Музыка не смолкала с утра и до полудня. Песнопения, обращенные к разным богам, звучали с небольшими перерывами одно за другим.
Часть мужчин и женщин потянулась и лес, развешивая на деревьях подарки Мазитхс, - тут были старые, покривившиеся от времени стрелы, ржавые наконечники от копий, треснутый стальной шишак, изношенная одежда, разная домашняя утварь - ничего не жалко для любимого бога.
Кто-то затянул, а остальные подхватили старинную песню:
Уо-о-о, Мазитха, бог лесов -
Это твое звание!
Лишь твое, тха, звание!
Страшен вид твоих усов
Краснопламенных,
Жгучих, пламенных.
Кроны вековых дубов
Ты к земле склоняешь,
Как траву, склоняешь.
Грозной поступью шагов
Горы содрогаешь,
Скалы сотрясаешь.
Ложа твоего покров -
Шкуры склонов столетних.
Твои стрелы - из стволов
Старых деревьев крепких,
Кизиловых, крепких.
В честь тебя дымится кровь,
Напиток богоугодный,
Тха, тебе угодный!
Мы заклали семь козлов
С шерстью снегоподобной,
С белой, снегу подобной.
Дорогих твоих даров
Бесплодные жены просят,
Чрева наполнить просят.
Сребротелый, бог из богов,
Ты знаешь, под сердцем что носят,
Витязей будущих носят.
Когда поклонники Мазитхи вышли из лесу к голой вершине Махогерсыха, они увидели человека верхом на коне, который что-то сердито кричал и, кажется, вовсе не собирался молиться, танцевать сандрак или приносить жертвы. Да и потом - где это слыхано, чтобы к самому Псатхе подъезжать верхом?!
Толпа людей, внимавших нежданному всаднику, была слегка растеряна.
- И не стыдно вам, адыги, поклоняться деревянным чуркам! - кричал, приподнимаясь на стременах, сердитый пришелец. - Ведь сколько раз объясняли вам, что нет бога, кроме аллаха, а Магомет - это его пророк, которого тоже надо чтить! Аллах, только аллах - истинный и единственный бог! Вы что, хотите остаться дикими язычниками? Почему не желаете идти за великими народами - за Турцией, например, и другими странами, которые указывают правильный путь? Не раз пожалеют неверные о том, что они не захотели стать мусульманами, - так сказано в священной книге Коране. Вам, идолопоклонникам, кумирослужителям, гореть после смерти в аду, если вовремя не одумаетесь! - Пришелец перевел дыхание, вытер пену со своих тонких синеватых губ и с новой силой обрушился на толпу:
- Забудьте своих смешных божков, они не годятся даже для детских сказок.
Вперед выступил бедно одетый старик с жиденькой седой бородой на сморщенном лице.
- Подожди, сынок, - надтреснутым, но звучным голосом сказал он. - Ты очень спешишь, наверное, потому и не спешился, когда начал говорить с людьми.
- Я не спешился, чтобы меня все видели, - незваный гость слегка смутился.
- Хорошо, хорошо, - успокоил его старик. - Так мы тебя и в самом деле лучше видим и слышим. Так вот что я хотел спросить у тебя, сидящего на коне: человек имеет соль, да еще сыр, да еще мясо, а потом ему предлагают какой-то новый, совсем не известный припас - пусть даже очень хороший, но разве должен этот человек отказаться от всего, что имел до этого? Мы не против твоего аллаха и готовы почитать нов…
- Остановись! Пи слова больше! - гневно перебил старика беспокойный гость. - Сравнивать Истинного и Всемогущего с какими-то съестными припасами! С овечьим сыром! О, аллах, велико твое долготерпение! Только мои по-детски простодушные соплеменники могли додуматься до такой ереси!
В толпе, в которой при первых словах неожиданного проповедника начал было подниматься негодующий ропот, теперь послышались смешки (ха, овечий сыр!). Люди заметили и то, с каким искренним огорчением встретил пришелец наивные слова старика, и хоть небезобидны были речи мусульманина, но что-то в них было и чуточку забавного.
- Вы должны меня слушать, - продолжал мусульманин. - Раньше я был простым тлхукотлем. Аллах помог мне перейти в сословие уорк-шаотлыхус. Но я еще стану муллой и буду тогда вне всяких званий. Даже князья не погнушаются сидеть со мной за одним столом! Я и теперь уже - еджаг, почти мулла: духовники из Крыма разъяснили мне смысл священного учения. Адильджери мое имя. Я состою в свите самого Кургоко Хатажукова и знакомлю его уорков и простых дружинников с премудростями ислама.
Всадник был неплохо одет - черная черкеска с газырями, войлочная высокая шапка с меховой опушкой понизу, на ногах - сафьяновые тляхстены, правда, сильно поношенные. Кинжал и сабля - добротные, но скромной отделки. Лицо тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и усами бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светлокарих презрительно сощуренных глаз.
Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху только что разделанного барана.
- Однако я не понимаю, - прогремел он густым и сильным басом, - почему я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый гость?
В толпе раздались одобрительные возгласы.
- Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! - И без того полнокровное лицо Адильджери стало еще краснее. - Аллах - к нему в гости! Да как ты язык свой не проглотил, богохульник!
- Никогда меня не называли богохульником, - с печальным достоинством ответил мужчина, задавший вопрос ретивому проповеднику, - и не знаю, чем я заслужил такие грубые слова, даже если они и сказаны человеком, который вдруг стал называться уорк-шао.
- Ты, ты… - задохнулся правоверный Адильджери. - С кем ты говоришь?!
- Не надо бы так, Адильджери! - послышался голос из середины толпы, и к всаднику приблизился пожилой тощий крестьянин. - Ты бы лучше по-хорошему со всеми… - говоривший очень стеснялся и смотрел куда-то вниз и в сторону.
- Э-э! Да здесь мой дядя! - то ли возмутился, то ли обрадовался мусульманин.
- Ну да, - все так же виновато пряча глаза, ответил крестьянин. - И твоя тетка тоже…
- Ах, и тетка тоже!
- Адильджери, миленький! - одна из женщин осмелилась вмешаться в споры мужчин. - Все мы рады, что ты стал таким большим человеком, но разве нельзя было остаться таким же добрым, как раньше.
- Хабала! - племянник сурово, как если бы он был намного старше, а не моложе, окликнул дядю. - Ты забыл нашу последнюю беседу? Ты, тетя, пока помолчи. Ты забыл, как соглашался со мной?! Да помолчи, женщина!
В толпе оживленно делились впечатлениями:
- Вот какие теперь племянники бывают!
- Уорк-шао!
- Еджаг…
- Такой строгий. Уашхо-каном клянусь!
- Лучше бы рассказал толком про эту турецкую еру.
Ага! И про эту самую книгу…
- Прогнать бы его отсюдова!
- Человека легко обидеть…
Испуганный Хабала на всякий случай помалкивал, а племянник уже по-настоящему разбушевался:
- Стыд и позор! Кабардинцы все еще танцуют безобразный сандрак! О, аллах, женщины обнажают грудь перед деревянным уродцем, перед вот этим, как его? Псат-ха!
- Э-э-й, люди! Послушайте, как он бессовестно бранится, - прогудел мужчина с требухой в руках. - Совесть в дороге обронил, пока сюда ехал? Псатху не трогай!
- Это я бессовестный? - взбесился Адильджери. - А ты совестный? Ну, смотри, что я сделаю с твоим Псатхой… Потом и до тебя доберусь, собакой вскормленный!
И тут произошло нечто ужасное и невероятное. Адильджери выхватил саблю, подогнал коня поближе к столбику с изваянием и несколько раз с силой рубанул по тому месту, где у Псатхи должны были быть щиколотки (если б их потрудились как следует вырезать), - полетели щепки и зашаталась фигурка деревянного божества. Еще один хороший удар - и несчастный Псатха свалился со столбика и покатился сухим поленом по сырой земле.
Толпа в ужасе замерла.
- Видали! - торжествующе возгласил Адильджери. - И так будет со вся…
Первым опомнился "богохульник" с требухой. Он широко размахнулся - и вывороченный, но еще не очищенный бараний желудок, издав смачный хлюпающий звук, залепил румяное лицо поборника ислама. И сразу же в его сторону полетели комья грязи, черпаки и чашки, а кто-то метнул, подобно аркану, гирлянду осклизлых козьих кишок, и она повисла на шее лошади. Испуганное животное встало на дыбы и понесло своего седока прочь. Всадник скрылся в лесу и возвращаться обратно, кажется, не собирался.
Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать обрядные танцы и моления.
- Не думал я, что доживу до такого страшного часа, - грустно сказал старик, который первым вступил в разговор с Адильджери. Почему он не был поражен громом на месте, а?
Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно изрек:
- Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!
Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спины своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:
- Напакостил нам тут племянник Хабалы… Вот горе!
- Хабала, ты только на нас не обижайся…
- А может, эта новая вера и вправду…
- От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!
- А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!
- Эй, вы! Не вздумайте ссориться! И без того есть о чем подумать.
- А что думать? Разве может играть музыка, когда Псатха плачет?!
- Да-а-а, Хабала! Хоть он и твой племянник…
- А про корову Ахына забыли? Подождем явления черной нашей красавицы!
- Ой, дуней! Уж этот племянник!
- Подождем явления…
- А вот подождите, подождите еще немного: скоро не в один кабардинский дом такой же самый племянник явится - и заплачет Псатха!
* * *
Адильджери, ослепленный яростью и почти до слез униженный, скакал через лес, ничего не видя перед собой. Ветви хлестали по лицу. Он бросил поводья и одной рукой придерживал шапку, а другой прикрывал глаза, будто пряча их от возможных свидетелей его позора. Незадачливый пророк глухо стонал и осквернял свои уста татарскими ругательствами: в кабардинском языке не имелось таких сильных и непристойных слов.
Однако по натуре Адильджери был человеком хоть и вспыльчивым, но отходчивым и скорее жизнерадостным, чем угрюмым. Скоро он начал постепенно успокаиваться, а его конь, чувствуя перемену в настроении седока, перешел с галопа на рысь, затем с рыси на шаг.
Возле чистого и глубокого ручья Адильджери спешился, лег грудью прямо в холодную воду и окунул несколько раз голову. Потом он поймал чуть было не утонувшую шапку, встал, ударил ею об колено, встряхнул и положил на пригретый солнцем камень. Только теперь он заметил двух людей, сидевших на берегу ручья чуть выше по течению.
Один из них выглядел немножко моложе Адильджери, другой был еще совсем юнцом, у которого только начинали пробиваться усы. Но когда они встали, оказалось, что оба одного роста и почти одинакового сложения. Их широкими плечами, статностью, гордой осанкой нельзя было не залюбоваться. У старшего на бледном, слегка обветренном лице выделялись черные дуги бровей над спокойными темно-серыми глазами, кончики густых усов свешивались по углам полного, но твердого рта. У юного мужчины - а именно так следовало бы назвать не по годам развитого парня - на неожиданно нежном, как у невесты, лице играл румянец, в глазах цвета спелых терновых ягод светился пытливый, еще по-детски застенчивый интерес ко всему окружающему. Вот так он и смотрел на несколько необычное поведение Адильджери. Будущий мулла слегка растерялся и забыл, что он должен первым приветствовать незнакомцев. Однако старший из них, будучи, вероятно не только воспитанным, но и чутким человеком, слегка поклонился и сделал рукой приглашающий жест:
- Салам алейкум, путник!
"Вот бы мне его голос, - тоскливо подумал Адильджери, - таким рыком медвежьим любую толпу можно привести к повиновению".
- Уалейкум салам, добрые люди, - Адильджери подошел поближе, а юный джигит взял у него из рук поводья коня и привязал разгоряченного скакуна к дереву.
- Присаживайся, - сказал незнакомец. - Надеюсь, не побрезгуешь нашей бедной трапезой.
На небольшом медном блюде лежала лепешка копченого сыра, большой кусок просяной пасты, несколько кусочков халуа - сладкого кушанья из масла, меда и ячменной муки. Рядом с блюдом, на широкой и короткой дубовой дощечке
- вареная курица, пучок "медвежьего" лука - черемши - да соль в костяной коробке.
- Дай аллах, чтоб каждого путника приглашали к столь "бедной" трапезе,
- вежливо ответил проголодавшийся проповедник и сел на разостланную на земле бурку.
Хозяин привала тоже сел, а парень аккуратно разделил курицу по суставам и положил перед гостем лучшие части - ножки и желудок.
Адильджери отщипнул кусочек пасты и сказал:
- А вот юноша…
- Бати его зовут, - подсказал старший незнакомец. - А меня - Болет.
- Так вот, уважаемый Болет, пусть Бати тоже садится с нами. Ведь в лесу - это не в кунацкой. Походный привал…
- Садись, Бати, - пригласил Болет. - Наш гость… э-э.
- Адильджери.
- Да, наш старший - Адильджери, он правильно говорит. Здесь тебе не придется таскать новые кушанья и наливать нам мыхсыму. Дорога есть дорога.
Бати сел рядом с Болетом и скромно занялся куриной шейкой.
- Сколь приятно встретить в пути единомышленника - настоящего мусульманина, - положил начало "застольной" беседе Адильджери. - Ведь ты приветствовал меня, Болет, по мусульманскому обычаю, так?
- Это скорее по привычке, - усмехнулся Болет. - Ведь мы с моим каном
Бати несколько лет прожили в Крыму.
- О-о! - уважительно протянул Адильджери и отбросил в сторону обглоданную косточку. - Как бы я хотел там пожить!
- Не стоит, - возразил Болет.
- Не стоит?! - удивился Адильджери. - Среди правоверных!.. Не видеть вокруг себя ни одной языческой рожи - и не стоит? Да только ради этого…
- Не думай, милый земляк, что крымские татары, хоть они все поголовно и мусульмане, только и делают, что возносят молитвы аллаху, творят добрые дела и ведут благочестивые беседы. Они такие же люди, как и мы, только большинство из них развращено военачальниками и муллами - да, да, муллами тоже, и хотят, чтобы работали, накапливали им богатства другие люди, другие народы. Разве они не грабят адыгов? Разве мало в крымской пли турецкой неволе наших мужчин и женщин?
- Но зато ведь они несут в наши края высокий свет ислама! Когда мусульманство будет принято всем народом, то многое переменится к лучшему.
Болет покачал головой и ничего не сказал. Адильджери стал понемногу горячиться:
- Но как можно терпеть, когда еще добрая половина наших чувячников продолжает упорствовать в неверии!
- Человеку бывает нелегко отказаться от старых привычек.
- Так надо его заставить!.. - Адильджери с силон ударил кулаком по своему колену и чуть-чуть покривился от боли. - Заставить! Заставить!!!
- Нет, нельзя. Коран не позволяет.
- Как… не позволяет?.. - упавшим голосом спросил Адильджери. - Конечно, я пока еще не обучен грамоте и сам не читаю священную книгу, но многое из того, что в ней написано, я знаю. Знаю со слов двух-трех татарских мулл. Один мулла даже был гостем в моем доме почти целую зиму и каждый день учил меня молитвам…
- И сам при этом не показал себя большим знатоком Корана, - подхватил Болет. - Думаю, что так оно и было, дорогой мой еджаг. Ведь и среди мулл немало напыщенных невежд. Я не хаджи, но книгу мусульман читал внимательно. Правда, не на арабском, а на турецком языке. И хорошо помню оттуда вот такой аят: "Как могла бы уверовать хоть одна душа, если бы на это не было соизволения от аллаха?" Вот что сказано в сотом аяте из десятой суры - я легко запомнил эти числа: они прямые и острые, как стрелы.
Адильджери молчал.
- Могу привести еще одно место из Корана, - спокойно гудел своим рокочущим басом Болет. - Вот слушай: "Если было бы угодно нам, мы каждой душе дали бы направление пути ее…" Правильно, Бати? - вдруг обратился он к юноше.
Бати густо покраснел и кивнул головой.
Адильджери оторопело воззрился па парня.
Болет, казалось, не замечая его удивления, сказал пареньку:
- Лошадь нашего старшего, наверное, уже остыла, пойди напои ее.
Когда Бати отошел, он объяснил:
- Мальчишка учился в турецком медресе, знает книгу наизусть.
- О, аллах! - с завистливым восхищением вздохнул Адильджери. - Но мне все-таки непонятно одно, Болет: Как можешь ты, такой знающий, да еще и не простого рода, я это вижу по твоей одежде и оружию, - и вдруг защищать язычников!
- Я людей защищаю. Тех самых, кто кормит и одевает самих себя да еще и толпу дармоедов из "не простого рода".
- Постой, постой! - рыжая борода Адильджери мелко затряслась от гнева.
- Ты называешь дармоедами тех, кто наверху?
- Да, кто наверху. Как пена в кипящем котле. Только давай не будем волноваться. Ведь и спорить можно спокойно.
Адильджери помрачнел еще больше:
- Не понравились бы твои слова князю, у которого состою я в свите.
- Какому князю?
- Хатажукову Кургоко.
- А-а-а… - задумчиво протянул Болет.
Он долго молчал, затем, будто решившись на какой-то ответственный шаг, медленно проговорил:
- А теперь я скажу слова, которые твоему князю, наверное, понравятся: сын Кургоко не утонул семь лет назад в Тэрче, он жив и здоров.
Адильджери вскочил на ноги: по его лицу было видно, что он хочет, мучительно хочет знать подробности, что его терзают сейчас десятки вопросов, готовых сорваться с языка, но Болет предостерегающе поднял руку.
- Больше - ни слова! - сказал решительно, а потом добавил:
- Еще не время, - он встал и сделал Бати какой-то знак рукой.
Бати исчез в лесной чаще. Скоро в лесу раздалось приглушенное конское ржание, лошадь Адильджери взволнованно ответила на него. Но вот Бати появился снова - он вел под уздцы великолепного коня - хоару, буланого с черной гривой, черной полосой на спине и черным хвостом.
Адильджери посмотрел на коня, тяжело вздохнул и стал прощаться. В это время со стороны лесной опушки, где проходила дорога, донесся неясный шум, какие-то крики, разноголосое пение.
Адильджери, Болет и Бати, который прибрал остатки пиршества и приторочил к седлу туго скатанную бурку, вышли на дорогу. Навстречу им двигалась радостно возбужденная толпа крестьян, то ли гоня перед собой, то ли сопровождая большую черную корову без единого светлого пятнышка на лоснящейся шкуре.
- Вот вам, пожалуйста! - криво усмехнулся Адильджери. - Это называется "самошествующая корова Ахына". Гонят к Махогерсыху - на свое проклятое капище.
На губах Болета появилась добродушная улыбка:
- Так и "шествует", несчастная, от самого моря?