Я переживала один из самых странных периодов своей жизни. На следующий день Джи-Джи привез кучу припасов и чудные зимние вещи: брюки, свитера, куртки и прочее. А еще он привез известие, что в газетах нет ни слова о моем исчезновении и с ним никто не пытался связаться. Словом, о моем побеге никто ни гу-гу.
Когда он мне все это рассказал, у меня опять защемило сердце и на душе почему-то стало тяжело. Хотя совершенно непонятно почему. Я ведь была рада, что меня не ищут. Так ведь? Но меня, естественно, задело и не могло не задеть, что им на меня наплевать и неохота даже искать.
Да уж, все так запуталось! И вот, со всеми своими страхами и сомнениями, с тоской по Марти и Сьюзен и с душевной болью из-за маминого предательства, я провела три месяца в папином доме на Файер-Айленд.
Когда в декабре замерз залив, папа не смог сюда добраться. И даже телефон иногда бастовал и отказывался работать. И, несмотря на огонь в камине и громкую магнитофонную музыку, мне еще никогда не было так одиноко, как здесь, в царстве падающего снега за замерзшими окнами.
Я только сейчас поняла, что на самом деле еще ни разу не была по-настоящему одна. Даже в "Шато Мармон" вокруг были гостиничные корпуса, а совсем рядом вечно бурлящий бульвар Сансет. А раньше меня окружал мой маленький уютный мирок, состоящий из мамы, Триш и Джилл.
Но довольно об этом. Я могла часами ходить кругами по дому, разговаривая сама с собой. Я могла хоть на голове стоять. Я могла орать сколько душе угодно. И конечно, я много читала: романы, рассказы, биографическую литературу, - словом, все, что привозил папа. Я прочла либретто всех бродвейских пьес, поскольку нашла их на книжных полках, и так наслушалась Ромберга, Роджерса и Хаммерштейна, а также Стивена Сондхейма, что если бы приняла участие в викторине по бродвейским мюзиклам, то с легкостью смогла бы ответить на вопрос стоимостью шестьдесят четыре тысячи долларов.
Я дважды перечитала "Багровый Марди-Гра". Потом я прочла остальные книги твоей мамы, какие только были у Олли, а затем - угадай что? - заодно и твои книги тоже. Оказывается, многие взрослые увлекаются твоими книгами, и ты наверняка в курсе, хотя я, естественно, об этом не знала, пока не добралась до полки с книгами Олли.
А еще я там, на Файер-Айленд, много пила. Но пила осторожно. Мне вовсе не хотелось, чтобы папа позвонил и догадался, что я слегка навеселе, или еще хуже - застал меня в таком состоянии. И я старалась соблюдать свою норму, но выпить могла много. Я полностью опустошила папины запасы спиртного в доме. Сначала это был скотч, потом джин и, наконец, ром. Вот так я и развлекалась на Файер-Айленд, но, знаешь, самое смешное, что я пила и думала о маме. Когда я пила, слушала музыку и танцевала точь-в-точь, как когда-то мама, то начинала лучше ее понимать.
Мое самое раннее воспоминание - это мама, танцующая босиком, со стаканом в руке, в нашей римской квартире под пластинку Диксиленда "Подмосковные вечера". Но, возвращаясь к своему грустному повествованию, хочу сказать, что мне было чертовски тяжело. Понимаешь, я была совершенно одна, словно в одиночном заключении, и в голову лезли всякие непрошеные мысли.
Между тем папа сообщал, что в светской хронике писали, что мама с Марти словно два голубка, и никто, абсолютно никто не звонил ему с Западного побережья.
"А ты думала, что они будут спрашивать меня, не видел ли я тебя", - сказал мне папа, но, увидев выражение моего лица, тотчас же замолчал. "Да ладно тебе, мы же сами не хотели, чтобы они меня искали", - напомнила я ему.
Затем папе позвонил разъяренный Блэр Саквелл. По словам Блэра, он всего лишь хотел послать мне подарок на Рождество, но так и не сумел пробиться к Бонни, а эта свинья Морески не соизволил дать ему адрес школы в Швейцарии. "И как это называется?! - возмущался Блэр. - Каждый год я посылал Белинде милый пустячок. Меховую шапку, перчатки на меху, ну всякое такое. Они что, совсем спятили? Они мне только и твердят, что она не приедет домой на каникулы, а адрес школы дать не могут". "Похоже, что так, - отвечал папа. - Потому что мне они тоже адреса не дают".
К Рождеству я уже дошла до точки.
В Нью-Йорке бушевала снежная буря, залив замерз, телефон не работал. Целых пять дней у меня не было никаких известий от папы.
В рождественский сочельник я растопила камин. Я лежала на медвежьей шкуре перед огнем и вспоминала все сочельники, проведенные в Европе, полночную мессу в Париже, звон колоколов в деревушке на Сент-Эспри. Мне было плохо, как никогда. Самые мрачные часы моей жизни. Я не знала, для чего мне жить дальше.
И кто бы вы думали постучал в мою дверь в восемь вечера? Конечно, мой дорогой папочка! Причем с полными руками подарков. Он нанял джип, чтобы попасть в дальний конец острова, а потом еще шел по деревянному настилу под пронизывающим декабрьским ветром к нашему домику.
Я, наверное, до конца своих дней буду благодарна папе за то, что приехал в тот день на Файер-Айленд. Он показался мне таким красивым! На нем была белая лыжная шапочка, его лицо разрумянилось от холодного воздуха, а когда он прижал меня к себе, то я почувствовала, как от него вкусно пахнет.
Мы вместе приготовили рождественский ужин с ветчиной, которую он привез, и всякими деликатесами, а потом до полуночи слушали рождественские гимны. Это, быть может, было лучшим Рождеством в моей жизни.
Здесь следует отметить, что после моего приезда отношения папы с Олли стали прохладнее. Я сразу это поняла. Когда я спросила папу, не будет ли Олли по нему скучать, папа помрачнел и сказал: "А пошел он к черту!" Папе до смерти надоело проводить за кулисами все праздники только для того, чтобы после утренних и вечерних представлений выпить с Олли бокал вина в его тесной гримерной. Папа объяснил мне, что до моего приезда вся его жизнь вращалась вокруг Олли, и, возможно, я даже оказала ему большую услугу.
Но это была пустая бравада. Я не могла не видеть, что папа глубоко несчастен. Их с Олли союз разваливался прямо на глазах.
К началу февраля я поняла, что сыта по горло Файер-Айлендом и не могу здесь оставаться ни одного лишнего дня. От мамы с Марти по-прежнему не было ни слуху ни духу. Когда папа позвонил им в канун Нового года, они навешали ему лапши на уши насчет школы в Швейцарии.
И тогда я сказала папе, что хочу снова начать жить полноценной жизнью. Я должна переехать в Нью-Йорк, снять квартиру в Виллидже и попробовать найти работу. И естественно, папа сделал все, что мог. Он нашел мне жилье, дал огромную взятку, без которой в Нью-Йорке даже чихнуть нельзя, а потом купил мне мебель и новую одежду. Наконец-то я почувствовала себя совершенно свободной, я могла бродить по улицам, могла ходить в кино и вообще вести нормальную человеческую жизнь, но в Нью-Йорке не переставая шел снег, и вообще, этот город меня до смерти пугал. Он был гораздо больше, безобразнее и опаснее всех тех мест, где мне довелось жить раньше.
Я имею в виду, что Рим - тоже опасный город, но Рим мне абсолютно понятен. А Париж вообще знаю очень хорошо. Может, я себя и обманывала, но там я чувствовала себя в безопасности. А Нью-Йорк? Я не умела играть по его правилам.
Но первые две недели дела шли неплохо. Папа водил меня на мюзиклы. Мы посетили все шоу на Бродвее. Папа привел меня в свой салон, который показался мне просто невероятным, будто я попала в другой мир.
На самом деле в глубине души папа ненавидит профессию парикмахера. Правда-правда, ненавидит. И если бы вы видели его салон в Нью-Йорке, то сразу поняли бы, что ему удалось сделать.
Это похоже на что угодно, только не на салон красоты. В помещении много темного дерева и выцветших восточных ковров. А в старинных латунных клетках сидят какаду. На стенах старые гобелены и потемневшие пейзажи, принадлежащие кисти неизвестных европейских художников. Словом, папин салон скорее напоминает закрытый мужской клуб. Но я знаю, что папа таким образом защищается, и не только от того, что он парикмахер, но и от того, что он гей.
При всей папиной мягкости и добродушии, он ненавидит себя за то, что он гей. И мужчины в его жизни, даже Олли с его театральными манерами, напоминают папин салон. Если бы папа мог, то наверняка курил бы трубку. Вот Олли, например, курит трубку.
В любом случае в папином салоне все было подлинным, за исключением, возможно, сочетания вещей. Дамам подавали чай в старинных фарфоровых гостиничных чашках на серебряных подносах, совсем как в твоем доме в Новом Орлеане. Я хочу сказать, что салон очень красивый, хотя и мрачный, причем все парикмахеры из Европы, а дамам приходится записываться за полгода вперед.
Но вот спать там было негде. Так как папа никогда там не жил. И тут он неожиданно заговорил о том, чтобы купить еще одну квартиру в том же здании, чтобы мы могли поселиться вместе. А когда он стал постоянно ночевать у меня, я поняла, что Олли Бун выгнал его из дома.
Я была раздавлена этой новостью, абсолютно раздавлена. Неужели я отравляю все вокруг и разрушаю жизнь каждого взрослого, с которым имею дело? Олли любил папочку. Я точно знаю. И папочка любил Олли. Но они расстались из-за меня. И я потом страшно мучилась. Я просто не знала, что делать. Папа притворялся, что вполне счастлив. Но он вовсе не был счастлив. Он просто-напросто злился на Олли, а еще ему мешало его упрямство.
А потом началось. В салон пришли двое мужчин, которые стали показывать другим парикмахерам мои фото и расспрашивать их, не появлялась ли я в их заведении. Папа пришел в бешенство, когда узнал обо всем. Те люди оставили номер телефона, и папа позвонил им. Он сказал, что узнал на фотографии свою дочь. Что, черт возьми, происходит?
Судя по папиным словам, мужчины, довольно скользкие личности, оказались юристами. Они напомнили папе, что у него нет никаких прав на меня. Они сказали ему, что если он только попробует вмешаться в ход их расследования, если он только посмеет обсуждать с кем бы то ни было, что я пропала, или сделает сей факт достоянием гласности, то ему грозит дорогостоящее судебное разбирательство.
- Белинда, сиди дома и не высовывайся, - велел мне папа. - И ни шагу на улицу, пока я тебе не позвоню.
И звонок не заставил себя долго ждать. На этот раз звонил Олли. Те самые юристы заглянули к нему в театр. Они сообщили ему, будто у меня психическое расстройство, я сбежала из дома, могу здорово себе навредить и Джи-Джи не вправе решать, что для меня хорошо, а что плохо. Если Олли хоть что-то увидит или услышит, то должен позвонить напрямую Марти Морески, который, кстати, был всегда большим поклонником таланта Олли. И вообще Марти в скором времени прилетит в Нью-Йорк, чтобы обсудить возможность экранизации "Багрового Марди-Гра". По мнению Марти, этот фильм гораздо перспективнее экранизации "Долли Роуз".
Чушь собачья! Откуда у Марти время летать в Нью-Йорк ради сделки по какому-то там фильму?! Нет, то была скрытая угроза. И Олли это прекрасно понимал. И я тоже это прекрасно понимала.
- Послушай меня, моя дорогая, - произнес Олли самым что ни на есть театральным голосом. - Я люблю Джи-Джи. И если уж быть до конца откровенным, я не могу жить без него. Мой маленький эксперимент попробовать обойтись без Джи-Джи не удался. Это оказалось выше наших сил. Но те люди буквально ходят за Джи-Джи по пятам. Возможно, они уже в курсе, что он тебя видел. Бога ради, Белинда, не навязывай мне подобную роль. Я еще ни разу в жизни ни в одной из моих постановок не исполнял роль негодяя.
Итак, до свидания, Нью-Йорк!
Ну и куда может податься сбежавший из дома ребенок? Куда может податься ребенок, которому смертельно надоели снег, ледяной ветер и грязь Нью-Йорка? И что это за рай такой для уличных детей, где на тебя не наезжают полицейские просто потому, что сиротские приюты уже переполнены?
Я немедленно позвонила в аэропорт. Ближайший рейс был на Сан-Франциско, вылет из аэропорта Кеннеди через два часа. Я собрала дорожную сумку, пересчитала деньги, отказалась от телефона и коммунальных услуг и рванула из Нью-Йорка.
Я позвонила папе перед самой посадкой. Папа ужасно расстроился. Юристы, или кем бы они ни были, заглянули к Олли в Сохо. Они опросили соседей. Но когда я сказала папе, что я в аэропорту и у меня только пять минут, он совсем расклеился.
Я еще никогда не видела папу плачущим. Но сейчас он действительно расплакался в трубку.
Он сказал, что немедленно приедет и я должна его подождать. Мы вместе вернемся в Европу, и плевать ему на все. Он никогда не простит Олли того дурацкого звонка. И на салон ему тоже плевать. Папа разваливался на куски прямо на глазах.
- Перестань, папочка! Не надо! - попыталась я его успокоить. - Ты рискуешь гораздо больше, чем Олли Бун. Я тебе обязательно позвоню. Обещаю. И даже не знаю, как тебя благодарить за все, что ты для меня сделал. Передай Олли, что я уехала. Сделай это за меня. - И тут я не выдержала и заплакала. Самолет вот-вот должен был взлететь, и времени у меня осталось только на то, чтобы сказать: - Папа, я люблю тебя!
Сан-Франциско превзошел мои самые смелые фантазии.
Возможно, все выглядело бы несколько по-другому, если бы я приехала прямо из Европы, с живописных улиц Парижа или Рима. Но после зимнего Нью-Йорка Сан-Франциско показался мне самым красивым городом на земле.
Я только что брела по снегу на пронизывающем ветру - и вот уже гуляю по тихим солнечным улочкам, застроенным викторианскими особняками. Я даже проехалась на трамвае до залива, а еще прогулялась по тенистому парку "Золотые ворота".
Я и не знала, что в Америке есть подобные города. По сравнению с ним Лос-Анджелес, с его пыльными улицами, выглядел просто по-дурацки, а Даллас, с его башнями и автотрассами, - холодным и бездушным.
Здесь в первый же день нашлись ребята, готовые мне помочь. Я получила комнату в общей квартире на Пейдж-стрит. Мне казалось, что в Сан-Франциско со мной не может случиться ничего дурного, и я тут же стала искать пути изготовления фальшивого удостоверения личности. Я шлялась по Хейт-стрит в надежде встретить бродяжек вроде себя и фланировала по Полк-стрит с двумя работавшими по вызову геями, с которыми успела подружиться.
В первый же субботний вечер мы, прихватив бутылочку вина, отправились на вечеринку в Виста-Пойнт. Небо было ясным и безоблачным, на синей воде едва заметно покачивались маленькие парусные лодки, а город вдали казался белоснежным. Можешь себе представить, какое все это произвело на меня впечатление? Даже окутавший город туман больше походил на белый дымок вокруг сияющих башен Золотых ворот.
Но, как ты сам знаешь, все хорошее когда-то кончается. Три недели спустя я чуть было не стала жертвой ограбления. Какой-то парень напал на меня в подъезде и попытался вырвать сумку. Но я вцепилась в нее обеими руками и принялась орать как резаная. И слава богу, он убежал. Ведь в сумочке лежали все мои дорожные чеки. Я так испугалась, что спрятала чеки от греха подальше под половицами.
Затем там же, на Пейдж-стрит, этажом выше произошла жестокая разборка. Я хочу сказать, наркоманы разнесли на мелкие кусочки все имущество живших там ребят. Они перевернули мебель, вытряхнув наружу содержимое шкафов, выдернули провода из телевизора, в клочья разодрали ковры, выломали замки из дверей, а потом надели наручники на обитателей квартиры и куда-то увели, так что больше мы их уже не видели.
Но, несмотря на такие жестокие жизненные уроки, я не утратила решимости идти своим путем. Но мне необходимо было вновь вспомнить, кто я такая, и тогда я отправилась в букинистический магазин за журналами, где говорилось о моей маме. Я даже купила видеозаписи ее старых фильмов. А потом мне улыбнулась удача, и я увидела объявление в журнале, где предлагалось заказать любой фильм, даже не вышедший на экраны в Штатах. Я заказала "Конец игры" и получила кассету. У меня, конечно, не было видеомагнитофона, и я не имела возможности посмотреть фильмы. Но это не имело значения. Я их получила. Теперь у меня была с собой частица моего прошлого, которое останется со мной, даже если я сотру все следы, чтобы никто не догадался, кто я такая.
Шатаясь по улицам, я хорошо усвоила еще одну вещь. Девочка на улице и парень на улице - две большие разницы. У девочки на улице нет будущего. Они могут забеременеть, могут подсесть на наркотики, могут стать проститутками. Их обманывают парни, с которыми они встречаются. Они обстирывают и обслуживают какого-нибудь рок-музыканта без гроша в кармане, а потом тот вышвыривает их на улицу. Парням везет немного больше. Голубые, с которыми они спят за деньги, возят их в разные хорошие места. Гомосексуалисты всегда вносят элемент романтики в подобные отношения. И парни могут воспользоваться своими сексуальными партнерами как ступенькой наверх, в другой мир.
Я много думала и пыталась понять, почему так происходит. Почему улица перемалывает девочек, а парням удается выкарабкаться? Почему девочки теряют, а парни находят? Естественно, не все парни были такими уж умными. Им приходилось держать язык за зубами, и их тоже вводил в заблуждение фальшивый блеск уличных приключений. Но парни обладали определенной степенью свободы, которой у девочек не было.
Как бы то ни было, я решала вести себя так же, как уличные мальчишки, а именно: смотреть на себя как на достаточно привлекательный объект внимания со стороны других людей.
А потом я обнаружила еще кое-что. Если сменить одежду уличного панка на форму ученицы католической школы, которую можно было купить в магазине подержанных вещей на Хейт-стрит, и смыть вызывающий макияж, то к тебе будут хорошо относиться в респектабельных местах. Я имею в виду, что иногда ходила позавтракать, например, в "Стэнфорд-корт" или "Фэйрмонт". Мне необходимо было хоть на время приобщиться к миру, который покинула. Я всего-навсего заказывала себе вкусную еду, читала "Вэрайети" и пила кофе, но мне было хорошо и спокойно просто сидеть в ресторане или в холле гостиницы и чувствовать себя в безопасности. И по такому случаю я всегда надевала форму ученицы католической школы. По большим магазинам я тоже ходила в школьной форме. Девочка из состоятельной семьи - такой была моя легенда.
А потом в один прекрасный день я открыла газету и увидела твое фото, а еще объявление о встрече с читателями. Даже если бы Олли постоянно не твердил о "Багровом Марди-Гра", я вряд ли пропустила бы объявление. В детстве я прочла все твои книги.
Но здесь определенную роль все же сыграло то, что на Файер-Айленд я нашла твои старые книги и, конечно же, "Багровый Марди-Гра". И мне стало любопытно. Захотелось на тебя посмотреть. И я решила подклеить тебя так, как всегда клеят клиентов мои друзья гомосексуалисты: установить зрительный контакт и завлечь, - словом, сам знаешь.
Обнаружив, что ты весьма привлекателен и не прочь со мной пофлиртовать, я пошла дальше. Я услышала, что ты собираешься на званый вечер в "Сен-Франсе". Тогда я купила книгу и подкараулила тебя в холле отеля.