чутким женским взглядом прозревала залог неминуемого падения.
Сама Олеся тоже рассказывала о себе, об учебе в университете, о работе, что греха таить, не слишком любимой. Но приходилось врать, все время держать в голове, что у нее был муж и что ее отец – бывший военный. Удивительно быстро Олеся к этому привыкла, ложь слетала с ее губ легко и непринужденно, особенно когда она рассказывала забавные истории о разных школах, в которых ей якобы пришлось учиться. Рассказывала о тамошних ухажерах и, чтобы польстить Жене, высмеивала их недостатки и смешные черты.
– А ты изменилась, – сказал ей однажды Женя.
Олеся ощутила уже привычную слабость в ногах и произнесла с бледной улыбкой:
– Я знаю, постарела…
– Это я постарел, – перебил ее Женя. – Ты только стала еще красивее. Но у тебя изменились глаза.
"Сейчас совру про контактные линзы", – подумала Олеся и спросила:
– А что глаза?
– У тебя в те годы были удивительные глаза, прозрачные, словно покрытые коркой льда. Однажды ты отвечала у доски, а я все смотрел в твои глаза и вдруг подумал, что ты могла бы сыграть Снежную королеву. Потом сообразил, что королева – взрослая тетка, а ты – девочка. И тогда я начал сочинять историю про детство Снежной королевы. Я тогда вообще постоянно что-то сочинял, и чаще всего – про тебя. У меня получилось, что Снежная королева прежде была такой же девочкой, как Герда, и у нее тоже похитили брата. Она пошла его искать, но поиски ее сложились не по-сказочному, а по правде, а я тогда очень уважал эту правду жизни, презирал все, в чем, на мой взгляд, ее не было. И в царство снега она пришла такой злой и обиженной, что немедленно сменила на посту прежнюю, престарелую королеву.
– Я уже поняла, что была в те годы ужасной злюкой и стервой, – себе под нос пробормотала Олеся, делая обиженное лицо.
– Да не была ты злюкой! Ты просто еще не успела подобреть, – уверенно произнес Дорохов, как будто для человека добреть с возрастом – дело совершенно естественное и неотвратимое.
Олеся только вздохнула мысленно над его наивностью и проговорила негромко:
– А разве можно подобреть? Я думала, можно только озлобиться.
– Ну, я же перестал быть жадным и нелюдимым. Вот и ты изменилась. И глаза у тебя совсем другие стали, и иногда в них даже прыгают солнечные зайчики, – оптимистично изрек Дорохов и прижал ее к себе. Но не поцеловал, как с замиранием сердца ожидала Олеся, а просто долго вглядывался в ее лицо, словно проводил ему строгую ревизию. И от этого взгляда рвалось на части от счастья и тревоги Олесино сердце.
Все оборвалось быстро и разом. Однажды Женя просто не прилетел в назначенный срок. Не оказалось в зале ожидания и толстого Валерия.
"Не сходить с ума! – приказала себе Олеся. – Он задержался по делу и прилетит позднее. Или позвонит и скажет, что наша встреча переносится на другой день".
И на всякий случай осталась ждать следующего самолета из Москвы. Потом еще и еще одного. У нее просто не было сил подняться с дощатого сидения и спуститься вниз, к автобусу. Почти через два часа ожидания она решилась позвонить сама. Очень долго в трубке раздавались лишь бесконечные гудки. Потом вдруг ответил женский, слегка задыхающийся голос:
– Да, кто это?
И Олеся немедленно отключилась. Внутри ее образовалась космическая пустота. Было ясно, что все кончено. Она вышла из здания аэропорта, машинально влезла в переполненную маршрутку и поехала домой.
Родная квартира показалась глухой и холодной. Женин портрет со стены смотрел как-то уклончиво и виновато, и Олеся старалась не встречаться с ним взглядом. Она легла на диван, закрыла голову подушкой и стала ждать, когда новое разочарование выйдет из нее по капле, как вода из губки. Через пару часов терзаний она уснула и проснулась от трели домашнего телефона.
"Женя? – молнией мелькнуло в голове. – Но он обычно звонил на мобильный. Знает ли он вообще этот номер? А вдруг что-то случилось с его мобильником, и он сумел отыскать меня по городскому?"
Она сдернула трубку и с невероятным разочарованием услышала в ней голос Марины, своей полузабытой подруги, с которой в последний месяц так и не нашла времени созвониться.
– Олесь, ты спишь там, что ли? – недовольным голосом спросила Марина. – Чего трубку не берешь?
– Сплю, – вялым голосом согласилась Олеся. Ей не терпелось освободиться от подруги и вновь укрыться в забытье сна.
– А у меня для тебя горячие новости. Или ты уже смотрела сегодня информационный выпуск?
– Что, в стране переворот? – пробормотала Олеся. – Отстань, Маринка, мне это сейчас неинтересно.
– Да окстись, какой переворот? Ты слышала или нет, что с твоим случилось?
– С кем это, с каким еще моим? – пробормотала Олеся, чувствуя, как гуляет в мозгах ледяной сквозняк.