- Ладно, в Париже ей все удалось, потому что она была хозяйкой того салона, - продолжил Джи-Джи. - Знаешь, она тогда мне его отдала, но не стала записывать на мое имя. Ну а салон Джи-Джи в Нью-Йорке - это моя квартира. И единственное, что действительно имеет значение, - книга записи клиентов.
Когда я поняла, что она действительно выжила его из Парижа, то ужасно расстроилась. Но папочка был таким милым и так рад меня видеть! Мы с ним всю дорогу целовались и обнимались, совсем как в Каннах. Да и выглядел он просто замечательно - с головы до ног, - а может, я все же была слегка пристрастна, потому что именно от него унаследовала эти голубые глаза и эти белокурые волосы.
Хотя, положа руку на сердце, нельзя не признать, что Джи-Джи любят все. Ведь он такой добрый и такой милый!
Лофт Олли словно сошел со страниц журнала. Бывшая фабрика, переделанная под жилье, с бесчисленными позолоченными трубами и подпорками и бесконечными деревянными полами. Комнаты были устланы самыми разнообразными коврами и обставлены предметами антиквариата, которые освещались точечными светильниками. Стены, казалось, нужны были только для того, чтобы вешать на них картины, зеркала или то и другое вместе. Мы уселись напротив друг друга на обитые парчой диваны возле камина.
- А теперь расскажи мне все по порядку, - попросил папа.
Как я уже упоминала, за прошедшие месяцы я не нашла никого, с кем могла бы поговорить. И вообще не в моем характере делиться своими переживаниями. И что я могла рассказать?! Что мама у меня пьющая, сидящая на таблетках и склонная к самоубийству?! И вот моя жизнь, но о ней не стоит распространяться. Но сейчас я начала говорить, и меня будто прорвало.
Господи, какая крестная мука переживать все заново, мысленно возвращаться в Канны и Беверли-Хиллз, пытаться воссоздать целостную картину! Но остановиться я уже не могла.
И вот так, запинаясь, оговариваясь, захлебываясь от рыданий и оглядываясь на прошлое, я сумела посмотреть на вещи совершенно с другой стороны. И картина получилась довольно безобразной. Но я даже передать не могу, как тяжело мне было выкладывать все начистоту, поскольку это было противно моей натуре.
Здесь я хочу объяснить, что, сколько себя помню, я постоянно врала. Врала обслуге в отелях, докторам, репортерам. И конечно же, мы не сговариваясь врали маме. "Пойди и скажи маме, что она выглядит великолепно", - говорил мне дядя Дэрил перед пресс-конференцией в Далласе, хотя на самом деле маму всю трясло, выглядела она ужасно и даже толстый слой косметики не мог скрыть похмельные мешки под глазами. "Скажи маме, что она может не волноваться, тебе не хочется больше ходить в школу и ты останешься с ней на Сент-Эспри". Или: "Только не надо говорить об аварии, только не надо говорить о ее пристрастии к алкоголю, только не надо говорить о репортерах, только не надо говорить о фильме, и тогда все будет очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо".
Ложь, всегда одна сплошная ложь. Но о чем думала я сама? Обрывки, отдельные фрагменты, которые я никогда не пыталась состыковать. И вот сейчас, рассказав эту печальную историю своему дорогому папочке, я наконец поняла, что обрываю последние нити, связывающие меня с мамой.
Когда я пишу данные строки, то уже во второй раз пытаюсь представить правдивый и непредвзятый взгляд на имевшие место события, и мне отнюдь не легче оттого, что я сейчас одна в пустой комнате за тысячи миль от тебя.
Как бы то ни было, Джи-Джи не стал мучить меня вопросами. Он просто сидел и слушал, а когда я закончила, сказал:
- Ненавижу твоего Марти. Всеми фибрами души ненавижу.
- Нет, папочка, ты не понимаешь, - произнесла я, умоляя его поверить мне, что Марти действительно меня любил и сам не ожидал подобного поворота событий.
- Когда я увидел его, то принял за арабского бандита, - заметил Джи-Джи. - Решил, что он хочет угнать ту яхту в Каннах. Ненавижу его. Хотя ладно, ты ведь говоришь, что он любит тебя. Я вполне могу поверить, что тип вроде него вполне способен тебя полюбить. Но не потому, что он такой, а потому, что тебя невозможно не любить.
- Вот в том-то и дело, папочка. Я не могу осуществить свою угрозу. Я ни слова не скажу полиции о Марти. И похоже, мама это знает. Так что мне остается только залечь на дно.
- Может быть, она знает, а может быть, и нет. И даже если она поймет, что ты блефуешь, у тебя еще есть парочка козырей в рукаве. Твоя история - настоящая бомба. И она в курсе. Она всегда в курсе того, что на самом деле происходит.
Его слова несколько озадачили меня. Тоже мне бомба! И я жутко боялась ответных действий со стороны мамы. Возможно, она и не сможет развалить папин бизнес, но как насчет права опекунства? Здесь, в Нью-Йорке, я так же, как и в Калифорнии, считалась несовершеннолетней. А вдруг она обвинит папу в укрывании сбежавшего из дома ребенка или в чем-то подобном?
Олли вернулся домой уже ближе к полуночи. Он явно хотел полностью отключиться от театра, а потому был в джинсах и пуловере. Папа приготовил ужин, и мы ели, сидя на подушках, за круглым столиком перед камином. А потом Джи-Джи настоял на том, чтобы мы все рассказали Олли.
- Я не в силах больше об этом говорить, - ответила я.
Но Джи-Джи объяснил, что они с Олли вместе уже пять лет, что он любит Олли и Олли ни за что не проговорится.
Олли действительно такой же милый и добрый, как и папа. Хотя внешне совсем другой. Он очень высокий и жилистый. Когда-то он был танцовщиком, но сейчас, на восьмом десятке, он уже, естественно, не может танцевать. Однако Олли, со своей гривой седых волос, до сих пор выглядит весьма элегантно. Его лицо, которого не касалась рука пластического хирурга, кажется очень мудрым и понимающим. По крайней мере, мне. Ладно, наконец сдалась я. Пусть Олли тоже знает.
И папа начал рассказывать. Он старался говорить моими словами. Правда, начал он не с того, с чего начала я в своем письменном отчете, а с приезда Сьюзен на Сент-Эспри и нашей поездки в Канны.
- Вот это история! - обратился папа к Олли, который сидел, сдвинув очки на макушку, и ласково смотрел на меня.
Олли долго молчал, а потом произнес своим хорошо поставленным голосом:
- Итак, они покончили с твоим фильмом, они покончили с твоей карьерой, они покончили с твоим любовным романом.
Я не стала ему отвечать. Как я уже объясняла, мне настолько претило обсуждать маму, что я сейчас чувствовала себя нравственно опустошенной. Жалость Олли смущала меня. Не думаю, что я и дальше смогу делиться с кем-либо своими переживаниями. Я не верю разговорам в пользу бедных. От этого мне становится только хуже.
- А потом они захотели покончить с тобой, - продолжил Олли. - Швейцарская школа - это дверь туда, откуда не возвращаются. Но ты не позволила вычеркнуть себя из сценария.
- Да, полагаю, что так, - выдавила из себя я.
- Похоже, мать внезапно обнаружила в твоем лице конкурентку, и перенести это оказалось выше ее сил.
- Можешь повторить еще раз, - перебил Олли Джи-Джи. - Мать не выносит конкуренции.
- Но, мистер Бун, она ведь заранее ничего не планировала, - слабо сопротивлялась я. - Действительно не планировала. Она любит Марти, и это единственное, что она понимает.
А потом Олли произнес небольшую речь:
- Ты слишком добра к ней. И пожалуйста, зови меня Олли. А теперь позволь мне кое-что объяснить тебе насчет твоей матери, хотя я и не имею удовольствия ее знать. Но мне знаком такой тип людей. Я всю жизнь с ними сталкивался. Их все жалеют, поскольку они кажутся такими беззащитными. Но на самом деле ими движет одно лишь безмерное тщеславие, которого обычному человеку понять не дано. А беззащитность - всего лишь маскировка. Из твоих слов я понял, что и мужчина тот не слишком-то много значит для твоей матери. Нет, полагаю, что твоя мать всегда нуждалась в ограниченном круге людей. Это ты, ее подруги Триш и Джилл, а также несколько блестящих друзей. И она соблазнила Марти Морески, а потом и вышла за него замуж только тогда, когда обнаружила, что он влюблен в тебя.
Очень похоже на правду. Очень похоже на страшную правду. Но я до сих пор сохраняла остатки преданности маме, а потому такая правда причинила мне боль. И я вдруг вспомнила тот случай, когда Марти поцеловал меня в лимузине. Я вспомнила выражение маминого лица. Неужели один мимолетный поцелуй мог стать предвестником конца нашей любви?
Но я не сдавалась. Я пыталась спорить. Я объяснила Джи-Джи и Олли, что Марти заботился о маме так, как ни один мужчина до него. Я прекрасно помню маминых прежних дружков, которые требовали подать им ужин, спрашивали, где лежит их одежда, клянчили деньги на выпивку и сигареты. Мама была способна два часа стоять у плиты, чтобы угодить Леонардо Галло, а тот мог запросто швырнуть тарелку в стену. Нет, Марти стал первым мужчиной, который заботился о маме.
- Естественно, - хмыкнул Олли, - и ей вполне хватило бы одного того, что с ней нянчатся, пока ты не стала для нее угрозой.
Я согласилась с ним, но слишком уж все было некрасиво и сложно.
И тут папа сказал, что сейчас не имеет значения, с чего это Бонни так взъелась на меня, но теперь я рядом и могу жить в Нью-Йорке вместе с ним и Олли, а с Бонни он как-нибудь справится.
Олли сначала ничего не ответил, а потом, посмотрев на папу, тихо сказал:
- Все замечательно, Джи-Джи, за исключением одного маленького "но". "Юнайтед театрикалз" - мой продюсер. Они финансируют "Долли Роуз".
Папа ответил Олли грустным взглядом, но промолчал. И тогда Олли выдал еще одну речь:
- Послушай меня, моя дорогая. Я прекрасно понимаю, в каком положении ты оказалась. Когда мне было пятнадцать, я работал официантом в Гринвич-Виллидж и играл крошечные роли на сцене, если мне выпадала такая возможность. Ты уже большая девочка, и я не собираюсь кормить тебя разговорами о том, что, дескать, надо вернуться домой и позволить запихнуть себя в швейцарскую школу. Но я не хочу тебя обманывать. "Юнайтед театрикалз" - это мой первый счастливый случай за последние двадцать лет, когда я изо всех сил старался, чтобы у меня хоть что-то срослось на Бродвее. Они не только спонсируют мой мюзикл, что, кстати, отнюдь не принесет им бешеных барышей, но и собираются финансировать фильм. И я буду режиссером своего фильма, и такой шанс я не могу упустить. Они, конечно, не закроют "Долли Роуз". Не смогут. Но фильм? О нем тогда можно и не мечтать. Только одно слово твоей матери или ее мужа, который не последний человек на студии, и весь интерес к фильму тут же испарится. Никаких грубостей, никаких объяснений, просто: "Спасибо за звонок, Олли, мы с тобой обязательно свяжемся". И больше меня не будут соединять ни с Эшем Ливайном, ни с Сидни Темплтоном. Никогда.
А потом что-то такое всплыло в разговоре, что тогда показалось мне мелочью, но потом стало крайне важным. Олли Бун продолжал разглагольствовать. "Долли Роуз", конечно, достаточно красочный мюзикл, действие которого происходит в Новом Орлеане еще до Гражданской войны, одним словом, настоящее бродвейское шоу, но больше всего на свете Олли хочет поставить музыкальный фильм по роману писательницы-южанки Синтии Уокер "Багровый Марди-Гра". И угадайте, кому принадлежат права на книгу? "Юнайтед театрикалз", которая в пятидесятых уже сняла по книге художественный фильм с участием Алекса Клементайна, а затем несколько лет назад - мини-сериал. Мюзикл "Долли Роуз" вполне хорош для Бродвея, но не более того. Да и фильм вызывает определенные сомнения. Но "Багровый Марди-Гра"?! Это уже серьезно и навсегда. И фильм станет его, Олли Буна, триумфом.
Ладно, позиция Олли мне понятна, сказала я. Без обид.
Я ведь росла в обстановке натурных съемок в Европе. И понимаю, что значит не иметь поддержки. Я прекрасно помню бесконечные переговоры по телефону, споры и ругань по поводу несвоевременного прибытия фургонов с продовольствием и фургонов с гардеробом, что приводило к простаиванию камер. Я начала медленно подниматься из-за стола. Но Олли Бун меня остановил.
- Сядь на место, дорогая. Я еще не закончил, - сказал мне он. - Я честно объяснил тебе свою позицию. Ну а как насчет твоей?
- Я ухожу, Олли. Обойдусь как-нибудь без посторонней помощи. Буду работать официанткой в Гринвич-Виллидж. Вы же знаете, что я смогу. И кроме того, у меня есть немного своих денег.
- Ты что, действительно собираешься всю жизнь прятаться от полиции и частных детективов, которых пустит по следу твоя семья? Ты действительно этого хочешь?
- Конечно нет, Олли! - вмешался в разговор папа, и по его сердитому взгляду я поняла, что он страшно зол на своего друга.
Но Олли не обратил ни малейшего внимания на папин гневный выпад в его сторону. Он ободряюще похлопал папу по руке, а потом снова обратился ко мне:
- Так вот, единственное, что тебе остается, моя дорогая, - взять всю эту компанию на пушку. Нанести им упреждающий удар, причем довольно чувствительный. Скажи им, что тебе нужна свобода. Свобода здесь и сейчас. А иначе ты используешь против них свою историю, и, можешь мне поверить, потрясающую историю, причем прибегнешь к помощи не только властей, но и прессы. Но если ты так сделаешь, моя дорогая, то, будь добра, постарайся меня не засветить, поскольку я могу потерять своих спонсоров, независимо от того, кто выиграет твою маленькую войну.
На сей раз, когда я встала из-за стола, он уже не попытался усадить меня обратно. И вот что я сказала им с папой:
- Вы считаете, что это моя история. Вы считаете, что моя история - настоящая бомба. И вы советуете мне использовать мою историю. Но самое ужасное, что это не только моя история. Это и мамина история, история Сьюзен, история Марти, а я не желаю им зла и не хочу причинять им боль. Я имею в виду, что репортеры наверняка приплетут сюда "Конец игры", и тогда киностудия - гигантский монстр, перед которым вы все ползаете на брюхе, - перекроет кислород и Сьюзен. Ну как вы не можете понять, что у меня связаны руки?! Я ничего не могу сделать. У меня нет авторских прав на мою историю! Все права у задействованных в ней взрослых.
Олли отреагировал очень спокойно, а потом заявил мне, что я нетипичный случай. А я, в свою очередь, попросила объяснить, что он имеет в виду.
- На самом деле тебе ведь не нравится иметь власть над другими. Или я ошибаюсь?
- Нет, похоже, вы правы. Похоже, я всю свою жизнь видела, как люди забавлялись, используя свою власть. Мама, Галло, потом Марти и многие другие. Всех уж и не припомнишь. Мне кажется, власть портит людей. Похоже, мне больше по вкусу, когда никто ни над кем не имеет власти.
- Но, дорогая моя, такого в жизни просто не бывает, - ответил Олли. - И ты имела дело с людьми, которые самым бесстыдным образом использовали против тебя свою власть. Они прервали твою карьеру. Причем прервали ее в самый поворотный момент. И ради чего?! Ради какой-то мыльной оперы! Если ты собираешься идти своим путем, то тебе следует научиться быть жестче. Ты должна с самого начала научиться бить врага его же оружием.
К тому времени я так устала, что у меня не было больше сил сидеть с ними. Эта ночь откровений стала для меня по-настоящему суровым испытанием. И я была выжата как лимон.
Думаю, Джи-Джи это заметил. Он пошел взять мою куртку и надеть пальто.
Потом они с Олли устроили что-то вроде совещания, но я все слышала, так как в доме практически не было стен. Олли напомнил папе о том, чего ему стоило последнее судебное разбирательство с мамой. Ему пришлось уехать из Европы без гроша за душой. На что Джи-Джи ответил: дескать, подумаешь, зато в Нью-Йорке его буквально завалили предложениями продвигать продукцию.
- Для решения данного дела наша дамочка может пользоваться услугами юристов киностудии! А вот тебе каждый месяц придется выкладывать не меньше десяти тысяч!
- Олли, но это же моя дочь! - возмути лея папа. - И других детей у меня нет и не будет.
Тогда Олли окончательно взбесился. Он сказал, что последние пять лет делал все, лишь бы папа был счастлив. А папа в ответ только расхохотался.
Словом, назревал крупный скандал. Папа изо всех сил отбивался, но как-то мягко, в ему одному свойственной манере.
- Олли, ты мне не даешь даже работать, так как постоянно злишься на меня. Ты выходишь из себя, если меня нет в театре перед началом спектакля и после его окончания.
Но здесь хочу обратить твое внимание, Джереми, на то, что они даже ссорились удивительно мягко и интеллигентно, словно никогда в жизни не орали друг на друга и даже не знают, как это делается.
- Послушай, - начал Олли. - Я хочу помочь твоей дочке. Она славная девочка. Но что, по-твоему, я должен сделать?
"Как мило, - подумала я. - И он, похоже, говорит вполне искренно. И он очень умен. И конечно, прав".
А еще они напрочь забыли о мамином брате - моем дяде Дэриле, который, кстати, тоже был юристом.
Тут я услышала, как папа говорит с кем-то по телефону. Потом он подошел ко мне, накинул мне на плечи пальто - наподобие подбитого норкой плаща, - которое ему подарил Блэр Саквелл, и изложил свой план действий.
- А теперь послушай меня, Белинда, - сказал папа. - У меня есть дом на Файер-Айленд. Сейчас зима, и поблизости никто не живет. Но дом теплый, с большим камином и большим холодильником. И мы можем обеспечить тебя всем необходимым. Тебе, конечно, будет одиноко. Тебе будет немного страшно. Но там ты сможешь прятаться, пока мы не узнаем, что задумала Бонни, сообщила она в полицию или нет.
Олли был страшно расстроен. Он поцеловал меня на прощание, и мы с папой уехали в его лимузине. Остаток ночи мы занимались тем, что собирали мне вещи в дорогу. Провизию мы закупили в круглосуточных магазинах, а папа записал мои размеры, пообещав привезти мне одежду. И вот наконец, в три часа утра, мы уже ехали по спящим улицам Астории в Квинсе, направляясь из Нью-Йорка в маленький городок, где должны были сесть на паром до Файер-Айленда. И тут меня вдруг будто что-то стукнуло.
- Папочка, какой сегодня день? Седьмое ноября?
- Вот так так, Белинда! Сегодня же твой день рождения!
- Да, но что от него проку, папочка, если мне еще только шестнадцать?!
Мы чуть было не замерзли, когда переправлялись на пароме. А Файер-Айленд показался мне мрачным и неуютным. На острове не было ни одной живой души, за исключением какого-то рабочего, приехавшего на том же пароме. И когда мы шли по дощатому настилу к папиному дому, нам в спину дул кусачий ветер с Атлантики.
Но, оказавшись внутри, я сразу почувствовала облегчение. В холодильнике было полно еды, электрические батареи работали исправно, дров для камина было более чем достаточно. И телевизор показывал нормально. А еще на полках было много книг, аудио- и видеокассет. Возле камина я даже обнаружила экземпляр "Багрового Марди-Гра" с пометками Олли Буна.
Первый день я наслаждалась жизнью. Наконец-то мне удалось нормально выспаться. А ближе к вечеру я отправилась прогуляться на пирс. Я любовалась луной над черными водами океана, и на душе было хорошо и спокойно. Одиночество не пугало, а, наоборот, радовало меня. Мне казалось, будто я снова на Сент-Эспри.
Но должна сказать тебе, что радовалась я недолго.